Полная версия
Сказка города Жє
Сказка города Жє
Джанні Цюрупа
© Джанні Цюрупа, 2020
ISBN 978-5-4498-1983-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Сказка города Жэ
Тем, с кем мы делим одну реальность
1. Вся жизнь
Галка – всего на полголовы ниже – орала на меня. Губы распухли, волосы топорщились. Орала, чтобы ее оставили в покое, и про «ненавижу тебя» орала, и про «чтоб ты сдохла», конечно же, и тогда я взяла ноутбук и шваркнула о стену, потом охнула: пятьсот долларов, где их взять-то по нашим временам?! И тут она завыла, затряслась, бросилась на диван, грызла руки, и всё выдыхала: ненавижу, ненавижу, ненавижу, у меня там вся жизнь.
Это у них у всех сейчас – зависимость, плохо влияет на учебу. Мы гулять ходили, по телефону трепались, и заразы этой, интернета, не было. Живое общение, глаза в глаза, и с родителями на выходных, а им же ничего не интересно, они сидят и переписываются целыми днями. Каникулы были – из дому не выходила, все в этой комнате: ухожу – сидит, прихожу – сидит, наушники, спиной ко мне, посуда немыта…
Я ей сказала. Что она не заработала еще ни копейки в своей жизни, что пока еще – на моей шее, и что как я говорю, так и будет, и ноутбук чинить никто не собирается, и раз она меня ненавидит, то я ей не мать больше, и пусть как хочет, вот как она хочет?
А Галка опять: отстань, заткнись, не разговаривай со мной, просто не разговаривай, я лучше проституткой буду, наркоманкой, я никак уже не буду, ничего не исправить, ты всю жизнь мне сломала.
А я думала: пятьсот долларов, господи, надо было просто отобрать, Андрюша с работы бы настроил, сама бы пользовалась, купила же ей, чтобы рисовала и рефераты еще всякие, да продать, продать можно было! Но довела, поганка мелкая, эгоистка – это вслух уже – ты же меня в грош не ставишь, я для тебя не авторитет, для тебя вообще нет авторитетов, а я сама, одна, на своем горбу тебя тащу, школу тебе, шмотки тебе, а мне?! Ни личной жизни, ни мужика рядом, ни карьеры, а где благодарность?!
Тут она замолчала, наконец, и лицом в стену повернулась. Я на кухню пошла. Ладно, думаю, не хочешь говорить – не будем говорить. И точка. Ненавидит она меня…
Утром в школу не пошла. Я раньше встала – все равно ворочалась, Галка на своем диване все так же к стенке лицом. Я ее будить – мычит, я за плечо – отмахивается. Был бы мужик дома – поднял бы, а я попробовала – наорала снова, и отстань, и не лезь, и всю жизнь поломала. Когда кофе заваривала – руки так тряслись, что чашку разбила, мамину, с маком на боку. Села на табуретку и заплакала. Пусть слышит. Пусть ей стыдно будет. Клеенка липкая, надо поменять, а как поменяешь, когда цены выросли, а зарплата не выросла? В подметальщицы идти – откуда здоровье взять, да и полно сейчас желающих в уборщицы. Стянула клеенку, скомкала и в ведро. Стол белый, чешский, в царапинах уже, но всё приличнее. Лучше бы Галка подработку нашла, говорят, за компьютером и работать можно, в дом копеечку, хоть вот на кеды себе, господи, кеды за сто долларов, хочу, говорит, на день рождения, а где я возьму сто долларов, ну где, зарплата – восемьдесят! Я бы, может, кого нашла, я молодая еще, сорок только, одеваюсь как бабка, не крашусь, в парикмахерской не была!
И тюль грязный, желтоватый.
Вот мечтала: подрастет, надо квартиру будет побольше, в однокомнатной с маленькой еще как-то, ну да ладно, не сложилось, но хоть девочка, с парнем тяжелее было бы; поедет в столицу, в институт поступать, на менеджера, там, может, мужа найдет. А я уж тут. В гости бы ездила. Умница она, в папу, но эгоистка, господи, такая же эгоистка.
