Год Дракона

– Отлично. Я, как тебе уже известно, Даниэль Майзель, потому что мне нравится быть Майзелем, а не Бернштейном. И полагаю, ты даже помнишь, почему.

– Кажется, помню, – пробормотал Андрей. – Ты стал таким же богатым?

– Нет, денег у меня намного больше, – просиял Майзель. – Правда, прежние хозяева этих денег послали каких-то горилл меня расстрелять.

– Расстрелять?! – переспросил Корабельщиков, холодея от какого-то непонятного предчувствия.

– Ощущеньице, доложу тебе, не из приятных, – хохотнул старый друг, узнавать которого здравый смысл Андрея ни за что не желал. В отличие от чувств, сообщавших: всё в порядке! – А уж потом, когда началась регенерация – это было вообще что-то с чем-то!

– Регенерация?! – уставился на него Андрей и растерянно улыбнулся. – Извини, Дань. Я не понимаю!

– Ну, видимо, я уже тогда был Драконом, – серьёзно заявил Майзель. – У, Дюхон! Когда у взрослого человека начинает расти всё, – кости, зубы, мышцы, сухожилия, нервы и сосудистая система, – врагу такого не пожелаю! Не пожелаю ни ощущений, ни результата.

Он заговорщически подмигнул и облизнулся, и Андрей зажмурился: ему показалось – язык у Дракона раздвоенный, как у ящерицы. В одном Андрей мог поклясться: язык этот был точно длиннее человеческого!

– Результата не пожелаю, – повторил Майзель. – Он мне самому очень нравится, и делиться я не намерен. Ни результатом, ни его последствиями.

– Такого не может быть, – вырвалось у Корабельщикова.

– Правильно, не может, – покладисто кивнул Майзель. – А никто и не обещал повторения банкета. Но однажды он состоялся, – кстати, медики сходу ответить на сакраментальный вопрос «Почему?!» не сумели, а становиться подопытным кроликом совершенно не входило в мои планы. И вот я здесь! Не слышу бурных аплодисментов, Дюхон. Ты не рад?!

– А деньги?!

– Вы только посмотрите на этот продукт современного меркантилизма, – всплеснул руками Майзель и трагически заломил бровь. – Чуть что – сразу деньги! Добра молодца полагается накормить, напоить да спать уложить, а уж с утра – насчёт клада выпытывать. Котовьи сказки он слушать не хочет – ему сразу златую цепь подавай! Ох, Дюша, Дюша!

Где-то на периферии сознания Андрей понимал, для чего друг детства так отчаянно бутафорит, – он же мне так когнитивный диссонанс купирует, подумал Андрей. Удивительно, – но это действовало.

– Давай всё-таки про деньги, Дань, – ещё не очень уверенно улыбнулся он.

– О де́ньгах, а не «про деньги». Это забавная, в своём роде, история, – Майзель вытянул длиннющие ноги. – Сейчас такое неосуществимо, а тогда, на заре развития сетевых технологий, с помощью портативного компьютера, сотового телефона и отличного знания терминальных команд – плюс чуть-чуть социальной инженерии – получалось творить настоящие чудеса. Давай так, – пунктирчиком, чтоб тебе не переутомиться. Каймановы острова знаешь? Багамы знаешь?

Майзель спрашивал таким тоном, каким задаёт вопросы шпана в подворотне: «Петьку Лысого знаешь? А Федьку Косого?!» Андрея против воли разбирал смех – впрочем, нервный. Он кивнул.

– А кто туда лавэ в те времена складывал, знаешь? Праально, Дюхон – дуремары! Вот я и решил – ну, для чего дуремарам столько бабок?! Фантазия у них всё равно, как у фазанов, – на золотом «Калашникове» останавливается. Дай, думаю, возьму себе половину. И взял.

– И всё-таки, я не понимаю. Честно. Ведь речь идёт о миллиардах, правильно? – Майзель кивнул. – Ну, вот, – Андрей недоумённо всплеснул руками. – Как?!

