Удар

– Думаю, да. Наш Сумрак. И что отец сказал про кольцо?

– Сказал, что у него тоже не все получалось нарисовать так, как надо, как хотелось.

– И почему он перестал рисовать?

– Я задала ему этот вопрос, но он ушел от ответа, сменил тему и стал спрашивать о тебе.

– Отец понял, что я хочу бежать, и мне нужно знать, приютит ли он нас на первое время?

– Да, конечно. Он сказал, что мы сразу должны ехать к нему. Я же сказала, что нас трое. Рассказала ему про Пита, и, представляешь, он так обрадовался, что у него скоро еще один сын появится. Спрашивал, любит ли Пит рисовать. Когда узнал, что пока нет, уверил меня, что это неизбежно впереди, и надо Пита учить живописи.

– Отлично. Осталось избавиться от цепей.

– Мистер Бит сказал, что ты должен собраться с силами и нарисовать себя без них. Вилли, в последнее время у тебя всегда получается написать так, как надо.

– Всегда? Ты забыла Сумрака? Или предпоследний холст – эти фальшивые деньги… Такер никогда мне их не простит.

– Постарайся, Вилли! Эта картина спасёт нас.

– Да, я понимаю. А Виола? Когда она пришла?

– Я уже собралась уходить.

– Она сразу тебе поверила?

– Нет. Она стала задавать вопросы и поверила только когда я сказала, что знаю про ее певческий талант. Мне пришлось назвать песню, которую она пела тебе. Ту, где она произносила “Вилли” вместо “Бонни”. Твоя сестра дала мне свой адрес.– Энни протянула мне записку.

Я взял сложенный в несколько раз лист бумаги с адресом, спрятал его в карман брюк и сказал Энни, что свою часть работы она выполнила идеально. Может, и правда, счастливое кольцо ей помогало?

Потом я взял со стола тетрадь отца. Его дневник.

Глава 20

Тетрадь в исцарапанной тёмно-синей картонной обложке с разлохмаченными уголками. Я с трепетом открыл её и первым же словом прочитал имя матушки.

Сара

Я долго подбирал натурщицу для новой картины. Тщетно. Ни одна девушка мне не подходит. Сам того не замечая, я вообразил себе определенный типаж. Длинные пушистые волосы, огромные глаза необычного цвета – зелёные в тени и ярко-жёлтые на солнце. Сначала я думал, что они зеленые. Так оно и было, но если солнце освещало ее лицо, глаза тут же казались желтыми. Узкая талия, длинная шея, изящные руки. Удивительно длинные пальцы. Я представлял, как она держит чашку чая или ставит цветы в вазу. Сидит у окна и вышивает. Или читает комедию Шекспира. Я воображал, что она улыбается. Мечтал увидеть её.

Время от времени мне попадались похожие девушки. Но всякий раз я быстро разочаровывался. В конце концов, перестал нанимать натурщиц и рисовал только девушку из моих фантазий. Я делал наброски, писал этюды. Мне не хватало смелости взяться за большой портрет на холсте. Я не верил, что получится без натурщицы. И больше всего я боялся разочарования.

Но одержимость победила. Я нарисовал девушку, о которой мечтал. В тот день шел дождь. Лил с самого утра и ужасно мне надоел. Внезапно мне захотелось пойти в мастерскую. Со временем я планировал снять комнату в том же доме, где жил с семьей, но пока арендовал мастерскую подешевле – на соседней улице, в пяти минутах ходьбы. Когда начал писать ту самую идеальную девушку, получалось совсем не то, что мне хотелось. Портрет давался мне с трудом. Минувшей ночью я долго не мог заснуть и решил, что надо немного изменить цвет лица. Скорее, тон. Сделать лицо светлее. Мне хотелось заставить его сиять. Технически я мог это сделать. Я помчался в мастерскую.

