Удар

Я пообещал нарисовать для Виолы цветок на маленьком холсте. Она попросила, чтоб непременно полевой и бабочку над ним.

Тут я вспомнил про деньги. Я же могу купить одежду и что-то для рисования. Например, холст для Виолы. Зашел в лавку для художников и купил пару холстов разного формата и две новые кисти. И все лучшего качества. Продавец удивился. Он знал меня и, несомненно, помнил, что я вечно экономлю.

Вот и дом. Открыл дверь и громко крикнул:" Спайди, я нашел родственников. Ты понял, друг?"

Паук, конечно, промолчал, но мне показалось, что он посмотрел на меня понимающе. На полу мух не оказалось, но одна нагло сидела на буханке хлеба. Мне потребовалась пара минут, чтобы поймать её и бросить на паутину. Спайди с благодарностью принялся за трапезу.

– Ешь спокойно. А я выпью чаю и нарисую миниатюру для Виолы. Для сестры, Спайди. Она – такое чудо!

Но тут я вспомнил про деньги. Нужно было их спрятать куда-то. Оставлять деньги дома – глупо. Их могут украсть. Хорошо, что матушка научила меня подшивать брюки. Я достал иголку и нитки из её шкатулки, подвернул брючины и, равномерно распределив купюры за подгибом, дважды прошил. Пусть не очень умело, зато надёжно. Сердце подсказывало, что деньги мне скоро пригодятся.

Я надел брюки и походил. «Сойдёт», – оценил я работу, чувствуя, что притомился.

Собрав на стол богатый, по моим меркам, ужин, я на радостях отхлебнул вина. И тут же упал в обморок. Успел только подумать: "Черт подери, когда же я выздоровею?!"

Когда пришел в себя и открыл глаза, то с ужасом понял, что это вовсе не мой дом. Я лежал связанный в тесной тёмной комнате.

Глава 11

Я хотел позвать на помощь, но тщетно – рот был заткнут  вонючей тряпкой, от которой тошнило. Голова кружилась. «Сон?» – мелькнула слабая надежда. Дверь открылась, и  в сарай вошел мальчик лет десяти. Худенький, испуганный, в потрепанной одежде. Он вытащил кляп и дал мне воды:

– Пейте.

– Ты кто? – спросил я его, когда отплевался и напился.

– Меня зовут Пит. Буду приносить еду, воду, убирать за вами.

– Почему я здесь?

– Не знаю. Сказали, потом объяснят.

– Кто? Когда?

– Не знаю. Мне нельзя с вами разговаривать. Не спрашивайте ни о чем.

Не успел Пит договорить, как вошли ещё трое. Я сразу понял, кто из них главный. Высокий худощавый брюнет с пронзительными серыми глазами – скорее, даже злыми, с тяжёлым хищным взглядом коварного загнанного зверя. Он жестом велел Питу выйти и приказал спутникам заковать меня в кандалы. Мне на ноги надели железные браслеты, соединённые такой тяжёлой цепью, что я едва мог ходить. Зато сняли верёвки с рук, и я с облегчением помассировал затёкшие запястья.

Главный спросил:

– Как ты, Вилли? Или называть тебя Вильям?

– Как хотите зовите. Почему я тут? Что вам от меня надо? У меня нет денег.

– Спокойно. Это ненадолго. Но свободу ты должен заслужить.

– Вы о чем?

– Ты ведь художник?

– Начинающий. Вот Бернадетти  – художник, настоящий мастер.

– Бернадетти мне совершенно не интересен. Хочу заказать тебе, именно тебе, свой портрет, – Главный смотрел на меня и ухмылялся. – Если он мне понравится, отпущу тебя и заплачу.

– И чем же тут рисовать? – спросил я, думая, что его улыбка похожа на волчий оскал. Волк – вот ему настоящее имя.

