Стукач. Роман

– Значит, Николай Казаков, являешься уроженцем села Дубасово Керенского района Пензенской области? – на чистом русском языке спросил фашист.

– Так, точно, ваше благородие! – вспомнил Колька фильмы о «проклятом» царизме и Гражданской войне, кои показывали по воскресеньям в сельском клубе.

– Агафон Казаков тебе родня?

– Родной дядя, ваше благородие!

– Ну и как его стадо? Пасется, или его колхознички под нож пустили?

– Дядя Агафон, отродясь, стада не имел. Он – мельник! – понял подвох Казаков.

– Правильно отвечаешь! Агафон у моего отца мельницу выкупил. Прекрасная мука была у него. Живой?

– Не могу знать! Когда заваруха с коллективизацией началась, его кулаком объявили и в ОГПУ забрали, – соврал на всякий случай Колька. – Мельницу колхоз, будь он неладен, загреб.

– Батюшка Ферапонт все еще служит в храме? – вновь спросил гауптман.

– Батюшку Паисия и диакона Ферапонта перед самым началом коллективизации арестовали. Осудили за антисоветскую пропаганду и агитацию… – вновь понял подвох пленный.

– Я их совсем молодыми знал, когда они только начинали службу в храме. А храм мой дед построил в благодарность Господу за то, что уцелел на Балканской войне (русско-турецкой войне 1877—1878 годов – авт.). Из самой Москвы архитектора приглашал.

– Колхозное зернохранилище там сейчас, – угодливо заюлил Колька. – Крест, колокола комсомольцы сбросили, иконы ободрали…

– Экие мерзавцы! Ну ничего, скоро мы крест на купол возведем и службы возобновим. Я – владелец тех земель – Дубасов Владимир Петрович. По нашей фамилии село назвали. Скажи-ка, братец, – глянул в красноармейскую книжку гауптман. – Откуда у тебя, такого молодого три дочери? Даже не верится.

– А вы, ваше благородие, съездите в Пензенскую область, в село Дубасово и проверьте! – обнаглел Колька.

Владимир Петрович хохотнул, перевел слова пленного немцам. Те дружно захохотали.

– Крайний срок – четыре месяца – будем в Пензе. Тогда проверим. Сейчас, боец, рассказывай начистоту сколько человек держит оборону. Кто командир полка? Количество орудий и пулеметов.

– Командир полка и весь штаб погибли. От полка остался батальон. Это мой бывший ротный, капитан Скопцов сказал. Он полк принял. Все пулеметы уничтожены. Патроны и гранаты имеются в достаточном количестве. Не все такие умные, как я. Намерены сражаться до последнего…

– Артиллерия?

– Командир дивизиона – майор Дарьин. Сколько у него пушек – не могу знать! – вновь вспомнил Колька слова из фильмов. – Уж, очень лихо он их маскирует. А вообще-то ждут они приказа об отступлении или подмоги.

– Какая подмога? Сам видел, как германцы штаб дивизии и прикрывавший его полк разнесли! Говорил я этим «красным» дуракам: «Сдавайтесь! Вы окружены!» Больше их уговаривать нет возможности. Машину с репродуктором они сожгли. Я едва успел из нее выскочить. Конец им! Что-то твое здесь имеется? – Дубасов указал на часы и портсигар Лифанова, еще один серебряный портсигар, финку.

– Никак, нет, ваше благородие!

– Пойдем! – сгреб трофеи и направился к выходу гауптман.

Вася Зайцев и еще один пензяк – Дима Ишутин сидели под крыльцом под охраной пары разведчиков, взявших троицу в плен.

– Господа военнопленные! – обратился к ним Дубасов. – Нашим солдатам приказано отбирать у взятых в плен оружие и документы. Они перестарались с вашими личными вещами. Хочу вернуть их вам! Кому, что принадлежит?

Бывший помещик положил на ступеньку часы и портсигары.