Не вышла Галка на кухню, я на работу собиралась, шумела. Ноутбук, что на столе, расколотый, сунула в пакет: может, починит Андрюша, так продам, продам – и в парикмахерскую. И в СПА схожу.
Ушла и заперла ее. Нечего шляться, пойдет еще к друзьям, пусть осознает. До работы трамваем, от рынка за домом – до конечной, она все морщилась: как ты там работаешь, там же воняет, ох, вырастила неженку, воняет, мясокомбинат, а зато стабильность. Трамвай стылый, не сядешь на железное – примерзнешь сквозь пальто. Я бы, может, тоже никуда не пошла, осталась под одеялом. Но одеяло за деньги куплено. За окном – не весна, не зима, панельное убожество над грязным снегом. Тут меня Танюша окликнула из бухгалтерии:
– Ой, Лидсергевна, ты что грустная такая? Случилось что?
Вообще я с ней не дружу, какая дружба может быть на работе, да еще с бухгалтерами, змеями, они нас, отдел сбыта, ни в грош не ставят. А тут как прорвало, и я ей все про Галку выложила, мол, вот, «жизнь поломала».
– Всю жизнь? – переспросила Танюша. И пальцами в кожаной перчатке (дорогущие перчатки, я такие не могу позволить себе, я только вязаные) по поручню постучала. – Это у них игра такая в сети. Мой брат тоже все время там зависает.
А я смотрю: глазенки ее прям горят, ресницы накладные (вот есть же деньги на себя, есть!) так и хлопают. Всем растреплет. И расспрашивать дальше не стала.
Дотелепались, через пустырь протащились, собак там много, я боюсь ходить: говорят, нападают на людей. Но добрались до проходной, и в офис. Я к Андрюше зашла, он как раз компьютер разбирал, – и ему пакет с ноутбуком дала:
– Посмотри, можно починить?
Он присвистнул, в затылке хвостатом поскреб.
– Ну, Лидсергевна, ты даешь. Он же в хлам. Экран, внутри наверняка… Я так не скажу, но проще новый купить. Что случилось-то?
– Разбился, – и губы у меня поджались. – Галка ревет, говорит, вся жизнь там.
– Не там, а в сети, – и очки поправил. – Да, блин, не повезло…
Вот бывает такое: все что-то знают, а ты – не знаешь. И спросить неловко, вроде как «почему летом жарко». Сети эти их, компьютеры. Директор наш, Марицкий, меня осенью еще вызывал: Лидочка, ты же молодая женщина, ты же с программами работаешь, с компьютером. Нельзя по каждому поводу ребят дергать, осваивай, Лидочка, и общение с заказчиками по скайпу осваивай. Иди на курсы. А я спросила: а вы оплатите? Я дочку одна поднимаю. Мне учиться некогда и не на что. А он сказал: вот пусть дочка покажет. Они сейчас с пеленок в компьютерах разбираются. Я ее попросила, она фыркнула: ой, мать, ты от жизни отстала, и терминами сыпать начала, я сделала вид, что понимаю, потом у Андрюши переспросила.
– А где же там в сети жизнь? – аккуратно уточнила.
– «Вся жизнь», приложение такое. Очень популярное. Как бы вам это…
– А ты покажи.
– Извините, Лидсергевна, вот этого не могу, – потупился, – это личное. Хотите, я вас зарегистрирую, сами посмотрите?
– Нет уж. У меня работы полно. Спасибо, Андрюша. Ноутбук я тебе оставлю, может, на запчасти пригодится.