Дождь усиливался. Людей на улице становилось все меньше и меньше. Ноги сразу промокли. Около мастерской росло большое дерево. Старый вяз. Я часто пытался угадать, сколько же ему лет. Тридцать? Пятьдесят? Наверняка больше. Я несколько раз рисовал его. Благодарил Бога за такой чудесный вид из окна. Мне даже не нужно было выходить на пленэр. Устанавливай мольберт у окна и рисуй сколько пожелаешь.

И вот, стоило мне открыть дверь, как ударил гром, сверкнула молния, и мое любимое дерево запылало. Зрелище страшное и прекрасное одновременно. Я не мог оторвать взгляда от пламени. Я не жалел дерево. Меня заворожила дьявольская красота пламени. Дождь припустил с новой силой, словно оплакивая вяз. Я подумал, что мне повезло – молния могла ударить меня. Но иногда думаю, что и мне досталось. И меня что-то ударило. Так впечатлило меня пылающее дерево.

Я вымок до нитки. Нужно было немедленно переодеться и выпить горячего чаю. Но мозг отказывался соображать. Перед глазами все еще стояла картина с горящим деревом. Вода стекала с меня, и я уже стоял в луже. В сухой одежде, выпив чашку чая, я немного согрелся, но меня по-прежнему трясло, и донимала ломота в суставах. Я откупорил бутылку рома и выпил её из горлышка залпом.

Утром я проснулся на полу. Голова не соображала, всё вокруг плыло. Я долго не мог напиться. Потом вдруг понял, что больше, чем пить, хочу рисовать. Я взял графин с водой и подошел к мольберту. Закрепил чистый холст и нежно провел ладонью по его шероховатой льняной поверхности. Что было дальше, я не помню. Помню только, как стучала кровь в висках, и словно кто-то меня подбадривал: “Продолжай! Всё именно так”.

Я писал не менее пяти часов. Устал и упал без сил. Когда проснулся, не мог вспомнить, что или кого я рисовал. Подошел к холсту и вскрикнул – на нем была та самая девушка, черты которой я так настойчиво искал у натурщиц. Словно живая, она смотрела на меня полными любви глазами.

Целый день я не отходил от неё. Не мог ни есть, ни пить, только прописывал детали, делая портрет все лучше и лучше.

И тут в дверь постучали. Я открыл и остолбенел.

– Здравствуйте, меня зовут Сара, я ищу работу. Вам нужна натурщица? – застенчиво спросила красавица с моего полотна.

Сейчас пишу это и понимаю, что мне никто и никогда не поверит. Пусть. Но всё было именно так.

– Здравствуйте! – Я растерялся. – Проходите. Мне, и правда, нужна натурщица. Проходите к окну. Там диван.

Сара прошла в комнату, а я шел за ней, моля Бога: “Если это сон, не дай мне проснуться!” Она села на диван, изящно расправив платье. Я подошел к мольберту. Не было сомнений – это она. Даже одежда совпадала. Я сходил с ума и молился, чтобы безумие продлилось всю мою жизнь.

Сара сидела напротив, нежно улыбаясь. Свет из окна освещал её удивительные глаза, превращая их из зеленых в желтые. Я спросил, замужем ли она. Оказалось, что нет. Я был счастлив, но не забыл про свою семью, сразу рассказал Саре, что женат и обожаю свою дочь Виолу. Моя богиня сказала, что очень любит детей.

Она стала и натурщицей, и кухаркой, и помощницей по мастерской. Прошел месяц, и между нами произошло неизбежное. Я был впервые влюблен с первого взгляда. Точнее, полюбил ещё до того, как мы встретились Я не писатель и не могу описать свои чувства. Больше я не рисовал Сару – идеал можно только испортить. Вспомнилось -

“В том внешнем, что в тебе находит взор,

Нет ничего, что хочется исправить”.10

Когда я узнал о беременности Сары, счастью моему не было предела. Но радость омрачалась отсутствием у любимой собственного жилья. Я пообещал решить эту проблему, но сам не представлял как. Увы, не мог купить ни дом, ни даже полдома, хотя в то время у меня появились богатые заказчики.