– А зачем тебе? – чуть наклоняя голову набок, осведомился Майзель. – Хочешь повторить этот фокус? Ничего не выйдет. Времена те укромные, теперь, по меткому выражению классика, почти былинные – и даже не «почти», а совершенно – давно миновали. Безвозвратно, смею тебя уверить. А по мотивам эскапад твоего покорного слуги – с кораблями и водолазами, подключающими оборудование к трансатлантическим кабелям, и прочей мурой – сняли, наверное, никак не меньше доброй дюжины боевиков разной степени равно вопиющей некомпетентности. Вот, ежели всё, там увиденное, умножить на пупы́рнадцать и разделить на кувыртна́дцать, получится, что истина где-то рядом – парсеках в трёх, а, может, и в пятидесяти. Ты, надеюсь, догадываешься – никому не следует знать, возможно ли такое на самом деле и если да, то как. И я тебе тоже этого не сообщу. Спи спокойно, дорогой друг, а, проснувшись, встречай зарю улыбкой нежной. Ну, как? Оклемался чутка, Дюхон?

– Чутка разве что, – пробормотал Андрей, избегая встречаться с обжигающим взглядом Майзеля. Точно, как у дракона, поёжился он. Интересно, а зрачки у него тоже вертикальными становятся?

Корабельщиков поставил на столик пустую бутылку:

– А дядя Семён с тётей Розой? Как они, вообще?

– Вот, Дюхон, – Андрей с удивлением услышал в голосе старого друга нечто вроде злорадства, – с этого всё, на самом-то деле, и началось. Город Ангелов восьмидесятых – да и сейчас, в общем, тоже – это, за минусом Голливуда и немного другого такого похожего, – отвратительные трущобы, населённые человеческими отбросами всех размеров, форм и оттенков чёрного. Мы только что переехали и только что купили машину. Они отправились за покупками – и заехали не в тот район.

У Андрея всегда было живое воображение. И трёх секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе Бернштейнов, заблудившихся не в том районе.

– Бог ты мой, – Корабельщиков стиснул зубы. – Дань…

– Ты уже наверняка догадался, Дюхон – ту падаль нашли и казнили. Я распорядился казнить их так, чтобы остальные прониклись идеей – не стоит меня раздражать. Я тогда уже был довольно крут и пользовался определённой репутацией в узких кругах. Всё началось ещё дома, но ты, вероятнее всего, об этом, по своей тогдашней оголтелой влюблённости в Таньку, и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?

– Нет. Ну, почти нет.

– Конечно. Поскольку мне не позволили строить звездолёты, я, дурак, обиделся и решил: это навсегда. Ну, и пустился во все тяжкие. И в Америке продолжил. Этот жизненный опыт потом мне весьма пригодился: тот, кому суждено строить звездолёты, у нас их строит, а не проектирует системы взлома защиты контор, отмывающих лавэ для дуремаров.

– Вот как, – Андрей усилием воли сдержался, чтобы не закусить губу.

– Но я, как и лирический герой Пастернака, которому хотелось во всём дойти до самой сути, на казни непосредственных исполнителей не утихомирился, – продолжил Майзель. – Мне требовалось непременно добраться до тех, кто являлся настоящей причиной моего раздражения. И я добрался. Казнить их – в тот момент – не получилось, но маленький хитрый жидёнок сумел придумать кое-что повеселее.

– А потом?

– Что – потом?

– Казнить. Потом – получилось?

– Да-да, – кивнул Майзель. – Многих получилось. Не всех, конечно, но многих. Они стали собачьим дерьмом, – я велел изготовить из них консервы и скормить их же собственным шавкам, сторожевым и комнатным. Мне кажется, я обошёлся с ними вполне справедливо. Но это случилось позже, и не принесло желанного покоя. Смерть врага, даже отъявленного, нешуточного злодея, не приносит ни радости, ни чувства равновесия. Вместо удовлетворения ощущаешь лишь пустоту, забирающуюся к тебе в душу. Убивать скучно, Дюхон. Тоскливо. Конечно, если ты не маньяк, который кончает в штаны, накидывая петлю на чью-нибудь шею.

Корабельщиков передёрнул плечами. Проклятое воображение, подумал он. И посмотрел на Майзеля:

– Выходит, правы те, кто говорит – месть не имеет смысла?

– Нет. Смысл, как раз, есть – но зато нет всего остального. В этом всё дело, как выясняется, Дюхон. В этом.

– И что? Что было дальше?

– Дальше? – медленно переспросил Майзель. – Дальше, Дюхон, было много всякого. И очень много денег. Но мне и надо было – много. Я бы взял частями, но мне требовалось сразу. Помнишь, зачем? Я ведь тебе рассказывал. Не можешь ты не помнить.

И Андрей, ощутив, как бегут мурашки по спине, вспомнил.

Столица Республики. Давным-давно

Их посадили за одну парту в самом начале четвёртого класса, и ещё тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению всегда находиться в центре внимания. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, исполнявшихся Корабельщикову в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21.

Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали – уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал – так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом.

Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Своего отца Корабельщиков помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. А Бернштейн-старший был классным мастером-меховщиком, виртуозом своего дела, к которому вечно стояла очередь далеко не из самых последних людей в «рэспублике», и деньги у них, конечно, водились. Данькина мать, сколько Андрей её помнил, никогда не работала: бегство из гетто в сорок втором и две голодные зимы в партизанском отряде, видимо, оставили о себе такую память – она подолгу пропадала на всяких грязях и водах. Хозяйством Бернштейнов ведала Дуня – добрейшей души пожилая женщина из Полоцка, постоянно жившая вместе с ними в четырёхкомнатной «сталинке» на Ленинском проспекте. Она вечно потчевала Андрея какими-то плюшками, стоило ему заглянуть к Бернштейнам, – но Даньке приходилось в этом смысле куда хуже!

Он был единственным, поздним ребёнком, – со всеми вытекающими. И Корабельщикова, всегда переживавшего Данькины успехи и неудачи, словно свои собственные, всегда поражал тот, казалось, бесхребетный конформизм, с которым Данька воспринимал окружающую действительность. Андрей относил это за счёт благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома своего друга.

Ну, а когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он всего-навсего с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звёзд полна: власть – говно, и власть советская – тоже. К сожалению. Доказывать сие – тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, куда более для здоровья пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороху, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия – подумать страшно! – компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу едва ли не до инфаркта.

Он был весёлый и удивительно, потрясающе не жадный, – подфарцовывал потихоньку и как потом выяснилось, не очень потихоньку, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всём этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами – частенько и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова. (Сам Андрей, пользуясь дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговорённый срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли.) Весёлый, не жадный и уже на машине. Тогда. И лёгкий. Не легковесный, а именно лёгкий, и к этой лёгкости тянуло Андрея, словно магнитом.

Но этот же Данька был – ужас какой мечтатель. Когда-то они мечтали вместе, а теперь Андрей почувствовал себя слегка ошарашенным и даже – разочарованным. От мечтаний о звездолётах и экспедициях на планету Торманс, которыми они делились взахлёб, когда им было лет по двенадцать, Данька вдруг перешёл к убийственно земным вещам: он возмечтал стать богатым. Но зачем, изумился Андрей. Затем, чтобы менять окружающую действительность по своему усмотрению в реальном масштабе времени, пояснил Данька. «Ну, и сколько же, по-твоему, тебе нужно?» – недоверчиво усмехаясь, спросил тогда Корабельщиков. «Для начала – миллиардов сорок – пятьдесят», – на полном серьёзе ответил друг детства. Андрей ещё раз внимательно взглянул на Даньку, – но тот, кажется, совершенно не считал сказанное шуткой. Больше того – он был преисполнен решимости расписать Корабельщикову свой план переустройства мира в самых животрепещущих подробностях. И был не на шутку обижен, когда Андрей, что называется, «не внял» и быстренько перевёл разговор на другую тему. Андрей же тогда, грешным делом, решил – это розыгрыш. Допустить всамделишность подобного желания – такого Корабельщиков и в самом благодушном настроении не мог.

И ещё одна странность имелась у Даньки, которую Андрей никак рационально не мог объяснить. Он бредил Прагой. Кажется, он выучил наизусть весь регистр её улиц, едва ли не с номерами домов, и ориентировался там, как у себя во дворе. Он знал невероятное количество пражских легенд, которые никому, кроме своих, а уж тем более ему, чужаку и иностранцу, не могли и не должны были быть известны. А были! Он мог часами рассказывать, к месту и не очень, о Пшемысловичах и Гуситских войнах, о Шведской осаде и Бецалеле с его Големом, о скульптурах на Карловом мосту и орлое[13] на башне Староместской Ратуши. Но любимейшим его персонажем был банкир Мордехай Майзель, друг, помощник и кошелёк самого великолепного из чешских королей, императора Священной Римской Империи Рудольфа Второго. Все эти истории, излагаемые Данькой с горящими глазами, производили почему-то совершенно сногсшибательное впечатление на женщин. Даже не машина и не деньжата, а именно истории. И отнюдь не на девчонок, что подходили ему по возрасту и статусу, – девчонки Даньку мало интересовали, – а на самых настоящих женщин из вполне «благополучных» кругов прилично старше себя, которых он цеплял неизвестно где и как. И на недоуменные вопросы Андрея только улыбался загадочно. Самой известной Андрею «жертвой» была преподавательница семинаров по «научному коммунизму» – милая молодая женщина, которую все называли не по имени-отчеству, а просто Тонечкой, – такая она была… Лет на десять их старше, – тогда она вовсе не казалась Андрею молодой. С Тонечкой Данька устроил такой бурный роман, что их обоих едва из института не попёрли.

