Год Дракона

– Здорово, – улыбнулся Андрей. – Правда, здорово. Я не слышал этот анекдот. Молодец ваш папа. Хотите сказать, меня тоже – «прячут»?

– Ну, вы же знаете – нормальные люди везде работают. Но я, на самом деле, немного о другом. Вас вроде бы не за что особенно «прятать» – а они «прячут». И явно не для себя берегут. У вас же настоящий талант – так с людьми режима отношения выстраивать. Это редкое качество для человека, которого режим очень сильно не радует.

– Наверное, было бы странно, если бы он меня радовал, – усмехнулся Корабельщиков, – хотя из досье, скорее всего, понятно, что я и при режиме вполне себе неплохо устроился.

– А что вы называете – «неплохо устроился», Андрей Андреевич? – Галина, отложив ручку, подпёрла кулачками подбородок и с интересом рассматривала Корабельщикова. – Расскажите, пожалуйста. Ужасно интересно!

– Попробую, – он добавил воды в бокал пани Геллер и плеснул немного себе. – Как вы, безусловно, знаете, я ни дня ни на кого не работал. Иногда мне даже немного стыдно – я ведь, в общем, совершенно бесплатно получил неплохое образование, да и учился не спустя рукава. Но на работе от звонка до звонка я бы не смог себя найти. Поэтому я искал, как устроить так, чтобы я мог делать нечто полезное – и не только для себя. Конечно, ни жить в общаге, ни питаться серым хлебом, запивая его кефиром, мне, безусловно, не хотелось. Кто-то сказал: хочешь разбогатеть – придумай религию. Но я стремился быть честным настолько, насколько это возможно, не впадая ни в кликушество, ни в соблазн приобщиться к власти.

– Служа, я жил бы много хуже, чем сочинит любой фантаст, – я совместим душой со службой, как с лесбиянкой – педераст, – вкусно продекламировала пани Геллер Губермана.

– Ну, примерно, – усмехнулся Андрей. – Как-то не случилось мне на службу определиться. То ли службы не нашлось – моей и для меня, то ли ещё какие звёзды не сошлись – одним словом, не сложилось.

– И вы придумали свой «Диалог».

– «Диалог» я придумал значительно позже, – возразил Андрей. – Сначала я совсем ничего не понимал. Например, я не мог понять, почему моего однокашника Даньку не возьмут к Челомею строить космические корабли. Потому, что он почти однофамилец Троцкого? Но это же бред, правда? Вот у вас, Галина, есть ваш папа с его дивным анекдотом – а у меня был Данька.

– Почему – «был»?

– Потому что я о нём лет двадцать ничего не слышал. На самом деле, я не знаю – может, он у вас в Праге пожирателей парсеков проектирует. И замечательно. А если бы его взяли к Челомею – мы бы уже на Марсе гуляли, как в скверике на Немиге. Гарантирую вам. Знаете, СССР был великой державой – до тех пор, пока Даньку могли взять к Челомею, не дожидаясь, пока он получит официальный диплом и – не наплевав, нет – а даже не посмотрев на его антисоветскую фамилию. Я немцам только одного не готов простить – того, что они принесли сюда эту заразу, эту чуму. Заразили ею СССР – и он сдулся. Особенно за то, что сюда, на исконные земли Великого Княжества Литовского, принесли, где не было никогда ничего подобного, не могло быть. Здесь родился – и не умер ещё – уникальный опыт порубежья между Костёлом и Церковью, сосуществования людей самых разных вер и этносов – мирного, несмотря на то, что часто приходилось больше выживать, чем жить. Здесь ведь евреи – в былые годы – до десятой части населения составляли, а в городах и местечках процент этот доходил иногда до девяноста. А ненависти – не было. Потом пришли немцы – и убили их, а вместо них пустили эту заразу. Я не мог понять, почему такое возможно. Я захотел в этом как следует разобраться. Конечно, в одиночку мне это оказалось не под силу, и то, что я читал, только рождало новые вопросы. Понимаете, Галина, я ведь не учёный, во мне нет этого небывалого, неостановимого упорства исследователя, скрупулёзного собирателя фактов, способности их анализировать, выделяя главное, строить теорию. Этого я не умею. В поисках ответов я попробовал стать православным – но у меня не вышло. Я думал, там действительно несть ни эллина, ни иудея, но Александр Мень был один, а вот дворкиных всяких оказалось – немеряно, и уподобиться им мне совсем не хотелось. Не вышло из меня ни католика, ни протестанта – видимо, отличные оценки по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму всё-таки ставили мне не зря. Я стал размышлять, какую же религию мне основать, чтобы она соответствовала моему представлению о мере добра и месте зла в этом мире. Требовалось найти настоящих людей, единомышленников, образованных, честных, готовых и не боящихся думать. А вместо религии получился – ей-богу, чуть ли не сам собой – «Диалог».