Дом

Я подумывал взять денег у Эммы, моей жены. Но при всём своём богатстве, она непременно заметила бы исчезновение такой суммы. Жена знала, что я держу в мастерской прислугу и выплачиваю ей жалование, но в подробности не вникала и не ревновала. Обычно, когда Эмма хотела посмотреть новые картины, она предупреждала заранее. Но однажды нас неожиданно пригласила на обед её кузина Сибил, и Эмме пришлось зайти за мной в мастерскую. Я удивился и, признаюсь, испугался. Но всё было пристойно. Я писал портрет заказчика, а Сара готовила еду как самая обыкновенная кухарка – уставшая, неухоженная, с волосами, убранными под линялый чепец, делающая несколько дел одновременно. Она смутилась и отвечала Эмме невпопад. Жена потом спросила, где я нашел такую глупую дурнушку? Я честно ответил, что она сама пришла – искала работу, даже врать не пришлось. Сложностей с Эммой мне не хотелось. Любви давно не было, но я зависел от жены материально и обожал нашу дочь.

Шло время, а я так и не придумал ничего путного с жильём для Сары и нашего будущего ребёнка. Уже было отчаялся, но как-то раз, тоже, кстати, дождливым днём, я нарисовал городской пейзаж с небольшим, но уютным домом. Видел его впервые, но дом этот был мне чем-то дорог, как будто я вырос в нем. Но я-то знал, что вырос совсем в другом месте. И только закончил картину, как в дверь мастерской постучал мужчина лет сорока. Он представился стряпчим и доверенным моего дяди Чарльза. От услышанного далее я сел и на минуту-другую выпал из действительности. Оказалось, что мой дядя умер, и я стал его наследником. Я! Тот, кто о нем едва помнил. Дядя жил один где-то в Ист Энде. – Но сам он бедным не был. После него осталось полдома и большая сумма денег. Я ещё вспомнил, что не был не единственным племянником дяди. Но стряпчий ответил, что в живых остался я один.

Так у меня появились дом и деньги для Сары и малыша, который должен был родиться через пару месяцев. Стряпчий получил щедрое вознаграждение за молчание. Эмма долго еще не знала про мою вторую семью. Оставшиеся деньги я положил в банк на счет Сары. Пока не заболел, я регулярно пополнял его. Да, она не была богатой, но у неё было жилье, и они с Вилли жили скромно, но не голодали. Сара зарабатывала вышивкой, но это были, конечно, крохи.

Родственники

Я часто думал о чудесном появлении Сары и о волшебном обретении наследства. Но тогда не был до конца уверен, что все чудеса связаны с моими картинами. Однако, вскоре я в этом убедился. Мать Эммы – миссис Эдманс, милая, хоть и излишне болтливая леди, заболела. Что-то там с сердцем и суставами. Эмма плакала и говорила, что мама скоро умрет. Чтобы успокоить жену, я предложил написать портрет тёщи. Он и сейчас висит у неё в гостиной. Самое удивительное, миссис Эдманс выздоровела и выглядела не хуже, чем на полотне. Эмма быстро сообразила, что это именно я вылечил её мать:

– Ты должен попробовать нарисовать еще кого-нибудь. Отца, например. Пусть оба живут долго. Попробуй, Генри! И что ты сделал такого… необычного? Как ты писал портрет?

– Я не уверен. Мне кажется, что тогда шел дождь. Возможно, погода чудесным образом на меня воздействует.

– Так дождь в Лондоне чуть ли не каждый день. Рисуй! Используй каждый ненастный день!