– Это – мое! – потянулся к лифановским вещичкам Вася Зайцев.

– А это мое – указал на портсигар Дима Ишутин.

Дубасов что-то приказал разведчикам. Те долбанули узников железными прикладами автоматов, пинками подогнали к стенке.

– Что же вы, старшина Лифанов и сержант госбезопасности Ермишкин, думали, натянув на себя красноармейские гимнастерки, обмануть нас? Жадность вас погубила! Вам бы сдать на хранение или еще лучше выбросить эти наградные часы с портсигарами, а вы их с собой в разведку взяли. Вот, и попались!

– Колька, б…! Скажи этим м… кам немецким, что я – не Лифанов! – заистерил Вася.

– Нет, Васёк, подыхай в одиночку, а меня не тащи! – резанула по мозгу Кольки мысль, которую сменила другая, высказанная вслух. – Лифанов – это, ваше благородие. И второй – из особого отдела.

– По нечаянности мне этот портсигар попал, – забормотал, размазывая грязную слезу Ишутин. – Вытащил его у дохлого гэбэшника. Портсигар ему уже без надобности, а мне бы пригодился! Тем более, что полный папирос!

– Ну, твари, наши придут – по полной ответите! – рванул на груди гимнастерку Зайцев.

– Наши уже пришли! – взвизгнул в ответ Колька.

Дубасов что-то резко сказал немцам. Те вскинули автоматы и прошили очередями Зайцева с Ишутиным. Парни дернулись и, оставив кровавые следы на стене, сползли по ней. Один из разведчиков внимательно посмотрел на тела, достал пистолет, стрельнул в голову Васе.

Кольку снова повели в здание, оказавшееся штабом. Там ему тыкали в нос советской полевой картой района с расположением полка. Колька через Дубасова отвечал на вопросы, тыкал в карту пальцем, припоминая: что-где находится.

– Папиросу желаешь? – протянул Кольке Дубасов портсигар ротного старшины.

– Не балуюсь, ваше благородие!

– Выпить налить, земляк?

– Тоже не балуюсь! Вот, хлебца бы…

Кольке дали большой ломоть черного хлеба, который он умял в два укуса.

– Оставаться тебе с нами неудобно, – сказал Дубасов, протягивая Кольке листок бумаги, с записью на немецком языке. – Сейчас вас отведут в лагерь для военнопленных. Там переводчик мой старинный приятель, гауптман Безобразов. – Мы с ним Первую мировую войну прошли, потом в армии Деникина с «красными» сражались. Отдашь записку ему. В сопроводительном письме у начальника конвоя тоже про тебя написано. Словом, условия будут лучше, чем у тех, кто попал в плен без пропуска. Может быть, в Польшу, а то и в саму Германию попадешь. Я на всякий случай написал, что ты имеешь опыт работы на мельнице.

– Так, точно, ваше благородие! Сызмальства при дяде Агафоне состоял…

Потом был многокилометровый путь до Луцка, который столь недавно проехали. Колонна пленных увеличивалась, становилась все больше и больше. Раненые, изможденные, измотанные боями бойцы вливались в нее, словно ручейки в реку. Кто-то был не в силах идти дальше, падал в дорожную пыль или садился на обочине. Один из конвоиров мельком осматривал несчастного, затем стрелял ему в голову. Сдавшихся по пропускам и давших, подобно Кольке, сведения о линиях обороны, количестве советских бойцов и командиров, бившихся на них, наличии танков, артиллерии, прочую ценную информацию вели в конце колонны. После Луцка, где пленных прогнали по главной улице, сдавшихся добровольно поместили в начале колонны. В спины предателей сразу же полетели камни, куски земли. Кого-то из бросавших пристрелила охрана. До самого лагеря шли спокойно. Там изменников сразу отвели в единственный барак для узников. Остальных бросили на землю за колючей проволокой. Немцы кидали в толпу, словно диким животным, куски хлеба, коих не хватало на всех голодных. Воды не давали. Иначе обходились со сдавшимися добровольно. Их поили гадкой, протухшей водой, кормили гнусной, зловонной похлебкой. Крыша барака спасла от зноя и дождя. Остальные сидели под палящим солнцем и сменявшими его грозовыми ливнями. Каждое утро из огромной «кучи малы» выуживали умерших. Погибших, кто – от ран, кто – от голода, кто – от обезвоживания, кто – в драках за кусок хлеба. За руки – за ноги волокли их за ворота, где грузили в подводы местных крестьян, на которых «новая власть» возложила похороны покойников.