Как-то, набравшись наглости, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:

– Завидуешь?

Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали ещё до официального начала учебного года. Татьянин День! Она училась на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать.

Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал: такого на самом деле не может происходить – тем более, с ним. Но – происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза. Но с Татьяной не так-то легко было сладить. У этой девочки был такой характер!

Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать!

– У меня все в порядке, Дань. Ты же знаешь.

– Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?

– Ты не боишься?

– Чего?!

– Того. Чей-нибудь муж котлету из тебя сделает!

– Нет. Не боюсь. Если бы боялся, я бы не смог, наверное. Да и нет у них никаких мужей, Дюхон. А если есть, то одно название, и нет им друг до друга никакого дела. Не боюсь. Но тебя не это ведь удивляет, а? Ныряй, Дюхон. Тут неглубоко.

– А почему они все такие?

– Какие?

– Одинаковые.

– Как это?!

– Я не знаю. Это тебя надо спросить. Все – как будто снегурочки бывшие!

– Ну, Дюхон, – Данька как-то по-новому посмотрел на Корабельщикова, покачал головой, вздохнул. – Скажешь тоже. Бывшие! Они устали просто. Такая жизнь, – он помолчал. – А вообще, – ты, наверное, прав. Мне их всегда больше всех жалко. У них взгляд такой. Они ждут, понимаешь? И я… Что могу. А что я могу?!

– Нельзя же всем побежать навстречу.

– Нет. Конечно, нельзя. А что делать?! Надо ведь всем. Я не могу по-другому. Это сильнее меня. Это как будто даже не я. Я, когда взгляд их встречаю, такое внутри чувствую! Запах такой. Когда тело живёт, а душа улетела уже. Меня как будто швыряет к таким. Я не умею это объяснить. Или слов таких нет. Или я их не знаю.

– Они же все чуть не в два раза тебя старше.

Данька усмехнулся невесело:

– Старушки, да? Так в этом самый кайф, Дюхон. Ты дурень. Женщина в этом возрасте только все распробовала, как следует. Только развернулась! Она уже многое знает, с ней не нужно так прыгать, как с девочкой. Вообще ничего особенного делать не нужно. Её только надо сначала потрясти до полного опупения, рассказать ей какую-нибудь майсу[14], которую она ещё никогда не слышала, а потом замолчать и послушать её. А потом сказать ей, что она – нежная и удивительная, что такую ты ещё никогда не встречал, что жизнь коротка, а искусство вечно. А мне это – легко. Ну, и так далее. И все дела. И можно в кроватку.

– Ты подонок.

– О, нет, – Данька вздохнул и сделался вдруг очень серьёзным. – Такая поганая жизнь, Дюхон. И такая скука вокруг. И ничего сделать нельзя, понимаешь?! Совсем ничего. Я хочу, чтобы они почувствовали себя счастливыми. Пусть на один день. Я же не могу сделать их счастливыми навечно. Я бы с удовольствием, но я же не бог?! А так… Им со мной хорошо. Дело же не в том, что я какой-нибудь гигант, это все фигня, это вторично, – когда женщина счастлива, у неё всё хорошо и всё получается. И у мужиков тогда тоже получается.

– А ты представь себя на месте их мужей. Хотя бы на минутку!

– Я представляю. Я поэтому и не женюсь никогда, Дюхон. Никакой мужчина никогда не сможет сделать ни одну женщину навсегда счастливой. Будь он хоть кто. Поэтому – не стоит огород городить. А это, – всего лишь миг. Секунда счастья. Если женщина чувствует себя любимой, желанной, счастливой, – я к таким даже не приближаюсь. Как и они ко мне. Я грустную женщину видеть не могу, Дюхон. Сразу подхожу и начинаю утешать. Я ведь не тащу никого в койку.

– Да. Это они тебя тащат.

– Правильно. Это само получается. Или не получается. Ты думаешь, у меня писька чешется? Или у них? Это душа мечется, понимаешь? Эх! Тебе хорошо рассуждать, вон, у тебя совсем всё по-другому. А у меня – вот так. Я не знаю, – может, и навсегда.

– А тётя Роза – она знает?

– Нет. Ну, то есть, она понимает, – я не в кино на последнем сеансе задержался. Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной всё в порядке.