– А почему в «Диалоге» так мало участников? И большинство из них – ваши родственники, – улыбнулась Галина.

– Мне требовались десять человек, чтобы зарегистрировать общественное объединение в соответствии с законодательством. Я никогда не гнался за числом – и не стану делать этого впредь. «Диалог» – не политическая партия, не профсоюз, не религиозная община. Хасина знаете?

– Знаю, – хмыкнула пани Геллер. – У вас с ним был конфликт?

– Не конфликт, но сложности, – кивнул Андрей. – Он очень суетился, чтобы непременно вступить в «Диалог», но «Диалог» – не дерьмо и не партия, вступить в него нельзя. Это концепция такая, понимаете? «Диалог» – это постоянно действующая конференция по межконфессиональному сотрудничеству. Я и привлекаю людей, способных к сотрудничеству, а не лиц, склонных к узурпации председательских кресел во всех организациях, в которые им удалось пролезть или воткнуться. А ещё – я не Хасин, обладающий фантастическим умением замыкать на себя лично финансовые потоки, вычерпывать их – быстро, потому что там тоже не идиоты сидят и быстро начинают понимать, с кем столкнулись – и тем самым заедать жизнь тем, кто может что-то реально полезное сделать. Я не изображаю деятельность, которой не обучен. Я сам не пишу научных работ, не веду семинаров, не читаю докладов. Я нахожу людей, которые умеют всё это делать в миллион раз лучше меня. Самых лучших, прошу заметить, нахожу. И, придя ко мне один раз, они приходят снова и снова, и приводят друзей, знакомых, слушателей – многих. И не пытаются непременно очлениться и войти в правление, которого, кстати, и нет. Им это не нужно – они совсем не этого ищут и жаждут. По странному капризу судьбы, этим людям вечно не хватает самого необходимого для занятий тем, что получается у них лучше всего, для чего они призваны в этот мир. И я всего лишь перераспределяю средства в их пользу, – плачу им гонорары, вывожу их на конференции, заграницу, показываю их тем, кто не знает, куда пристроить нажитые непосильным трудом миллионы. Разумеется, себя я при этом не забываю – мне нужно не так уж мало, чтобы всё это крутилось бесперебойно и гладко. И с людьми режима мне при этом приходится немало общаться…

– Кравец в вас души не чает.

– А он на самом деле совсем неплохой мужик, – не поддержал ироничного настроения Галины Корабельщиков. – Он, прежде чем стать председателем Комитета по делам религий, неслабую аппаратную закалку прошёл – но сволочью не стал. Да, любит на фуршетах пофестивалить – но я, поверьте, не готов его за это не любить или, паче того, судить. С ним получается работать – он, если может в чём-то помочь, не рискуя, конечно, креслом, всегда это сделает. А есть масса его коллег, которые пальцем не шевельнут, даже если могут – из-за дерьма внутри, что при каждом движении из ушей хлещет.

– Недаром они такие деревянные вечно заседают, – прищурилась пани Геллер. – Это я всё очень хорошо на самом деле понимаю, Андрей Андреевич. А как у вас с Брудермайером отношения складываются? Он, кажется, всегда к вам и вашей работе благоволил, если не сказать больше. Что случилось?

– Галина, – укоризненно покачал головой Андрей. – Ну, это же совсем открытая информация, никакого досье из КГБ не нужно выцарапывать. Сэр Мозес Гирстайн, главный спонсор Европейской Лиги христианско-еврейского диалога, внезапно преставился, родственнички затеяли, по обыкновению, свистопляску вокруг наследства, и пока суд да дело, Лига осталась едва ли не в долговой яме. Юлиусу удалось – уж и не знаю, как – выколотить из «Дойче Банка» оперативный кредит, но ни о каком финансировании сторонних мероприятий сейчас и речи быть не может. Ему бы этими деньгами текучку закрыть да зарплату для Труди сохранить, – Корабельщиков даже рукой махнул в расстроенных чувствах. – Он меня очень долго поддерживал, тоже, разумеется, в известной степени в своих интересах, но если посмотреть… Через него и через меня, соответственно, почти два миллиона долларов пришло нашим специалистам – филологам, этнографам, историкам, философам, социологам, да мало ли ещё кому. Сборники материалов, публикации – с международным, кстати, резонансом! Я должен его только благодарить, и уж никак не обижаться на него. Жаль, конечно, если всё теперь закроется, но это было замечательное время, и замечательная работа – ничего другого я просто не могу сказать.