И пошла я в кабинет. Она так и не позвонила за весь день, а мне пришлось классной руководительнице врать, что Галка приболела, и что дома отлежится пару деньков – девочка, циклическое, мигрень. Потом звонки, таблицы, и надо вежливой быть, а я все думала: пятьсот долларов. Это мне повезло, Марицкий премию подкинул, и еще я копила, и даже кредит потребительский взяла, чтобы ноутбук этот. Как же получилось, что коробка с кнопочками нужна, а мама не нужна? Вся жизнь! Да разве это жизнь? Гулять надо ходить, на дискотеки, чтобы с мальчиками знакомиться, это и здоровее, и правильнее, чем по клавишам стучать или фильмы смотреть. Мне бы лучше помогла, я же всё ради нее, эгоистки.
Окон в кабинете нет, и холодно, перегородки тонкие, слышно, кто болтает, кто чай мешает. Раньше я с другими девочками сидела, потом Марицкий меня повысил, правда, зарплату не поднял, но одной-то лучше, чем скопом. А тут так меня к другим людям потянуло, к живым, что пошла к девочкам поболтать.
И ничего не помню. Сердце, помню, тянуло, а о чем говорили, про что – не помню. Только в голове крутилось: я же всю жизнь для нее, я же всю жизнь для нее, она – моя жизнь…
Тут Марицкий зашел с таким лицом, словно лимон укусил. Я думала, ругаться будет. А он ласково так сказал:
– Лидочка, ты присядь. Мне из милиции позвонили. Галя твоя из окна…
И дальше – не помню.
Лидия Сергеевна вышла на работу через десять дней после похорон. Дома она ходила по комнате, иногда ложилась на так и не собранный Галин диван и дышала в подушку, прижав ее к лицу. От подушки шел теплый запах Галочкиных волос. Перечитывала записку: «Теперь ничего не изменишь. Ты разрушила мне «Всю жизнь». Приехала из села кума, готовила еду, заставляла умываться, на поминки все сделала. Но – хозяйство, и скоро Лида снова осталась одна.
Тогда она позвонила Марицкому и сказала, что выйдет завтра. Иначе – следом за Галочкой.
Мысль эта – следом за Галочкой – посещала ее постоянно. И еще одна: господи, лучше бы я голову свою о стену разбила, лучше бы свою.
Ей выражали соболезнования – и тут же отворачивались и убегали. Она видела себя в выключенном мониторе: седая, встрепанная, узколицая. Приоткрылась дверь, протиснулся Андрюша.
– Лидсергевна. Я вам ноутбук купил.
– Что? Зачем? Господи, не вернешь же ноутбуком… Андрюш, да это дорого же, я отдать не смогу…
– Жизнь дороже. Сейчас покажу, – водрузил на стол, повозился, подключил, что-то в поиске набрал, куда-то залез, принялся тыкать мышкой. – Вот. Вы прочитайте. Там все понятно. А я пойду, если что – наберите по внутреннему.
Там было написано: «Вся жизнь – первый текстовый редактор вашей жизни онлайн. Ты хочешь сам писать свою жизнь? Хочешь изменить прошлое или выстроить будущее? Жми ОК».
Она нажала. Спросили ее имя, и надо было еще придумать пароль.
«Здравствуй, Лида! Все очень просто. Ты можешь описать любое событие из твоей жизни – то, что уже произошло, или то, что ты хочешь, чтобы произошло, или самое страшное, что можешь представить. Потом ты можешь его отредактировать – но только один раз. Все, что ты напишешь, будешь видеть только ты, и никто никогда не узнает об этом. Попробуем?
Внимание! Эпизод доступен для редактуры только один раз, и только сразу после просмотра! Внимание! Эпизод из будущего через сутки после написания становится реальным, измени его сразу, если будущее не устраивает, иначе он сбудется. Внимание! Изменению доступны только твои поступки, поступки других людей ты не можешь менять! Рекомендуем изучить форум, раздел «точки бифуркации» и «советы новичкам».
«Это что же получается? Галочка верила этому? Написала какой-то эпизод, и он стал обязательной частью ее жизни, частью, которую Галочка хотела, но не могла, изменить?» – подумала Лида. Господи, они же верят этому, они верят…
Она выбрала дату – за день до Галиной смерти. Выбрала время – когда пришла с работы, и посуда была не мыта, и Галя сидела к ней спиной, глядя в экран. Через полчаса Лида разобьет ее ноутбук. И это можно изменить. Один раз – но можно изменить.