Я послушал ее и пригласил мистера Эдманса позировать. Мне хватило двух дождливых дней на основную часть работы. Мы с тестем замечательно проводили тогда время – попивали ром, я смеялся над его нескончаемыми остротами и делал наброски. Правда, дописывал портрет я уже в ясную погоду. “Ну и что? – подумал я. – Портрет явно удался!”

Когда Эмма увидела результат, даже закричала от восторга:

– Боже! Какие глаза! Смотри, Вилли, они горят. Никогда не видела отца таким возбужденным. Такие живые глаза! Он смотрит на меня, словно хочет сказать что-то очень важное. Ты превзошел себя! Этот портрет даже лучше маминого.

– Ты думаешь? Не знаю почему, но мне тоже нравится то, как получилось. Хотя, он слишком далёк от оригинала – отличное сходство, но это возбуждение…

Миссис Эдманс повесила портрет рядом со своим и с нетерпением ждала мужа. Было уже поздно, а мистер Эдманс всё не шёл и не шёл. Теща разволновалась, но тут он заявился, изрядно выпивши. Глаза тестя возбужденно горели, точно так, как на портрете. Он налетел на миссис Эдманс и стал молча её душить. Мисс Эдманс сопротивлялась, насколько ей хватало сил. Когда они оказались рядом с лестницей, тёща вывернулась из рук мужа и толкнула его. Он скатился по лестнице, ударился головой, повредил шею и умер через пару часов, не приходя в сознание.

В трактире рассказали, что мистер Эдманс потерял над собой контроль и выпил очень много. Таким его никогда раньше не видели, хоть он и частенько захаживал пропустить стаканчик с друзьями. Запомнились слова одного из них: "В него словно бес вселился!" Эмма меня не винила, но я нисколько не сомневался в своей вине.

Дети

Виола – моя единственная дочь. Эмма родила её без особых трудностей. Сара родила мальчика. И тоже довольно легко. Это был крепкий, здоровый ребенок. Но вот последующие беременности Эммы заканчивались неудачно. Она стала навязчиво уговаривать меня нарисовать ее с младенцем на руках. Вбила себе в голову, что тогда родит здорового малыша. Я же постоянно вспоминал, что произошло с тестем и прекращал рисовать на несколько дней. доходило до паники. Я брал кисть, и казалось, что у меня поднимается температура.

Помог мне очередной дождь. Я слушал шум капель и понял, что мне просто необходимо рисовать. Подошел к чистому холсту, который подготовил для очередного заказа – семейного портрета одного банкира, но нарисовал Виолу. Ей было уже пять лет. Милая, розовощёкая девочка. Не знаю, почему я нарисовал её, а не Эмму с мальчиком, например. Сейчас я думаю, что настоящее искусство не спрашивает нас. Оно словно управляет художником. По стёклам стучал дождь, а я писал портрет дочери. Словно другой человек водил кистью. И в конце я неведомым образом понял, что опять произошло волшебство. Виола на холсте выглядела великолепно, и что-то в ней изменилось.

Чудо произошло в тот же день. Виола впервые запела. Причем сразу сильным и совсем не детским голосом. Эмме я не сразу показал этот портрет. Она продолжала настаивать на своем изображении с сыном, но я смело говорил ей, что боюсь. Но ведь безбоязненно написал портрет Виолы? Верно. Но делал я это неосознанно – даже не планировал рисовать её. Сара тоже просила меня каждый день, но о другом. Я уже хотел согласиться с ней, но увидел страшный сон, в котором Эмма и младенец горели в пожаре. Помню, в каком ужасе проснулся и долго не мог заснуть.

Увы, кошмары стали такими частыми, что я бросил живопись. И сны прекратились. Я сказал Саре, что мне надо изменить жизнь. Хотя бы на какое-то время. Нашел работу в магазине канцелярских товаров и материалов для живописи. Там я проработал много лет, пока «испанка» не свалила меня. Конечно, настал день, когда Эмма узнала о Саре. Разразился страшный скандал. Но ничего изменить она уже не могла. Мы просто отдалились друг от друга. Нас связывала только Виола.