Во время обхода территории лагеря начальством Колька, пробившийся к самой проволоке, разобрался: кто переводчик Безобразов. Понял по лихо закрученным усам, как у Дубасова.

– Герр, Безобразов! Герр, Безобразов! – завопил он, размахивая запиской бывшего помещика. – У меня резолюция!

– Что за резолюция? – удивился немолодой красавчик тоже, как и Дубасов, с черным крестом на мундире.

Протянул сквозь проволоку руку в перчатке. Брезгливо взял бумажку, скользнул по ней взглядом.

– Тебя кормят? Воду дают? Крыша на голову не падает? Что орешь, как оглашенный? Посиди пока, не наберется вагон, таких как ты – добровольно сдавшихся и оказавших помощь германскому командованию! Через несколько дней отправим вас в Польшу.

ХЛЕБНОЕ МЕСТО

Довольно скоро набрали не только вагон предателей, но и целый состав пленных. Прогнали под улюлюканье хохлов по улицам Луцка, погрузили в смрадные теплушки, повезли, судя по солнцу, куда-то на запад. Мимо окон плыли поля, разграниченные деревьями на узкие, длинные – до горизонта – полоски земли. Навстречу шли поезда с техникой и веселыми немецкими солдатами в вагонах. Казалось, этим эшелонам нет конца-краю. В бывшей польской столице Варшаве вагон с добровольно сдавшимися отцепили. Там же на станции погнали в душевые с теплой водой и обмылком на каждого. Каким же наслаждением смывали с себя многодневную грязь! Однако долго размываться не дали. Воду отключили, по душевым пробежались немцы. С криками: «Шнель, шнель! Ком, ком!» (Быстро, быстро! Проходите, проходите – нем.) выталкивали пленников в предбанник. Непонятливым поддавали прикладами и ногами, оставляя на спинах и задницах кровоподтеки. В предбаннике ждала советская военная форма без петлиц, поношенная, но чистая, почти новые ботинки. Одетых пленных посадили в крытые грузовики. Повезли по варшавским улицам. Конвоиры сели по углам кузова, предусмотрительно укрывшись за брезентовых пологом. Колька оказался у самого борта, даже попытался выглянуть наружу.

– Не хрена себе оккупация! – выдохнул он, увидев на улице лотки со всякой всячиной: салом, колбасами, щуками, кочанами свежей капусты, огромными караваями хлеба.

Тут же за любопытство получил в лоб моченое яблоко, и вопль:

– На, курва советская!

Немцы-конвоиры расхохотались, а Казаков соскреб яблочные остатки и с жадностью съел их вместе с косточками. Где-то на окраине поместили в здание, похожее на тюрьму. Накормили не сытно, но не такой гадостью, как в лагере. Затем выстроили во дворе. Открылись ворота. Во двор вошли господа, и даже несколько хорошо одетых немолодых дам. Они прогуливались перед узниками, разглядывали их, щупали мускулы. Кое-кто лез даже в рот пленникам. Около Кольки остановился осанистый, представительный дед с серебряной, во все брюхо, цепочкой карманных часов.

– Беруф? – ткнул он в парня тростью и вдруг добавил по-русски. – Профессия?

– Мукомол, помощник мельника.

– Ком! – жестом велел дед выйти из строя.