– Вот бумага и карандаш. Напиши список всего, что тебе нужно. Не стесняйся. Пиши с запасом. Я куплю, а Пит тебе принесёт. И смотри, – прохрипел Волк, наклоняясь ко мне, – не приставай к пацану с вопросами.

Сначала я не мог заставить себя писать. Голова гудела. Пытался понять суть происходящего. Какой смысл меня похищать? Выкуп за меня некому заплатить. Что Волку нужно на самом деле? Но рисовать мне хотелось, и скоро я написал длинный список. Стоило мне постучать, как в дверях тут же появился Пит. Он молча взял список, кивнул и исчез, с лязгом и скрежетом навесив снаружи тяжёлый замок.

На следующий день Пит принёс завтрак, сгибаясь под тяжестью большого мешка. Мальчишка уже не выглядел испуганным как вчера. Видно, освоился со своими обязанностями. Передал мне и холсты, и краски, и кисти, и свечи. Словом, всё, что заказывал. Я бросил мешок в угол и аккуратно разложил на столе все принадлежности.

Никак не мог понять, где нахожусь. Что это, сарай, комната в заброшенном доме, склад? Окон нет. Дверь новая, тяжёлая и прочная. Пит обмолвился о второй комнате, но где она, сразу ли за дверью, или там ещё коридор, пока неясно.

Я решил начать с натюрморта. Взял самый маленький холст и начал набросок кувшина и ломтя хлеба. Но не успел закончить, как явился Волк.

– Всё по списку получил?

– Да.

– Готов рисовать портрет?

– Да, но вы должны позировать. Сидеть передо мной, не двигаясь. И довольно долго. Пока я не запомню ваше лицо и не смогу продолжить по памяти.

– Вот дерьмо! Времени совсем нет. Давай сейчас. Минут пятьдесят есть, может, чуть больше. Буду… как ты сказал, позировать?

– Да. Садитесь на стул.

– Хочу сидящим в красивом кресле. Но у меня пока нет такого. Так можно?

– Да, я оставлю для него место на холсте.

– Что ты там рисовал?

– Натюрморт.

– Что? Малец, говори понятнее!

– Вон, видите, на столе кувшин с водой и хлеб. Натюрморт – это вещи, не люди. Художники часто пишут натюрморты – вазы с цветами, фрукты, овощи.

– Понятно. Ладно, меня рисуй, а не этот натур… шут с ним. И говори проще, чтобы сразу понятно было.

Я взял чистый холст и писал ровно час, внимательно изучая натуру, как сказал бы Бернадетти. Передо мной сидел красивый мужчина, но его портили шрамы и порезы на лице, выражавшем усталость, боль и злобу. Скажи мне кто, что у него дома любимая женщина или счастливые дети, никогда бы не поверил.

Когда Волк уходил, я решился спросить:

– Почему вы не пришли ко мне домой и не заказали портрет по-хорошему?

– А ты сам не понимаешь?

– Нет.

– Скажу завтра. Может, и сам догадаешься. Не дурак вроде. Не торопись, старайся. Привыкай, ты тут надолго. Хотя, посмотрю ещё, правда ли, ты лучший художник в Лондоне, – хмыкнул он. – И запомни, будешь шуметь, убью. Я словами не сорю!

Кто ж сомневался? Он точно не шутил. Я отложил холст, прокручивая в голове угрозу Волка убить меня. Чтобы отвлечься вспомнил Виолу и отца. Они думают обо мне? Волнуются? Я ведь обещал прийти. Жаль, не оставил Виоле свой адрес! Просто сказал, что живу в Ист-Энде. Как я радовался вчера, и как мне сегодня печально. Почему я здесь? Ведь у каждого события в нашей жизни есть причина. Понять бы что привело меня сюда.

Мысли спутались. Я вернулся к холсту и еще час писал Волка. Ко мне вдруг вернулось ощущение потока, а в голове зазвучала музыка. Может, это разновидность головной боли?

Портрет мне даже стал нравиться. Я писал, писал и писал. Пока рука не задрожала.