– Странно, – задумчиво произнесла Галина, снова подпирая кулачком подбородок. – Очень странно, Андрей Андреевич: вы, при своей такой беспроблемности и незаангажированности, с вашими знакомствами, для оппозиции – совершенно незаменимый персонаж. А они при упоминании вашего имени фыркают только.

– Почему же вам это странно? – удивился в свою очередь Корабельщиков. – А вы что же, всерьёз рассматриваете эту публику, как оппозицию? Вы знаете, как их люди называют?!

– Знаю, – усмехнулась Галина. – «Оппа».

– И это правда, хотя совсем не смешно, а очень даже печально. Я действительно держусь от них от всех подальше. Там нет ничего, что можно было бы оценить как альтернативу нашему «бацьке» – пусть это и не полностью их вина, но всё же!

– И вы не стесняетесь озвучивать эту позицию. В том числе не только здесь.

– По крайней мере, это позиция, а не «оп». Нет, не стесняюсь. Вы и об этом знаете, – Корабельщиков откинулся на спинку стула. – Впрочем, неудивительно, – раз вы знаете всё остальное. Да, я говорю об этом везде. Но только если меня спрашивают.

– А вас довольно часто спрашивают, благодаря вашему знакомству с Брудермайером.

– Случается, – Андрей кивнул. – Меня спрашивают именно в надежде услышать непредвзятое суждение. Я стараюсь не разочаровать, тем более, мне это несложно.

– Мы это тоже ценим, поверьте. Вы любите вырываться, Андрей Андреевич. А вырваться навсегда?

– Куда?

– В Европу, где вы так любите бывать.

– Галина, я давно не питаю никаких иллюзий на этот счёт. Я нужен, в том числе Брудермайеру, пока я здесь. Эмигрантом, без гроша за душой, – я никому не нужен. Я даже себе там не буду нужен, – а что может быть хуже? Вот где придётся служить, и уж точно не за совесть. Нет уж, покорнейше благодарю.

– А вам никогда не хотелось самому попробовать себя в политике?

– Нет.

– Почему?

– Я не хочу быть объектом манипуляций, каким неизбежно становится всякий политик, даже думая, будто манипулирует он, а не им. А эти… Либо упёртые – да, смелые до отчаянья, уж этого не отнять – националисты с хорошо различимым гитлеровским душком, либо уютненькие «евроориентированные» болтуны с псевдо-социал-демократическим вокабуляром вместо воли, духа и чести. Пожалуй, эта публика мне ещё менее симпатична, нежели недобитые гитлеровцы – те хотя бы не скрывают, что собираются сделать с несогласными, попусти им бог оказаться у власти. А вы говорите – оппозиция! Конечно, посольство, наверное, не согласится с моими оценками, но…

– Не надо никаких «но», Андрей Андреевич, – мягко перебила его пани Геллер. – К разговорам об оппозиции мы, очень вероятно, ещё вернёмся, а пока давайте поговорим о ваших насущных, сиюминутных чаяниях. Какова конкретная ситуация, чем я могу помочь?

– А вы уже решили, что станете мне помогать?

– Да.

– Вот так просто?!

– Это не просто, отнюдь не просто, Андрей Андреевич, – покачала головой пани Геллер. – Но в рамках моих полномочий – я решила, и я решила вам помогать.

– И насколько далеко простираются ваши полномочия?

– Настолько, насколько далеко простираются ваши потребности в моей поддержке. Вы, безусловно, понимаете, что и как вы можете попросить. Я слушаю.

– Тридцать тысяч, – бухнул Корабельщиков.

– Крон? Долларов? Евро?

– Долларов.

– Хорошо, – кивнула Галина и что-то пометила в своём «блокноте». А потом спокойно, как будто делала это по сто раз на дню, достала из сумочки конверт и протянула его Корабельщикову: – Здесь пластиковая карта на ваше имя и секретный код, по которому вы сможете снять любую сумму в пределах тридцатитысячного лимита в любом банкомате, в Республике или за рубежом, в долларах или рублях, как вам удобнее, сразу или частями. Деньги уже на счёте. Если вы увидите, что не укладываетесь в бюджет, наберите с мобильного сто один, я с вами свяжусь, и мы обсудим, как выйти из положения.