Итак, у меня двое детей от разных женщин. Оба талантливы. Виола поет, Вилли рисует. Я виноват перед сыном, что не воспитывал его. Сейчас жалею, что так и не смог уйти от Эммы С Сарой мы иногда встречались. Я по мере сил помогал ей и сыну. Она по-прежнему для меня самая желанная женщина.

Глава 21

Я закрыл тетрадь и понял, как похоже складываются наши с отцом жизни. Меня в дрожь бросило от совпадений. Правда, из жутких неудач у меня только Сумрак. Слава Богу, что я не угробил никого из людей, а ведь хотел написать портрет мамы. Интересно, каким получился бы Такер? Чудовищем, которое убивает других или несчастным существом, которое убиваю я? Хорошо, что не успел его написать. Повезло.

Я настроился на свой самый главный портрет. Сомнения ушли, осталось лишь нетерпение. Пора! Я взял кисть. Дыхание участилось. Кончики пальцев кололи десятки тонких иголок. Я закрыл глаза и прислушался. Пора-пора. Сейчас-сейчас! Главное – услышать мелодию. Но о ней лучше не думать, не ждать её. Просто писать. Лёгкими мазками обозначил стол. За ним сижу я в кандалах с разорванной цепью. Досконально изучил их за время заточения: исцарапанный, местами ржавый, металл, похожий на зубы крокодила. Сравнение с крокодилом увлекло меня, и я рисовал машинально, не думая о портрете.

И тут зазвучала знакомая мелодия. Она становилась с каждым мгновением всё отчётливее и громче. Казалось, что не я рисую, а музыка водит моей рукой, словно ноты за нотой превращаются в мазки. Чувства мои обострились. Я видел как никогда – мельчайшие нюансы цветовых переходов. Cлышал гитару, фортепиано, флейту и фагот. Пахло осенним дождём. Пол, казалось, покрылся мокрыми опавшими листьями. Шум дождя усиливался. Он лился на меня, унося в теплом потоке. Капля щекотно скользнула по лицу и зависла на кончике носа Я смахнул её. Цепи с грохотом упали на пол – стало легче двигать ногами. Свобода близка! Господи, ты услышал мои молитвы!

Мелодия стихала, но не умолкала. Значит, портрет ещё не закончен. Я рисовал, полностью отдавшись музыке не думая о построении лица, о передаче света и тени. Мелодия вела за собой и командовала. Сколько я ещё писал – не знаю. Как обычно, закончив картину, я свалился без сил и заснул.

Сон вернул мне силы. Я встал с матраса. Кандалы с разорванной неведомой силой цепью, лежали под столом. Свободен! Я подбежал к портрету и замер. С холста смотрел вовсе не я.

На темном фоне ярко выделялся молодой светловолосый незнакомец в моей одежде.– Не старше двадцати. Я рассмотрел прядь своих волос. Привык, что они жирные и невзрачные. Но теперь… светло-пшеничные и чистые. Мелькнула мысль, что волосы теперь моя гордость. Я убрал прядь за ухо и продолжил рассматривать незнакомца. Кожа чистая – никаких угрей. Я рассматривал того, кого нарисовал. Ироничная улыбка на губах и задорные голубые глаза делали лицо особенным, привлекали взгляд. Незнакомец словно говорил: "Привет, Вилли! Теперь ты такой. Привыкай. Скажи прощай серому "крысенышу". Так ты себя раньше называл?".

Я ощупал своё лицо. Несомненно, черты изменились. Но я же думал только о побеге, когда писал. Разве я мечтал измениться? Неведомая сила, зная тайные желания, заставила меня изменить самого себя. Я будто заново родился и могу начать новую жизнь. Аккуратно снял холст с подрамника, свернул его, начал собирать краски и кисти, но вдруг застыл. В голове пульсировала мысль: “Ничего из этого мне не нужно. Я никогда больше не буду рисовать”.