Волк появился утром. Глаза его взволнованно горели, а голос звучал радостно:

– Уже получается! Ты изменил мое лицо!

– Что? – опешил я. – Как?

– Это ты мне скажи “как”! У меня за ночь исчез самый большой шрам. Смотри, ты его не нарисовал. Лоб стал чистым. И, судя по портрету, лицо ты закончил. И я теперь уверен, что твой дар – не выдумки.

– Простите, о каком даре вы говорите?

– Наивный ты парень, Вилли. Подмастерья Бернадетти растрепали о тебе в трактире. Я сразу подумал, что должен первым использовать такой талант. Не очень-то поверил, просто решил попробовать. Я знаю Ника. Он у Бернадетти, как ты это называешь, позирует. Случайно подслушал их разговор с Дагом. Ника обварила какая-то карга, а после того, как ты его нарисовал, ожоги прошли, будто и не было ничего. Потом узнал, где ты живёшь. Дальше – всё просто: дверь у тебя еле держится, добавил снотворное в вино, и готово. Ты теперь у меня. Кто станет искать? Клянусь всеми святыми, это удача!

– Отпустите меня… – робко прошептал я.

– Не торопись, Вилли. Порисуй. Используй свой дар и сделай меня богатым. Очень богатым. Мне нужны деньги и власть! Черт, желания очень просты. Куда уж проще? И прекрати рисовать красавца с чистеньким лицом. Шрамы меня не волнуют. Деньги! Вот, что должно появиться. Золото тоже пойдет, – засмеялся он и, уходя, хлопнул дверью.

Глава 12

Кормили меня скромно, но сытно. Без матери я привык к простой, а порой и скудной еде. Пит принес обед, и я съел всё до последней крошки. Особенно мне понравился пирог с печенью.

– Кто так вкусно готовит? – поинтересовался я.

– Энни. Моя старшая сестра, – Пит гордо вскинул голову.

– Передай ей спасибо. Никогда не ел такого вкусного пирога. Он просто растаял во рту. Я бы съел в три раза больше.

– Хорошо. Она меня про вас всегда спрашивает. Жалеет.

– Может быть, она знает, почему я тут?

– Она не уверена, но говорила, что у вас необычный дар. Из-за него и страдаете теперь.

– Дар?

– Да. Говорит, дар рисования. Только не выдавайте меня. Наболтал тут лишнего.

Пит ушел, а я, раздумывая над своим так называемом даром, продолжил работу над портретом Волка. Он и сам не заставил себя ждать. Лязгнул замок, и не успел я моргнуть, как Волк уже уселся позировать. Сказал, что у него опять всего час. Я набрался смелости и попросил его поговорить о чем-нибудь со мной.

– О чем, Вилли? – растерялся Волк.

– Всё равно… Может быть, про детство. Просто хочу вас лучше узнать.

– Даже не знаю, – пожал плечами Волк. – Мне не очень везло в жизни. Вырос в бедной многодетной семье. Нас было пятеро детей, и мы постоянно голодали. Когда младшие, близнецы, умерли, и детей осталось трое, никто не расстроился. Казалось, все даже обрадовались. Мы говорили: «Их забрал Господь». Мама постоянно работала – готовила, стирала, шила мужские рубашки для продажи. Старшая сестра помогала ей шить, но даже вдвоем они зарабатывали очень мало – денег едва хватало на неделю. Иногда и меньше. На пропитание в основном зарабатывал отец. Ребенком я не мог понять, чем же он занимается. Лишь когда подрос, до меня дошло, что отец был самым настоящим разбойником. Его нанимали, чтобы проворачивать тёмные делишки. Не сомневаюсь, что он и людей убивал. Иногда он пропадал – уходил в долгий запой. А когда подолгу оставался дома, начинал крушить всё вокруг и кричал:" Не могу больше. Достаточно!" В такие моменты мы прятались от него, как мыши от кота. Только мама его не боялась.