– И она ничего не говорит?

– А что она может сказать? Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разочек, в чем дело. Я не думаю, конечно, будто она пришла в неописуемый восторг от моих объяснений. Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава богу, она меня женить не пытается.

– А дети?

– Какие дети, Дюхон?! Ты в своём уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.

– Когда-нибудь большевики кончатся, Дань.

– Никогда они не кончатся, Андрей, – сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал – и прежде не слыхивал. – Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так ещё какая-нибудь гадость.

– Какая?!

– Откуда мне знать?! Какая-нибудь. Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган. Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, – только тогда это всё отступает.

– Ты всё выдумываешь, Дань, – Андрей покачал головой. – У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например.

– Ну, что – Тонечка, – Данька нахмурился. – Конечно, не получается. Я же человек. Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина – это та, что сейчас со мной. Может, они поэтому так и…

– Ты романтик.

– Или подонок?

– И то, и другое, – Андрей покачал головой. – Удивительный ты, все-таки, человек.

– Это ты – удивительный человек. Ты всерьёз жениться надумал?

Андрей, помедлив, кивнул.

– Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.

– Нет. Это не дурость.

– Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?

– Я знаю, так и будет.

– Я же говорю, – ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но пускай тебе повезёт! И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, – тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?

– Понял.

– Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь – ты первый начал. Так что – держись, Дюхон! Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, она почти снегурочка, – и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. – Ирисок тебе отсыпать?

Это значило – занять деньжат. «Занять» – даже это был эвфемизм. Андрею всегда казалось – Данька принимает возвращаемые долги лишь затем, чтобы его не оскорбить.

– Не надо. Спасибо.

– Да, знаю я твоё «спасибо». Так уж прямо и не надо.

– Я сам.

– Что – сам?! Чего ты плетёшь-то – сам?! Или попадёшь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас.

– А тебе?

– Я себе ещё нафарцую. Деньги – говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А ещё лучше – незаметно. Чтобы никто даже не понял! У меня всё есть, Дюхон. Кроме самого главного. А все остальное тогда – ни к чему вовсе.

– Это же я тебе завидовал всегда, – Андрею показалось, он сейчас заплачет.

– Ты не завидовал, – Данька улыбнулся. – Зависть – это совсем другое. Зависть – это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь всё, чтобы у всех остальных – не было тоже. И я тебе не завидую. Я ведь хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня. У всех!

– Так не бывает.

– Понятно, не бывает. Здесь – не бывает.

– А где бывает? Там? В Америке? В Израиле?

– Мы, наверное, скоро уедем, Дюхон, – вздохнул Данька.

– Куда?! – опешил Андрей.

– В Штаты, скорее всего.

– Зачем?! Почему?!

– Я тоже от этого не в восторге, – пожал плечами Данька. – Мне тут удобно, уютно, всё схвачено. Просто, если меня в армию заберут, мама этого не переживёт. Дело тут… В общем, я это знаю.

– Как это – в армию?! У нас же военная кафедра!

– Её закроют летом, Дюхон, – он усмехнулся. – Мы с тобой попали в демографическую яму – дети детей войны, нас слишком мало, страна же – по-прежнему в кольце врагов. Понимаешь, какая петрушенция. Если бы меня научили ходить строем за пару недель, а потом отправили заниматься делом – я бы не возражал. Но никого не интересует, что я умею. Тем более – чего я хочу или смог бы. Им надо процент обеспечить. Поэтому меня загребут и отправят строить дачу какому-нибудь генералу. Или канаву рыть – отсюда и до обеда. Они от этого скоро схлопнутся, как чёрная дыра, Дюхон. Вся страна. Просрали державу уже, в общем. Понимаешь, Дюхон?

– Но можно же как-то… выкрутиться, – краснея и морщась, пробормотал Андрей. – С вашими связями…

– Нет, – покачал головой Данька. – Отец не станет. Мама – она да, она бы костьми легла, но отец – нет. И ей не позволит. И я не позволю. Я еврей, Дюхон. Я не могу допустить, чтобы мне шипели вслед: вывернулся, жидовская морда. Устроился. Пролез. Спрятался за спину русского Ваньки, тутэйшаго Янки. Они служат Родине, а он джинсами спекулирует, тварь. Но и пушечным мясом – не буду тоже. Если они не могут – не хотят, чтобы я служил Родине – я уйду. Так всегда было – и, наверное, будет. До скончания веков. Здесь. Только это, Дюхон – не мой мир.

И в тот же миг – такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.