– Расчёт на месте, – покрутил головой Андрей.

– Ну да, – пожала плечами пани Геллер. – Это наш принцип во всём: сказал – сделал.

– Наш, – вздохнул Андрей. И поднял глаза на собеседницу: – Спасибо, Галина. Я обязательно уложусь в оговорённый бюджет, поскольку он давно до копейки просчитан.

– Прекрасно, – лицо Галины снова осветилось улыбкой. – Надеюсь, вы меня пригласите на конференцию?

– А вы сомневаетесь?!

* * *

– О-о, – протянула Татьяна, увидев физиономию Корабельщикова, входящего в комнату, и отложила студенческие работы, которые как раз проверяла. – Что за вид! Ты победил, или тебя победили? Или, как говорил товарищ Сталин, оба хуже?

Вместо ответа Андрей достал из кармана всё ещё запечатанный конверт, вручённый ему Галиной, и молча протянул его жене, кивнув – открывай.

Татьяна, нахмурившись, вскрыла пакет. На диван упал прозрачный, с узнаваемой голограммой, пластиковый прямоугольник «MCard»: так теперь называлась платёжная система – бывший «МастерКард», перекупленная, судя по всему, Майзелем, и молниеносно заткнувшая за пояс и «Визу», и «Америкэн Экспресс». Буква «М» была такой же, с «хвостиком», как и эмблема на телефоне пани Геллер. Мефистофель, подумал Андрей, люди гибнут за металл.

– Остановись, мгновенье, ты прекрасно, – словно прочитав его мысли, пробормотала Татьяна. – Это как понимать?

– Это понимать так – конференция состоится по полной программе.

– Да, – после некоторого молчания произнесла Татьяна. – Вот так скорость у нашей короны. С такой, кха, гм, «бюрократией» – ничего удивительного, что они скоро на Марсе города строить начнут, а на Луну на лифте ездить. Батюшки-светы! На твоё имя?!

– Сервис, Танечка. По высшему разряду.

– Хочу на Канары, – заявила Татьяна. – За столько лет мучений с тобой, Корабельщиков, – я определённо заслужила. Почему ты пятьсот тысяч не попросил, а? Сознайся, ведь только тридцатку попросил – ровненько, чтоб копеечка к копеечке. Савонарола ты! Глаза б мои на тебя не глядели, – Татьяна приподнялась на цыпочки, обняла Андрея за шею и крепко поцеловала в губы. – Как чудесно, Андрюша. Ну, рассказывай скорей, я же лопну от любопытства сейчас!

Выслушав его повествование, Татьяна только вздохнула:

– А тебе не кажется, что они заранее решили всё насчёт тебя?

– Насколько заранее? За восемь часов с той минуты, как я набрал сто один? А досье? Танечка, таких скоростей не бывает! У них там что, принтер для кредитных карт стоит, в посольстве?! Или её ракетой из Праги прислали? Ради того, чтобы мне тридцать тысяч долларов передать? Хочешь честно? Я по-прежнему ничего не понимаю.

– Хотела бы я знать, кто этот человек, устроивший такую заваруху. Весь мир перетряхнуть, все карты перекроить, всех с ног на голову поставить…

– Или, наоборот – с головы на ноги, – буркнул Корабельщиков. – Действительно, настоящий Люцифер – творит, что хочет, и где хочет. Даже тут. Просто перешагивает через то, что кажется нам стеной от земли до неба.

– Почему – Люцифер?

– А, – махнул рукой Андрей. – О нём такое рассказывают! Будто он не спит никогда вообще, и будто он оборотень самый настоящий – недаром никогда на публике не показывается, и что живёт он в башне Староместской ратуши в Праге, и что может одновременно в нескольких местах появиться. Ну, о том, что он всех и вся на корню скупил и всеми вацлавами, александрами и прочими михаями как хочет, вертит – так вообще все уши прожужжали.

– А это так?

– Судя по тому, что я узнал от пани Геллер – и так, и не так. Если даже один процент из тех небылиц, что вокруг него клубятся, правда – он действительно исторический персонаж совершенно небывалого масштаба. За десять лет создать космическую державу в центре Европы?! Немыслимо! Но это, Танечка, городская легенда, которую можно потрогать – только руку протяни. Чтобы за такой срок такую молодёжь вырастить и воспитать – нужно быть и богом, и чёртом, и Драконом, и неизвестно чем ещё, и всё это – сразу!