Тут он остановил рассказ. Глаза Волка погрустнели. Стали холодными и серыми – индиго в разбеле. Я даже подумал, что он заплачет.

– Давай помолчим, – тихо сказал он.

После его воспоминаний мне стало легче писать. Я снова попал в поток. Линии, мазки – все сразу получалось как надо. Я рисовал Волка реалистично, стараясь не отходить ни на шаг от натуры. Уже приступил к краскам, сделал подмалевок. Дело спорилось, но у Волка закончилось время.

На следующий день он был нетерпелив:

– Вилли, что ты надумал?

– Ничего. Понятия не имею, как у меня это получилось. Я нарисовал все ваши шрамы, но исчез почему-то один. И произошло это помимо моей воли. Но одно я вам скажу: после вашего рассказа я стал намного лучше вас чувствовать, поверьте.

– Что ж, спрашивай. Продолжим разговор.

– Помнится, вы остановились на том, что матушка никогда не боялась вашего отца.

– Точно. Смотрела на него огромными серыми глазами и словно говорила: "Убей меня, если хочешь! Я смертельно устала от такой жизни". Я боялся, что отец ударит маму, сделает ей больно. Но он ни разу её не тронул. Мама рассказывала мне, что в первый год семейной жизни он поднял на нее руку. Отец был пьяный. Придрался к чему-то незаслуженно. Но мама моментально ответила. Схватила нож и порезала ему руку. Порез был глубоким, кровь кругом. Но мама и виду не подала, что испугалась. Видимо, тогда отец понял, что эта женщина скорее умрет, чем даст себя в обиду. Я не мог представить себе маму такой – боевой, бесстрашной. У меня перед глазами встает образ измученной, уставшей женщины. Голодной и невыспавшейся.

Кстати, у меня серые глаза, как у мамы. Интересно, что у всех ее детей были серые глаза. А ведь отец был кареглазым. Я очень похож на него внешне. Во всём, кроме глаз. Мой младший брат умер от кори. Нас осталось двое – я и сестра Кристи. Её спасло замужество. Удачное, конечно. Ее муж – сын мясника. Кристи не по любви вышла за него, но очень быстро привыкла, родила двух детей и теперь счастлива. Большая шумная семья. Знаю, Вилли, у тебя нет родственников, и не поймёшь, видимо, что это такое шум в доме день и ночь. Кристи иногда жалуется, что, как и мама, всегда мечтает о сне. Но дети скоро подрастут, выспится.

Он замолчал. Снова вспомнил мать – взгляд выдал его. Он очень любил её. Это я хорошо понимал. Мысли о маме никогда меня не покидали. Я сравнивал двух женщин и думал, что моя была счастливее. У нас была половина дома. Когда я спрашивал её о том, как мы в него въехали, она всегда уходила от ответа. Говорила о каком-то наследстве. Понятно, что его нам купил отец. По сравнению с беднотой Ист-Энда мы жили очень прилично. Я знаю, что те, кто бывал у нас дома, всегда отмечали чистоту. Мама была чистюлей. Сеанс подошел к концу. Волк попрощался и вышел. Я продолжал писать без него, но вдруг почувствовал усталость и отложил холст и кисти. Очень хотелось спать. Пришел Пит с обедом, но к еде я не притронулся. Пит заволновался, спросил, не заболел ли я. Мне пришлось возмутиться, но чуть позже я понял, что, и правда, простыл. Поднялась температура, душил кашель, бил озноб. Пит принес еще подушку и два одеяла. Но всё равно я дрожал от холода. Мне казалось, что проваливаюсь в черную яму и уже не выберусь из неё.