Подобрал еще двоих служивых, работавших до призыва в армию на хлебозаводе. Зашел куда-то к начальству. Вернулся с квитанциями и какими-то карточками. Снова набили пленными грузовик, повезли по Варшаве. Колька уже не высовывал носа из машины. Троицу выгрузили у мукомольного завода, остальных повезли дальше.

– Казаков, ком! – кивнул на дверь кабинета дед, приехавший следом на легковой машине с шофером.

Старик важно опустился в кресло, положил перед собой карточки к одной из них была прикреплена записка Дубасова.

– Господа Дубасов и Безобразов рекомендуют тебя. Работай честно – не подведи их! Обоих этих господ офицеров я знаю давно. С тех пор, когда Варшава была русской. Царством Польским называлась. Ах, какая была жизнь! А какие лихие красавцы-уланы были Дубасов с Безобразовым! У меня муку для полковой пекарни покупали. Дубасов все время приговаривал: «Чтобы мука была как у моего мельника Агафона!»

– Я – племенник Агафона, – вставил Колька. – У него многому научился…

– Хорошо! Значит будешь работать как надо! Приглядывай за товарищами! Да, скажи, чтобы муку не жрали! Заворот кишок может случиться! Мне не нужны убытки! Я за вас германскому командованию деньги платил…

– Выходит, ваше благородие, вы нас словно крепостных купили? – не удержался Казаков.

– Зачем словно крепостных? Словно рабов купил! Скоро будет очень много пленных из России. Посмотрю, как вы работаете. Хочу поменять рабочих-поляков. У меня в заведении всегда только немцы служили. Немцы сейчас в армии. Биржа труда присылает поляков. Плачу им жалование. Поляки – быдло! Не желают работать, воруют. Норовят в муку, чтобы кража не обнаружилась, натолкать камней. Посмотрю на вас. Придетесь ко двору, как говорят русские, буду покупать пленных. Цена на них скоро упадет. Не оправдаете моих ожиданий – поедете в Германию: на заводы, шахты, строительство. Там кормят куда хуже, чем я. Охрана – СС. Лодырей бьют, упрямцев и большевистских агентов вешают. Пока будете мешки с зерном разгружать, муку грузить для отправки на фронт и для моих варшавских клиентов. Присматривайтесь к оборудованию, учитесь у поляков! Немецкий язык учите! Надумаю еще русских купить – вас над ними начальниками поставлю. Одежду, обувь носите аккуратно! Вас в нее одели, чтобы подороже продать. Это – тоже моя собственность! Будете пока командовать другими русскими.

Выйдя из кабинета, Колька задумался:

– Надо польских панов выживать отсюда! Я самый подходящий, чтобы стать начальником над пленными, которых скоро будет много. Война не вечна! Разгромят большевиков, вернусь домой. А может, здесь понравится. Тогда перевезу Дуньку с девчонками в Варшаву.

Зайдя в промышленное помещение, Казаков увидел, как один из товарищей по плену под ухмылки и перемигивание облаченных в белую одежду поляков пожирает муку.

– Стой! Не ешь! От заворота кишок подохнешь! – кинулся к нему Колька.

– Да пошел ты! Жрать хочу! – получил ответ.

Колька с размаху дал ему в нос. Обрушил на пол.

– Слушаться будешь?! – занес он над парнем ногу.

– О, курва! – выдал пожилой поляк и добавил по-русски. – Такой цирк испортил!

– Хальт! (стой – немецк.) – оказался в цехе дед. – Вас ист дас? (что такое? – немецк.)

Поляки залопотали по-немецки. Казаков понял, что нельзя молчать.

– Этот, – показал он пальцем на служивого. – Муку жрал. Я ему, как человеку, сказал: «Не ешь – заворот кишок будет!» Не послушал по-хорошему. Пришлось поучить…

– Иди, умойся! – ткнул старик тростью оголодавшего пленника. – Сейчас вас покормят по-человечески.

По сравнению с лагерной гадостью жиденькая похлебка из свеклы, картошки, брюквы показалась роскошным обедом. Да еще дали по большому куску черного, вкусного хлеба.