Ладонь на мышке вспотела.
«Галка стояла передо мной – губы распухли, волосы топорщатся, всего на полголовы ниже, и орала, чтобы ее оставили в покое, и про „ненавижу тебя“ орала, и про „чтоб ты сдохла“, – медленно печатала Лида двумя пальцами, закусив губу. – И тогда я спокойно сказала ей, что на неделю оставлю без карманных денег, и чтобы о кедах на день рождения думать забыла, еще старые не сносила, и вышла на кухню пить кофе».
Два бисквита, трюфели, шампанское с коньяком – продавщица обливается потом, отбивается от мужчин, а они покупают чупа-чупс, чекушку и торт, и, наверное, белый хлеб положите в пакет уже. И «Махан по-татарски». Глаза продавщицы белы. Мама зовет ее Броней, Бронислава – так в трудовой, и в обед заходит почти завидный жених. Назарка с передовой.
У Назара мешок заплечный и свой «Калаш», позывной, как водится, к имени не применим. Только Броня из всех девчат знает, Назарка – наш, у него камуфляжные берцы и шоколад в вещмешке, и нашивка с флагом, паракордовый чудо-браслет, и в аптечке – кат и целокс и черти что. Хоть Назарка мучил кошек в девятом Вэ, а в десятом – стрелял по собакам, но все прошло.
И не то, чтобы любит, но как-то тянет в груди, будто кто-то растяжку поставил, чуть прикоснешься – взрыв.
Вот Назар в магазин заходит, и скоро обед, и под ручку бульваром он предлагает пройтись.
Броня фартучек снимет, подправит потекшую тушь, и напарнице Ксанке шепнет: я скоро вернусь.
А в конце нет морали, собственно, нет конца: Броня не посмеет сдриснуть из-под венца. А Назар не изменится, он отслужит еще, и комбат, и ребята отзовутся о нем хорошо. И погибнут две кошки (окошко, девятый этаж) и одна собака (жрет с земли всякий шлак), ну а Броня живет, и в Назарчиковых штанах зреет третий сын… И все же Назарка – наш, а о наших – или славно, иль ничего.
И замученные Брониславы города Жэ принимают как дар их болезни и шепчут: еще.
Пусть такой. Пусть контуженный. Страшный. Но жив же, но – жив!
2. Барахолочка
Янтарь был – мутными карамельками, из тех, что вязнут на зубах, и потом елозишь по ним языком, размазывая липкую пленку.
Из Озерного как раз пришел автобус, перевалился через волочащуюся по лужам, в красных ленточках, цепь, перед недреманным оком сторожа, шумно и вонюче вздыхая, заполз под козырек автостанции. Двери, скрипя, сложились, и студенты, офисные дамы, рыночные торговки поперли наружу. Пихались, наступали на полы пальто, дергали сумки, выволакивали кравчучки.
На клеенке у ног бабуська разложила стоптанные балетки, толстую книгу в замученной серой обложке (название и автор стерлись), а на медный двурогий подсвечник повесила бусы – карамельно-янтарные, крупные, и нитку жемчуга, умершего от старости.
Утро выдалось серое, ночью лило, сбивая листья, но автостанция жила вне времени – горелое масло, дизель, газ забивали аромат осени; резиновые сапоги, говнодавы и шпильки топтали ее, вмешивая в грязь.
– Так шо, доню, чи купуешь шо?
– Да нет, я так, смотрю… Извините…
– А-и-иди, – слитно, в одно слово, пропела бабка, – и-иди себе, донька, кудой шла, неча тут!
Платок бабуська навертела во много слоев, так, что голова казалась раздутой. Еще и плащ болоньевый на несколько свитеров натянула. И смотрит в землю. Неприятная, будто и не человек, а ветошью набитое чучело.