Глава 13

Болезнь усиливалась. Я потерял счёт времени, путая день с ночью. Вокруг суетились люди, но я не узнавал их. Прошла вечность, прежде чем Волк привёл врача. Боялся, понятно, показывать меня в кандалах. Первой пришла старушка и сказала, что меня сглазили. Она оставила микстуру от заговора. Я принял её дважды, и к моим бедам добавилась рвота. Старичок-аптекарь, знакомый Волка, оставил уже нормальные лекарства – два вида настоек. Одну я пил два раза в день, утром и вечером, а вторую – через каждые три часа. Она была от кашля, но совсем не помогала. Он усиливался. Особенно тяжело было ночью. Поспать удавалось немного днём. Температура то спадала, то поднималась. Часто по вечерам меня бил озноб. Волк запаниковал. Я слышал, как он кричит на Пита. Мальчишка испуганно заикался: "Пусть Энни мне п-поможет. Я не сп-правляюсь один".

Так у моей постели появилась его старшая сестра. Поначалу я не мог толком рассмотреть её. Так мне было плохо. Видел только, что у неё светлые волосы, голубые глаза… Энни не отлучалась ни на минуту. Наверное, еду теперь готовил кто-то другой. Но еда меня не волновала. Аппетит пропал. Я только пил. Энни давала мне микстуры, вытирала пот со лба, расчесывала мне волосы, подкладывала бутылки с горячей водой, когда меня знобило. Однажды я услышал, как она сказала Волку: "Если не позовете настоящего врача, Вилли умрет. Вы этого хотите?" Впервые за последний год появился человек, которому важно, чтобы я выжил. Девушка боролась за мою жизнь. Она спорила с самим Волком!

И он её послушался. Пришёл врач. Ему заплатили за молчание. Представляю его шок, когда он увидел оковы на моих ногах. А может, Волк и припугнул его. Сквозь бред и озноб я услышал, как врач ругал Волка, выписывая новые лекарства. Еще он сказал, что нужна вторая, хотя бы маленькая, чугунная печка. Первая стояла там, где сидели Пит и ночной охранник – старик Мёрфи. Доктор пообещал вернуться через два дня и ушёл.

Я понемногу выздоравливал. В комнате поставили печку, и знобило меня уже реже. Сознание прояснялось, и, наконец, я рассмотрел Энни. Она сидела рядом с кроватью и спала, прислонившись головой к стене Я смотрел на неё и запоминал нежную бледную шею, светлые пряди, ниспадающие на спину – прямые, тонкие, пушистые. Жаль, что в конуре моей темно. Как бы я хотел увидеть Энни при дневном свете. Какая же она красивая! Большой рот. Губы удивительной формы, словно вырезанные умелым скульптором. Идеальное лицо. «Богиня», – другого слова я не находил. Сравнивал её с восходом солнца, которого давно не видел. И вот появилась Энни и заменила его:

“Я наблюдал, как солнечный восход

Ласкает горы взором благосклонным,

Потом улыбку шлет лугам зеленым

И золотит поверхность бледных вод”.9

Энни проснулась. Наверное, почувствовала мой взгляд:

– Я давно сплю?

– Нет.

– Как ты? Хочешь пить или есть?

– Только пить.

– Вот вода. Пей. Я подержу стакан.

Я пригубил воду. Стало полегче. Нашел силы, чтобы сесть. Энни тут же положила подушки мне под спину.

– А читать ты любишь? – неожиданно спросил я.

– Нет. Ну, – смущённо спохватилась она, – мне некогда читать.

– Но ты же можешь мне почитать?

– Могу. Я хорошо читаю. Но тут нет ни одной книги. Вот Мистер Такер придет, мы у него спросим.

Я сообразил, что Мистер Такер – это Волк. И сразу подумал про "Двенадцатую ночь", про Виолу. Я часто вспоминал её и отца и радовался, что они ничего не знают про меня. Зачем втягивать их в это странное дело? Такер – человек жестокий и решительный. Отец вряд ли ему сгодится, а вот Виола из зажиточной семьи. Он станет её шантажировать, я уверен. В общем, решил никому про них не рассказывать.

Такер появился через час. Энни рассказала ему, что мне стало получше, и я попросил книгу.

– Книгу? – удивился он. – Вилли, ты уже можешь читать?