Глава 22

Но так просто я не мог отказаться от любимого дела. В глубине души я затаил надежду вернуться к живописи в будущем и на всякий случай положил в мешок чистый холст, несколько кистей и краски.

– Пит! Открывай! – постучал я в дверь.

Пит открыл дверь и опешил:

– К-кто вы? Г-где Вилли?

– Успокойся, это я и есть. Смотри – моя одежда. И голос мой. Ну, узнал?

– Д-да, г-голос ваш, – не мог успокоиться и заикался Пит.

– Где Энни?

– Мы д-долго ждали, устали и п-проголодались. Она пошла з-за едой. Сейчас п-придет.

Я заметил фигурку Энни у соседнего дома. Легкая, в бордовом пальто, она увидела меня и замедлила шаг.

– Где Вилли? – повторила она вопрос Пита. Губы её задрожали, бледное лицо покрылось красными пятнами, глаза наполнились слезами.

– Это я, Энни. Ты привыкнешь, – тараторил я, подбирая слова, чтобы её успокоить. – Так получилось. Не знаю как. Я просто писал портрет под свою мелодию. Но оков больше нет, посмотри! Мы можем бежать!

– Вилли – мой жених! Я никуда без него не побегу!

– Я и есть Вилли. Успокойся, ты привыкнешь ко мне. Я изменился только внешне, уверяю тебя. Бежим! Отец приютит нас, – взял Энни за руку, но она вскрикнула и вырвала её, будто дотронулась до огня, и отвернулась. Прошло еще несколько минут уговоров. Энни сдалась. Протянула мне еду, которую принесла. Я постарался поймать её взгляд. Напугана. Но все-таки она посмотрела прямо в глаза, и стало понятно, что Энни немного приходит в себя или начинает мириться с неизбежным. Стараясь не потерять момент, я схватил её руку, прижал к губам и прошептал:

– Энни, послушай, – в любую секунду может появиться Такер. Надо спасаться. Тут не только мы с тобой. Подумай про Пита.

Я видел, как изменился взгляд Энни. Она больше не боялась. Возможно, узнала меня. Я взял её за руки, и она не отняла их. Напротив, она сжала мои ладони, а в её глазах появилась надежда.

– Бежим, любимая? – Я слегка потянул Энни к себе.

– Да! – с готовностью выдохнула Энни, и мы побежали на соседнюю улицу искать кэбмена.

Глава 23

Я свободен, красив, но несчастен. Моя новая внешность отдалила от меня Энни и Пита. Они общаются со мной как с чужим. Мы поселились в доме отца. Он рассчитал прислугу, и теперь Энни делает всю работу по дому. Мы подолгу говорим с ним. Отец принял бы меня любого, как бы я не изменился. Кровные узы не дают глазам обмануть сердце. Но Энни всё ещё не может привыкнуть ко мне новому, и наша любовь под угрозой. Я сказал, что буду ждать. На днях я пригласил её прогуляться по городу. Целый час прождал на площади Пикадилли, но Энни так и не пришла.

Зато на углу Риджент-стрит меня чуть не сбил с ног хромой пьяница, перепачканный грязью вперемешку с кровью. Видно, избивали его страшно. Рваная рана на правой кисти кровоточила. Я его поддержал и чуть не закричал – Такер! Лица не узнать, одни серые глаза горят, как и прежде И по голосу:

– Что выпучил глаза? Ну, споткнулся и что? – мой похититель еле ворочал языком.

Я сначала запаниковал, но через пару секунд успокоился – Такер не мог меня узнать. Внезапно вытащил пять фунтов и сунул ему в руку: "Сэр, это всё, чем я могу вам помочь. Купите лекарства, обработайте рану." Такер взял деньги, буркнул слова благодарности и побрел дальше. Через пару секунд он обернулся. Я все еще смотрел на него. Он махнул мне рукой и сказал что-то, но было не понять. Такер уходил, и с ним уходили мои страдания. Как будто были на мне невидимые оковы. Наконец, я избавился и от них.