Леся попятилась, и ее чуть не сбили целеустремленные селяне, выбравшиеся из очередной маршрутки. Булочка, пакетик кофе, протиснуться вдоль забора – там дальше по улице позднее золото берез, румянец кленов, бывший какой-то институт и офис.
На ходу засовывая булочку в сумку, Леся обернулась.
Не было у автостанции, рядом с лотком выпечки, никакой бабуськи. Сплошным потоком шли люди.
– У тебя бывает так, чтобы ты человека увидел, а потом он – раз! – и пропал?
Юра пил чай. Втягивал в нутро, на клеточном уровне насыщался.
– Уехал? – уточнил муж.
И насупился. Мохнатый, колючий: брови, борода, шерсть из-под майки. Леся повертела в пальцах ложку.
– Нет, просто вот только что ты его видел, и вдруг не видишь, – понимаешь? Ну вот как если мы с тобой разговариваем, и вдруг я исчезаю.
– Не бывает. Я же нормальный.
Попробовала варенье (свекровь варила) из хрустальной (свекровь подарила) розетки. Горчит. И чай – горчит. И рассказала Юре про бабку.
– Показалось. За спинами не разглядела. Ерунда.
Собирая со стола, Леся согласилась с ним: показалось. Ерунда. Бывает.
Каждое утро Леся жарила Юре яичницу. Каждое утро он выползал в трусах и майке, чесал живот, скреб голову, придвигал табуретку, брал вилку по-детски в кулак.
– Нас преподша по иностранной литературе пугала, – сказала Леся, – что учителями в школу никто не возьмет.
– А взяли – сидела бы, как твоя мама, без денег, – он смотрел на сковородку, в которой скворчало, – у нее хоть огород. У нас огорода нет. Тут тебе не село.
– Ну да, – кивнула Леся, – ну, конечно. Сыром посыпать?
– Посыпь, и побольше, не жалей сыру-то.
В холодильнике на блюдце – огрызок грамм в сто, обветренный, с выступившими солеными капельками. Леся аккуратно натерла его, собрала крошки, стряхнула с ладоней в сковороду, поверх оранжевых глаз яиц.
– Ты сегодня в шесть заканчиваешь? – Юра сглотнул, кадык прошелся по колючей шее.
– Нет, Юрочка, я задержусь немного…
– Опять? Что у тебя там, любовник?
Она уронила лопатку. Промокнула кухонным полотенцем глаза.
– Да шучу, вот дура, шучу. Кому ты такая нужна? Работа вот нужна. Была бы у меня работа, я бы тоже задерживался. Больше пашешь – больше денег.
– Да, Юрочка.
Переложив яичницу на тарелку, Леся поставила перед мужем завтрак. Вчерашний пакетик чая – на две чашки. Есть еще хлеб и варенье. А масло кончилось. Юра уже вчера ругался, он бы и сейчас ругался, но – не может, занят, ест. Белок пошел пеной, схватился корочкой, и Юра хмурится.
– Мне пора, – Леся дожевала хлеб. – Я уже опаздываю.
Он не поднялся, чтобы поцеловать ее на прощанье – подбирал мякишем растекшийся желток.
Янтарь был – переваренным желтком, крохким, непрозрачным. Бабуся поставила раскладной стульчик на прежнем месте, и снова перед ней лежали балетки и книга, а с подсвечника свисали две нитки бус – жемчужная и янтарная.
Леся присела на корточки, перекинув сумку на колени, и дотронулась до солнечного камня. Сколько же ему лет, что он так помутнел? Состарился вместе с владелицей? Бусины тяжелые, продолговатые, такие подойдут осанистой даме – старуха была видной? Декольте – полочкой, выя – мраморной колонной, высокая прическа, непременно медно-рыжая, глаза подведены толстыми стрелками. Или эта мода пришла позже?
– Берешь чи нет, доню? Сто гривен.