– Десять минут просраться! – указал хозяин на дощатый сортир. – Через десять минут привезут зерно. Будете разгружать.

Колька управился вовремя. Зато тот, кто ел муку задержался на три минуты.

– Драй минутен, – глянул дед на большие серебряные часы и трижды вытянул раба тростью.

Еще один русский припозднился на пять минут.

– Фюнв минутен (пять минут), – посмотрел рабовладелец на часы и пять раз прошелся тростью по спине служивого.

– За каждую минуту опоздания будете получать по удару палкой! Только бить будут они, а не я! – кивнул старик на поляков. – По-русски больше говорить не буду! Учите немецкий! Не поняли приказа – от трех до пяти ударов палкой. За отлынивание от работы – десять ударов и без еды. Арбайт! (работать – немецк.)

Прибыли подводы с зерном. Пятидесятикилограммовые мешки взваливал на плечи пленным поляк, норовя долбануть сапогом по спине. Еще пара дюжих поляков тоже таскала мешки. Старались дать русским подножку, толкнуть. Когда тяжелая работа, которой, казалось, не было конца-края закончилась, Колька подошел к пожилому поляку, говорившему на русском. Спросил:

– Зачем пакостят? Ведь и вы под немцем…

– Вас, пся крев (собачья кровь – польск), сюда скоро много пригонят. Нас – поляков вышвырнут. Как мы семьи кормить будем?

– Не хрен было сдаваться! Мы в плен пошли потому что против Сталина, против колхозов. А вам за вашу родину сражаться надлежало до последнего патрона! – выдал ему Казаков.

– О, курва! – долбанул его поляк, коего все звали Стахом.

Колька увернулся, двинул мощным ударом в нос, затем по уху. На вопли Стаха прибежали соплеменники. Русские встали спина к спине. Работяги попытались достать пленных, но те держались крепко. Сами доставали противников, оставляя синяки на их скулах и под глазами.

– Хальт! – прибежал хозяин, вытянул кого-то из поляков тростью. – Варум хендгеменге? (почему драка? – немецк.).

Поляки принялись что-то доказывать. Казаков заявил, что драка спровоцирована ими. Товарищи по плену кивали головами, поддакивали Кольке.

– Вот этот курвой меня назвал! – ткнул Колька пальцем в Стаха.

Что это слово гадкое он знал еще с детства. Как-то мужики несколько раз назвали так за глаза председателя колхоза. Пацаненок щегольнул словечком дома. Получил от отца затрещину, от которой потемнело в глазах. «Не сметь в православном доме, перед святыми образами поганые слова говорить! Еще раз такое услышу – выдеру!» – предупредил тогда родитель.

– Арбайт! – указал дед на еще одну вереницу подвод, втягивающуюся в заводской двор.

Снова тяжелая работа до вечера. А там похлебка с хлебом и сон до утра. Утром – те же подводы, тяжеленые мешки с зерном. Через какое-то время управились с загрузкой в элеваторы урожая прошлого года. Стали молоть подсушенное зерно. Муку упаковывали в мешки, грузили в машины немецкой армии – вермахта. Затем пошло зерно урожая 1941 года. Утром – каша из зерна и кружка жидкого кофе. В обед – овощная похлебка с кипятком и хлебом. На ужин – снова похлебка с кипятком и хлебом. После короткий сон и снова тяжелая работа. Единственная отрада – воскресенье. Тогда принимали душ с обмылками, стирали. Хозяин требовал соблюдать правила гигиены. Даже выдал на троих старенькую бритву с использованными лезвиями. Колька же раздумывал, как отделаться от поляков. Ему удалось подсмотреть, как Янек и Влодзимеж мочатся в мешки с мукой, предназначенной для армейских пекарен. Тут же донес деду. Тот лично проверил мешки. Заменил их другими, а изгаженные отправил в польские пекарни. Скандалить старик не стал. Позвонил в гестапо. Парней забрали с рабочих мест.