– А почему, кстати – Дракон?

– Так говорят же – оборотень, только не волком оборачивается, а драконом. Настоящим.

– Господи боже, какая чушь.

– Кто знает, Танечка. За эти годы столько всего небывалого случилось – кто знает, на самом-то деле.

– А рекламу эту сняли уже, – задумчиво произнесла Татьяна. – Я в универе поспрашивала – осторожненько так, сам понимаешь, – да, говорят, видели, дня два или три тому назад появилась, – на всех въездах и выездах городских, на вокзале, на Немиге, на главных проспектах, на Комаровке. А сегодня – пустой стенд.

– Интересно, кто-нибудь ещё позвонил? – криво усмехнулся Корабельщиков.

– Если и позвонили, то не скажут. Пока – не скажут: я ведь тоже никому не сказала.

– Не моего же звонка они ждали, чтобы рекламу убрать?!

– А тебе хочется узнать это наверняка?

– Не знаю. Не уверен.

– Вот и занимайся тем, в чём ты уверен. Реализовывай свою программу. Они-то, похоже, закончили. Программа выполнена – реклама свёрнута.

– Какая программа? – не понял Андрей.

– «Купляйце тутэйшае», – ухмыльнулась Татьяна.

Шоссе А6, Германия. Март

– Понятно, – кивнула Труди, не отрывая взгляда от дороги. – Он здесь, сегодня утром свалился, как снег на голову, – видимо, знал, что ты приезжаешь.

– Кто? – удивился Корабельщиков.

– Дракон.

– Что?! Как… Дракон?! Сам?!

– Представь себе.

– А… При чём тут я?!

– Анри, не прикидывайся дурачком, – Труди бросила на Корабельщикова сердитый взгляд. – Две недели назад к нам нагрянула представитель «Коруны» на юге Германии, какая-то Рушшкофф – с этой вот машиной и банковской картой на имя Лиги и Юлиуса, с полумиллионным депозитом. Красавица – глаз не оторвать! Неужели ваши славянки все такие? И – с улыбочкой – заявила: мол, это привет от тебя. А сегодня обрушился Дракон.

Мозги у Корабельщикова проворачивались со скрипом – обычно я соображаю быстрее, разозлился он на себя. Дракон – «Коруна» – Мирослава Вишневецка собственной персоной с приветственным словом на той самой конференции – мгновенно нашедшие, о чём поболтать, Татьяна с Галиной – лучащийся от гордости Юлиус – и культурный советник немецкого посольства с перевёрнутым лицом, осознавший, какое мероприятие мог записать себе в актив, потратив какие-то жалкие двадцать тысяч евро. Понимая, что становится объектом чьих-то манипуляций, в которых заведомо не сможет разобраться, Корабельщиков разозлился ещё сильнее:

– А что ему от меня надо, он, случайно, не сообщил?

– Да что с тобой? – теперь уже с беспокойством посмотрела на него Гертруда. – Я бы на твоём месте только радовалась – он все твои самые сумасшедшие проекты в жизнь воплотит и даже не почешется!

– Если я ему нужен, то вовсе не для того, чтобы воплощать мои проекты, – пробурчал Корабельщиков. – Дракон просто не может ничьи проекты воплощать. Только свои. И я, и ты, и Юлиус, и все остальные – только затем ему и потребны.

– Может быть, ты и прав, – не очень уверенно отозвалась после паузы Труди.

– Какой он? – нетерпеливо повёл плечами Андрей.

– Занимает собой всё окружающее пространство, – подумав, заключила Труди. – На меня натуральный столбняк напал, когда он появился. Невероятный. Невозможно передать словами. Надо увидеть.

– Ну, вот, – вздохнул Андрей. – А ты говоришь – проекты. Какие там проекты ещё… Что он решил – то и сделает. А нас, как кирпичики, выложит. Но мягонько постелет, это ясно – удобно, наверное, будет кирпичиком в его архитектурной конструкции возлежать.

– Ты мне не нравишься, Анри, – с тревогой заявила Труди. – Очень не нравишься. Может, тебе сделать глоток коньяка? Там, в перчаточном ящике, плоская такая бутылочка, я для Юлиуса держу, – его вечно укачивает.

– Нет уж, я позже напьюсь, – хмыкнул Корабельщиков. – Думаю, поводов у меня теперь будет для этого предостаточно!