– Нет, мне пока тяжело. Но я бы послушал "Двенадцатую ночь" Шекспира.

– Почему именно её?

– Мама любила Шекспира. Она когда-то ходила в театр и рассказывала мне про эту комедию.

– Не проблема. Занесу сегодня. Рад, что тебе легче. Энни, следи, чтобы он принимал все лекарства и ел хорошо.

Такер ушел явно довольный. Наверное, понял, что я не умру.

А через два часа Пит передал нам новенький томик "Двенадцатой ночи". Энни заставила меня плотно поужинать. Не давала мне книгу, пока всё не съел. Вкусные тушеные овощи раньше я бы проглотил мгновенно, но теперь, из-за слабости, ел медленно. Энни заварила чай и дала мне кусок пшеничного хлеба, намазанный вишневым джемом.

– Вот это да! – улыбнулся я. – А себе ты намазала?

– Нет. Это только тебе.

– Отрежь себе половинку. Я никому не скажу.

Энни не стала спорить. Я видел, что ей приятно. Она разделила хлеб на две части. Мы сидели рядом, пили чай, понемногу откусывали сладкий хлеб и смеялись. Энни рассказывала про брата. Пит, оказывается, тот еще сладкоежка. Постоянно ворует у матери джем из банки и куски сахара. Его часто ловят, ругают, порют даже. Но Пита не остановить. Сладкое дома – большая редкость, и как его не прячь, Пит находит всё равно. Я посетовал, что мы забыли про Пита. Надо бы мой кусок разделить на троих. Но Энни сказала, что маленький сладкоежка и без нас голодным не останется.

Настало время читать. Я словно ждал встречи с мамой и сестрой! Любимая мамина комедия, и мы с Виолой, как близнецы из этой пьесы, разве что только я не Себастьян.

Глава 14

Энни открыла книгу. Читала она, и правда, хорошо. Не очень артистично, но это и не так важно. Мама, конечно, лучше знала текст – выдерживала паузы, расставляла акценты, забавно комментировала. Энни тоже старалась читать артистично, но задавала много вопросов:

– «И с той поры, как свора жадных псов, его грызут желанья…» Вилли, это плохие желания? Жадные псы – это что-то плохое?

– Почему плохое? Шекспир хотел сказать, что Орсино пылко влюблен.

– Зачем же так грубо про любовь?

– Это не грубо. Так Шекспир доносит до нас силу его чувств. Читай дальше!

В следующий раз она споткнулась на пьянке, где Сэр Тоби говорит: "Я буду пить за неё, покуда у меня глотка не зарастет". И мы стали обсуждать пьянство. У Энни год назад был парень, с которым она несколько раз встречалась, – какой-то Майкл. Но она увидела его один раз пьяным и моментально разлюбила. Очень напугал он её свои буйным нравом. Ну, тут я немного расслабился – парень в прошлом – это лучше, чем парень в настоящем. Пить я не собирался. Как хотелось думать, что с Энни у нас будут не только отношения сиделки и пациента. В будущем, конечно. Пока такой слабак, как я, мог быть только пациентом.

Потом Энни смеялась над ответами шута Оливии. Мне нравился её нежный тихий смех. Она выпила воды и вдруг заявила, что книга ей не очень нравится – в ней нет картинок. Энни предложила мне что-нибудь нарисовать. Я согласился. Взял бумагу и уголь и сделал наброски. Виола и Себастьян – близнецы. Я вспомнил, как Виола поправляла прическу у витрины магазина, и нарисовал её, но в мужской одежде. Рядом с ней я поставил парня, похожего на неё, но чуть выше ростом. Энни заметила моё сходство с парнем.

– Ой, Вилли, ты рисуешь себя?

Я сделал вид, что удивлен. «Пусть думает, что это случайность», – подумал я и отдал набросок Энни:

– Буду делать по одному рисунку в день.