Яйца, масло, молоко и хлеб. И макароны. И к ним – пару куриных ножек или сарделек взять можно…
– Дорого…
– Тоби треба – бери, а не надо – так и-иди себе. А дешевше не буде.
Янтарь был теплым. Чуть-чуть теплым, как детская щека. Галька на утреннем пляже. Леся выудила из сумки кошелек (лопатник под леопарда, подарок свекрови), из-под фотографии Юры выцарапала сложенную треугольником сотку.
– Почта полевая, – пробормотала бабуська. – Так и Михасино принесли, с крестом, значит, не нашло адресата.
– Что? О чем вы?
Денюжка легла на протянутую ладонь – дрожащую, в толстой пестрой варежке домашней вязке.
– Ну, забирай, коли заплатила, то и забирай, и иди себе. Нечего…
Из-под толсто намотанного платка капали на клеенку слезы. Леся сняла с подсвечника бусы, сжала их в кулаке, поднялась (затекшие колени хрустнули) и пошла вдоль забора, туда, где березы.
Когда она оглянулась – бабки не было. И вообще никого не было на автостанции.
Вычитывали-сверяли-верстали, день прошел, и Людмила Валерьевна сказала, заглянув на прощанье:
– У кого денег совсем нет, могу аванс дать. По триста.
В отделе зашуршали, запищали, но денег хватило только на мальчиков – «хлопчикам больше надо, у них семьи, а у вас, девочки, мужья есть». Мужья – есть. Леся брела домой в обход магазинов, еще не стемнело, и ракета возле Музея Космонавтики целилась в сиреневое небо, отсвечивая гладким боком.
Бусы Леся засунула на самое дно сумки, подальше, они еле слышно погромыхивали при движении – камни терлись друг от друга, будто подхваченные легкой волной.
…вот бы подарок. Приятную мелочь, как пишут на сайтах, порадуйте любимую, подарите ей праздник! Кольцо с изумрудом или серьги с агатом или – бусы, тяжелые, словно набранные из спелой алычи. Гладкие камни – один к одному. Приподнять волосы, и сзади на шею лягут, застегивая, шершавые руки, скользнут по плечам – тебе, люба моя, тебе, кохана, сонечко мое ясное, так подходит к глазам, ты посмотри, ты – царица у меня, другой нет и не будет. Я бы жизнь за тебя отдал, милая, я бы горы свернул. И рассмеяться в ответ: ну так иди, сверни, великан-богатырь, прям можешь с пня посреди двора начать, торчит гнилым зубом, перед суседями соромно! И когда развернет, когда стиснет в объятьях – зажмуриться. Усы у него щекотной щеткой, в нос лезут, вот-вот чихнешь, и грудям тесно – так прижал, всю расплющил, в себя вобрать хочет. Пахнет от него солоно, крепко, и запрокинуть голову, и дыхание перехватывает, и горло сдавливает, и слезы вот-вот брызнут, и нет такой силы, чтобы оторвать, чтобы разлепить, чтобы – поодиночке.
Леся стояла перед дверью подъезда. Заходилась, вопила дворовая кошка на спинке скамейки – даааай, дааааааа!
– Нет у меня ничего, – пожаловалась Леся, – нет еды.
В кулаке она сжимала янтарные бусы.
Сверху упал окурок, рассыпался искрами под ногами.
– Леська, ты домой вообще идешь? Чего встала?
Это Юра курил на балконе.
На трамвае было, конечно, дорого, трешка, но Леся опаздывала на работу – Юра с утра шуровал в холодильнике, гремел, выдвигая пустые ящики, потом совал телефон: позвони моей маме, почему тебе не заплатили, хоть своей позвони, у нее хозяйство. Леся ушла в комнату, перед дряхлым, на тумбочку взгроможденным прямоугольным зеркалом надела вчерашние бусы.
…кольцо обручальное опять в ломбард придется нести…
– Это что это ты нацепила? – буркнул Юра.
Отражался его волосатый живот и кривые, слишком худые ноги.
– Это откуда это у тебя, а?