– Кто-то донес, – испытующе глянул на Кольку Стах.

– Сами поляки и донесли! – нагло ответил тот.

Возмездие не заставило себя ждать. Когда Казаков с Ваней Киевским стояли в цехе откуда-то с верху на них обрушилась металлическая штанга. Колька вовремя среагировал отскочил. Ване проломило череп. Парень заметил Стаха на верхотуре. Доложил хозяину. Тот снова позвонил в гестапо. Стаха тоже забрали с рабочего места, втолкнули в машину, увезли.

– Куда его? – спросил Казаков деда.

– В Лазенки. Это – дворец польских королей. А в парке расстреливают тех, кто против Великой Германии. Завтра поедем за новыми пленными. Поляков – в шею!

Утром Кольке дали старенький пиджак и сапоги сынка хозяина, воевавшего где-то под Киевом. Вместе с хозяином отбирали новых рабов. В-первую очередь брали имевших опыт работы в мукомольном производстве. Особенно интересовали добровольно сдавшиеся в плен. Теперь привезли пару десятков человек. Казаков не досмотрел. Один успел наесться муки и корчился от заворота кишок. Дед несколько раз вытянул тростью подручного за недосмотр.

– Не сметь жрать муку! – двинул по носам Колька пару человек, заметив на их губах белые следы. – В мучениях подохните! Подождите чуток! Накормят, как в санатории! Меня благодарите за то, что на хлебное место попали! Хозяин говорит: война скоро закончится. Тогда по домам поедем. А сейчас вести себя тихо, у деда не воровать, от работы не сачковать! Не то снова в лагере окажитесь!

Люди сносно поели, порозовели, смотрели на Кольку, как на бога. Потом он отвел пленников в сортир. Проинструктировал: сколько получат ударов палкой за опоздание, за непонимание приказов, за отлынивание от каторжного труда. Один из рабов все же опоздал.

– Цвай минутен! – глянул хозяин на часы и протянул Кольке трость.

– Извини, братан! Сам виноват! Я вам, б…м, как людям говорил, что нельзя опаздывать, – с этим Колька дважды огрел по спине «нарушителя трудовой дисциплины». – Мужики! Не вводите меня в грех! Я – человек подневольный. Приказали бить – бью!

Теперь Казаков сам стал начальником. Командовал пленными, загружал зерно в жернова, следил за качеством помола. Случалось, вытягивал кого-нибудь из норовивших не вовремя отдохнуть. Пленные имели номера, нашитые на гимнастерки. Кольку хозяин звал на немецкий манер Клаусом. За кирпичными заводскими заборами текла жизнь. Гнали по улицам Варшавы большие колонны пленников. В обратном направлении – на восток – текли колонны танков, грузовиков с пехотой. Это делалось для того, чтобы окончательно сломить поляков. Показать: какая мощь у третьего рейха, выбить из голов варшавян даже мысль о сопротивлении оккупантам. Богатые штатские немцы, как и колькин хозяин Август Коменский, род коего уже пару столетий проживал в Варшаве, подсчитывали барыши от поставок для немецкой армии. Казаков спросил старика, воспользовавшись его хорошим настроением, как тому удалось отсидеться в тридцать девятом году, во время войны?

– Мы знали, что война скоро начнется. Обменяли злотые на рейхсмарки. Разъехались: кто в Великую Германию, кто в Восточную Пруссию, кто в Данциг (ныне Гданьск, Польша – авт.). Через три недели вернулись. Правда, чернь растащила наше имущество. Ничего! Мы с сыном в сопровождении немецких солдат обошли окрестные дома. Все вернули. Однако пару стульев красного дерева, изготовленных в семнадцатом веке, быдло сожгло в печке. Холодно, видите ли, было! Получили еще лучше – из имения какого-то польского графа.