Пикадилли – удивительное место. По лондонской легенде, если долго стоять там, то обязательно встретишь знакомого. Вот я и встретил…

Недавно я переехал к другу Виолы. Его зовут Сэм. Он студент-медик и совсем не похож на моих собратьев по кисточке. Цитирует Шекспира страницами. Значит, не один я такой на свете! Представился ему Оскаром. Теперь у меня новое имя и  новая жизнь. И работу я тоже сменил. Началось всё с того, что я шел по улице и увидел в витрине магазина пишущие машинки – Ундервуд, Ремингтон, Хаммонд. Особенно мне приглянулся Ундервуд. Я застыл словно увидел не вещь, а родного человека. Захотелось потрогать эту диковинку и просто напечатать какое-нибудь предложение. Но это желание сразу сменилось другим – напечатать повесть о моей жизни, о жизни Вилли и его даре.

Виола помогла мне купить тот самый Ундервуд, много бумаги, и я принялся за работу. Поначалу моя писанина казалась такой неумелой, порой даже глупой. Но отказаться от неё я уже не мог. История рвалась наружу. Сэм прочитал первые страницы и сказал, что я вполне мог бы работать журналистом. Я не поверил сначала – дружеская поддержка, думал, но потом отнёс начало повести в издательство газеты "Новый век", где теперь и работаю. Две недели всего, но у меня, говорят, неплохо получается.

Всё бы ничего, но я скучаю по прошлому. Пробовал снова начать рисовать – не выходит, не могу. Скучаю по Энни. Я готов ждать её сколько угодно, хоть предчувствия у меня самые плохие. Энни жалела Вилли, а Оскар не вызывает никакой жалости. А еще я заходил в свой старый дом, но не нашёл Спайди. Паук, наверное, понял, что я не вернусь и убежал. Мне совсем не хочется рисовать, но постоянно тянет к месту, с которым так много связано. Я долго стоял напротив мастерской мистера Бернадетти, на другой стороне улицы. Смотрел на силуэты учеников в окнах, и как Мэри выплёскивает грязную воду. Вспомнил, как она мне когда-то нравилась. Она и сейчас красивая. Но с Энни никто не сравнится. Из дома вышла миссис Бернадетти. Пышно разодетая и с корзинкой Собралась на рынок или по магазинам. За ней по пятам вышагивал Бруно.

– Домой, Бруно! Иди, дружок! – махнула рукой миссис Бернадетти.

Кот послушался, развернулся и тут он заметил меня.

Хорошо, что миссис Бернадетти была уже далеко и не увидела, как её любимый кот несется через дорогу и прыгает на руки незнакомому парню. Бруно лизал мне лицо, урчал и тёрся о меня головой Он видел за моей новой внешностью прежнего Вилли. Мы с Бруно помнили всё, что нас связывало.

И мою драку с громилами-грузчиками, и мышку, которую вымела Мэри, и мой кекс, отвоёванный Бруно у Сида.

Кот помнил каждое моё прикосновение. Это был наш ритуал – я гладил его, а он давил лбом в мою ногу и пел своё тихое: "Р-р-мяу".

Так Бруно вынудил меня украсть его. Господи, прости мне этот грех. Миссис Бернадетти, наверное, очень расстроилась. Но кот сам решил, с кем ему жить.

Когда я печатаю на машинке, Бруно ложится слева от неё на стол. Я печатаю пока только правой рукой. А левой глажу кота. Его урчание помогает мне писать. По-моему, у Бруно волшебный дар превращать мои рукописи в чудо. Давай, Бруняша, урчи громче!

Иллюстрации Вероники Гусамовой

Примечания

1

У. Шекспир, Сонет №28. Перевод С.Я. Маршака.