Аугсхайм. Март

Переступив порог кабинета Брудермайера, Андрей, оторопев, застыл. Юлиус находился, как обычно, в своём уютном кресле, но на себя был совершенно не похож – весь какой-то расслабленный, сияюще-умиротворённый, а перед ним, прямо на столе, – у Юлиуса – на столе! – сидел и болтал ногой… Дракон.

При взгляде на него, даже сидящего, становилось ясно, как он огромен – два метра ростом, не меньше. Одетый во что-то невообразимое – сапоги, узкие брюки, не то пиджак, не то плащ со стоячим, как у мундира, воротником поверх сорочки без воротника вовсе, плотно обтягивающей мускулатуру на зависть кому угодно; и все это, – цветом, фактурой – будто оружейный металл. При малейшем движении его облачение – слово «одежда» сюда никак не вязалось – покрывалось рябью, словно и в самом деле было жидким металлом.

Или – булатной драконьей шкурой.

Он обернулся к Андрею так стремительно, – Корабельщикову показалось, будто лицо Дракона уже было обращено к нему, когда он вошёл:

– Привет, Дюхон. Святые головастики, ну, у тебя и физия! – Дракон улыбнулся, продемонстрировав все свои зубы – Андрей решил: штук шестьдесят, не меньше. – Да, ради этой пантомимы стоило прокатиться.

Он соскочил со стола, шагнул к Андрею и, приобняв его за плечи, встряхнул:

– Как же я рад тебя видеть, Дюхон. Даже сам не ожидал, честное-прелестное. Давай оставим доктора Юлю пересчитывать ириски, которых я ему отсыпал, а сами оттянемся на предмет воспоминаний. Ну? Проснись, Дюхон!

Корабельщиков мог поклясться чем угодно: этого человека, – человека ли? – он никогда не видел и первый раз в жизни слышит его голос. Но! Эти интонации, эти переходы на высокие тона в конце каждой фразы, эти словечки, особенно – «Дюхон», «святые головастики», «честное-прелестное», «отсыпать ирисок»! И назвать преподобного Юлиуса Брудермайера, кавалера папского ордена Святого Григория, известного богослова, профессора Геттингёнского и Гейдельбергского университетов, «доктором Юлей» – только один-единственный из живущих на свете так умел. Больше никто.

– Дань?! – Андрей не узнал своего собственного голоса – так хрипло и стиснуто он прозвучал.

– В дырочку, – удовлетворённо кивнул Майзель. – Я и не сомневался. Давай, Дюхон, отомри уже. Я всё объясню. Конечно, поверить сразу у тебя не выйдет – но потом переваришь. Обязательно. Я же тебя знаю.

Продолжая держать Андрея за плечо, он повернулся – молниеносно – к Брудермайеру, и сказал по-немецки, бегло и правильно, однако же, не заботясь о том, чтобы смягчить свой деревянный славянский акцент:

– Дружище Юлиус, мы с Андреем покинем вас – до обеда. Я от самой Праги никого ещё не съел, так что закажите мне в проверенной кнайпе жареного с укропом и петрушкой бычка и бочку пива. Намекните, – у вас в гостях сам Дракон, они достанут требуемое даже из-под земли.

– Ах, господин Майзель, – покачал головой Брудермайер, – если бы вы известили нас о своём визите заранее, мы бы уж не ударили в грязь лицом. Но мы сделаем всё, чтобы Дракон остался доволен обедом. Не сомневайтесь.

– Отлично. Идём, Дюхон.

* * *

– Как?! – выпалил Корабельщиков, едва дверь мезонинных апартаментов для особо важных гостей Лиги закрылась за ним. – Что произошло?! Это же… не ты! Как такое возможно?!

– Это я, Дюхон, – спокойно ответил Майзель, вынимая из холодильника две бутылки минералки, открывая и перебрасывая одну из них Андрею и усаживаясь в широкое кожаное кресло, – всё это одновременно и с такой скоростью – у Корабельщикова аж в глазах задвоилось. И повторил: – Это я.

Закинув ногу на ногу, он продолжил всё так же спокойно и ровно:

– Пока разбежавшиеся мысли сложатся у тебя в голове в осмысленные вопросы, а междометия и нечленораздельные звуки сменятся элементами второй сигнальной системы – словами, я немного всё это опережу, предвосхищая. И прости за этот менторский, снисходительный тон – мне необходимо привыкнуть, что передо мной мой старинный друг, а не подчинённый, поскольку ты, безусловно, догадываешься, – с друзьями в моём положении большущий, неописуемый напряг.

Андрей нашёл в себе силы лишь кивнуть. Слова, действительно, стояли в горле огромным, непроизносимым комком.