Пошло зерно из России и с Украины. Вновь по варшавским улицам гнали красноармейцев, плененных под Киевом, Смоленском, Ленинградом. Гремели истерично-бравурные марши. Все мрачнее становились лица поляков и все радостнее немцев.

– К Рождеству наша доблестная армия будет в Москве! – объявил герр Коменский.

– Значит, по весне будем дома! – радостно зашушукались рабы, наивно рассчитывая на свободу.

Настал январь. Поутихли марши. Приуныли немцы. Москву не взяли. Зато оживились поляки. Поняли, что хваленый вермахт не такой уж непобедимый. Стали убивать германских солдат и офицеров на улицах. Сбились в партизанские отряды, начали пускать под откос военные эшелоны. Оккупанты отвечали террором. Как-то ехавший вместе с хозяином Колька увидел под стеной одного из домов десяток трупов. Среди них пару женских. «На этом месте был убит немецкий унтер-офицер», – перевел герр Август надпись на польском языке, намалеванную над телами.

Потом снова настало оживление. Гнали взятых в плен под Харьковом, Новочеркасском, в калмыцких степях. Все чаще слышалось слово: «Сталинград». Вновь потекло зерно: украинское, донское, кубанское. Коминский прикупил еще рабов. Довольно шелестел новенькими банкнотами оккупационных марок. Клаусу-Кольке даже приказал подавать по две тарелки похлебки.

Однажды по осени Казаков вышел из отведенной ему коморки по нужде. С ужасом увидел пылавший завод, метнувшиеся от него и перемахнувшие через забор тени. Еще одна тень метнула бутылку с зажигательной смесью в халупу, где обретались военнопленные. Колька бросился на перехват. Получил удар ножом. Прикрылся рукой, которую обожгла боль. Поджигатель лихо перемахнул через ограду и был таков. Клаус отшвырнул доску, подпершую дверь. Выпустил рабов. Его перевязали. Как ни старался Казаков привлечь пленников к тушению огня, те, не шелохнувшись, тупо смотрели на пламя. Пока вызвали пожарников, пока они доехали, от завода остались лишь кирпичные стены. Следом приехали эсэсовцы и военные в черных мундирах – гестапо. Прибыл переводчик, в коем Колька узнал господина Дубасова. У него были другие погоны, черный крест на шее. А вот левая рука отсутствовала. Владимир Петрович тоже узнал земляка, поздравившего его с новой наградой.

– Рыцарский крест дали, чин майора, зато руку пришлось оставить под Москвой, – вздохнул тот. – Как же ты, братец, допустил поджог? Зерно, мука погибли. Сколько времени уйдет на восстановление производства, одному Богу известно…

– Спали все, ваше благородие! Вон, и нашу казарму запалить пытались. Точно, поляки подожгли! Их рук дело! Надо бы посмотреть, кто из них на заводе работал…

– Посмотрим!

Появился герр Август. Сдерживая слезы, сокрушенно качал головой. В этот момент во двор въехал почтальон на велосипеде. Протянул Коменскому пакет. Дед вытащил бумагу с имперским орлом. Прочитал.

– Нет завода. Нет сына. Жизнь прошла мимо, – разобрал поднаторевший в немецком Колька.

Дед дернулся, перекосился лицом, рухнул, гулко стукнувшись головой о брусчатку. Дубасов, что-то крикнул немцам. Посмотрел на старика, подобрал бумагу.

– Инсульт, – сказал он и перевел содержание документа. – Ваш сын – ротенфюрер СС (старший ефрейтор – авт.) Франц Коменский пал смертью героя на подступах к Сталинграду.

Допросили всех рабов. Гестаповцы отбыли на биржу труда, выяснять: кто из поляков работал на заводе герра Августа, увезенного «скорой помощью» в больницу для немцев. Пленных погрузили в крытый фургон и отвезли в дом, откуда все они попали в заведение Коменского. Там же Кольку «заштопал» без всякого наркоза пленный военврач. Через какое-то время явился Дубасов.