Пит принёс ужин и сказал, что Энни слишком громко смеётся. В его голосе слышалась ревность. Впервые за время болезни у меня появился аппетит. Энни порадовалась, что я съел всё без остатка, и дала мне лекарства. Поздно вечером пришёл врач. Он долго меня осматривал, щупал, слушал через трубочку дыхание и наконец сказал, что через пару дней от простуды не останется и следа. Когда доктор ушёл, мы с Энни вернулись к Шекспиру. Решили читать по очереди, чтобы сегодня же закончить. В глубине души я жалел, что выздоравливаю и не смогу часто видеться с Энни.

Как же было легко общаться с ней! Обсуждать приключения близнецов, всю эту путаницу. Я смеялся над обиженным Мальволио, а Энни жалела его. Говорила, что он не очень умен и слишком горд, он не понимает, что его разыгрывают. Нам, мол, смешно, но ему-то нет. Добрая душа.

Когда мы закончили читать, я спросил Энни, какое место в пьесе ей понравилось больше всего? "Тайное венчание Себастьяна и Оливии", – шепнула она и покраснела. Я, конечно, не был в восторге от этой поспешной сцены. Будто Шекспир писал её не дольше минуты. Ни юмора, ни мудрости особой, лишь чувства бьют фонтаном. Я быстро нашел нужную страницу и прочитал: "Чтоб наконец нашла успокоенье ревнивая, тревожная душа". Энни улыбнулась и продолжила словами Себасьяна: "Да, я готов произнести обет и быть вам верным до скончанья лет».

– Ой, это слова парня, а я читаю. – Глаза Энни сияли.

Милое романтичное создание! Мне так хотелось её оберегать. Но как, если я сам в плену, и это она спасла меня от смерти. Я взял из ее рук книгу, и наши пальцы соприкоснулись. Энни покраснела. Возможно, я тоже, но на её бледном лице это было виднее. Говоря про сцену венчания, мы поняли друг друга – это были слова о нас. Я взял руку Энни и погладил, запоминая нежную кожу, тепло ладони, медное колечко, царапину на большом пальце. Я поднёс ладонь Энни к губам и стал целовать. Энни испугалась, но не отдёрнула руку, а закрыла глаза и прошептала: " Вилли…". А я смотрел на лицо ангела. Еще секунда сомнений, и я целовал это божественное лицо, дивный большой лоб, длинную шею, пахнущую кислым молоком. И всё во мне менялось. Трепет юнца стал восторгом мужчины. Смущение —желанием обладать этой женщиной. Я коснулся груди Энни, и вокруг стало еще темнее. Горела всего одна свеча. Я думал, что сойду с ума.

Но тут раздался шум у двери. Пит!

Мы резко отдалились друг от друга. Энни зарделась, поспешно закрыла грудь платком и вскочила.

– Пит, я уже иду. Мы дочитали книгу, – крикнула она.

Я чувствовал, что она смущена и не знает, что сказать. Я выдавил только:

– До завтра!

«Любимая» так и не смог произнести. Дурак!

Глава 15

«Энни, Энни, – повторял я и глупо улыбался. – Нежный ангел». Мне безумно хотелось увидеть её и поблагодарить за заботу. Без неё я бы точно умер. Мне пришло в голову нарисовать Энни брошь, вроде той, что миссис Бернадетти подарила Мэри. Но я совершенно не помнил, как тогда изобразил украшение на портрете служанки. Я выбрал самый маленький холст и принялся рисовать. Сразу кистью. Провёл несколько линий умброй, и получился пол. Деревянный пол, на котором я стоял, – фон картины. И снова музыка звучала в голове. Я не знал, была ли это мелодия моей любви к Энни, или тот самый поток, несущий меня к волшебному рисованию.

На холсте появлялась роза. Довольно крупная, с алыми, розовыми и бордовыми прожилками. Странно, я ведь не люблю красный в живописи, а тут мне удалось передать все его оттенки – от светлого к темному. И роза получилась как живая. Нежная, как музыка. Живо нарисовалась, говоря словами Бернадетти.