– Подарили, – с вызовом бросила Леся. – Понял? По-да-ри-ли.
Выскочила, пальто натянула уже на лестнице, шарф кое-как намотала. Пешком дольше, чем трамваем. Но – трешка.
– Перебьется, – сказала Леся дворовой кошке и почесала ее подбородок. – Похудеет. Пусть сам звонит своей маме. Может мне кто-нибудь что-нибудь подарить, а? Ну вот хоть бусы. Хотя бы сама себе.
Дотряслась до поворота и побежала вдоль трамвайных рельс чуть назад – полквартала в обратную сторону, потом – повернуть. К девяти уже открывались магазинчики: зерно на развес для скотины и птицы, трусы и колготы, парфюмерия и бытовая химия.
В сплошном их ряду слева мелькнул разрыв, и Леся остановилась.
«Барахолочка» – значилось над аркой, ведущей в просторный внутренний дворик. Раньше Леся такого не замечала.
Там, по колено в тумане, застыли цаплями старики и старухи, обросшие пьяницы и опустившиеся, сгорбившиеся женщины в сером. Леся посмотрела на часы: через три минуты надо быть на работе. Леся посмотрела на вывеску. Нет, точно, раньше ее не было. Леся посмотрела на туман, закрывающий асфальт. На трамвайных путях и на улице этого серого плотного облака нет, а здесь – будто разлили, будто установка специальная работает, как на концертах.
Она шагнула под арку. Понятней не стало. Вроде бы, у ног ближайшего деда – классического деда с лицом – печеной картошкой, в бушлате и ушанке – что-то лежало, товар, должно быть, – «Барахолочка» же, блошиный рынок. Но не разглядеть – что именно.
Часы пискнули – девять. Леся сорвалась и побежала, и, конечно, попала в неторопливую сутолоку сходящих с автобуса, пропихнулась, запыхалась, шарф размотался, и в дверях офиса столкнулась с Людмилой Валерьевной.
– Здрастьте-Люд-Лерьевна, а сегодня будут деньги, не знаете?
– Мы, Леся, поощряем ответственных сотрудников, которые не опаздывают и проект в срок сдают.
У начальницы была свежая – только из салона – гладкая прическа, стрижка чуть ниже мочки уха, и волосы покрашены, блестят медью. Леся от неожиданности шмыгнула носом.
– Но я же…
– Что-нибудь придумаем, Леся, но аренду снова подняли, и, сама понимаешь, все мы – одна команда, надо немного перетерпеть, тем более, у тебя есть муж, а вон у мальчиков нет никакой финансовой подушки.
– Но у меня же…
– Леся, мы что-нибудь придумаем, – и Людмила Валерьевна пожала ее плечо.
Вечером Леся специально прошла мимо магазинчиков – уже закрытых. Прохода к «Барахолочке» она не нашла, наверное, потому, что уже темнело. Опять пришлось задержаться. Хорошо, ломбарды круглосуточные.
Юра не разговаривал. Пока Леси не было, он, конечно, доел варенье и теперь дулся, как мышь на крупу. Сидел за компом, глядя в экран и почесывая голову. Леся, не разуваясь, стояла на пороге комнаты и медленно разматывала шарф.
Когда женились – заканчивала институт. Юра уже два года, как закончил, и работал, а потом уволился – надо было отдохнуть, силы на исходе. Тринадцать месяцев со свадьбы прошло и десять дней. Вон – фотография подле кривого зеркала. В августовском золотисто-зеленом зное: Леся в белом платье, и Юра обнимает ее сзади за талию. Оба смеются. Смеяться было легко, фотографу даже не приходилось шутить.
– На шее у невесты, – Леся крепко моргнула, потом протерла глаза, – теплыми каплями лежали янтарные бусы. Прозрачные и молодые.
Она скинула пальто на пол, мимо Юры прошла, встала напротив зеркала. Камни будто светились на матовой коже. В них вспыхивали искрами пузырьки воздуха, бродили какие-то тени.
