Адель

Specially for Homo Sapiens.

Посвящается

А

.

Пролог.

Не требуй, бесхребетная толпа,

У Гения подобным быть себе!

Тем тяжкий грех ты на века

Вменишь посредственной душе!

Умолкни тот, что современник!

Умолкни, сердца не имея!

Потомок вешает пусть ценник!

Он разберется, разумея!

Завидуй! Ты – всего лишь пленник!

Завидуй редким и свободным!

Ты – им всего лишь соплеменник!

Но ты ли Суд тем благородным?!

Глава I.

Разбитой можно считать лишь ту жизнь, 

которая остановилась в своем развитии.

Оскар Уайльд.

I.

Бог весть шел который год,

Взвыл французский весь народ.

Правил им в тот день и час

Хитрый, вдумчивый Баррас1.

Он оброс могучей кликой.

Мерзкой, алчной, безликой;

Нувориш аббат Сийес2

И Фуше3,смердящий, здесь.

До диктатора, конечно,

Полю было далеко,

Но главенствовал беспечно

В Директории4. Легко

К ним примкнул Роже-Дюко5.

Талейран6, Гойе7, Мулен8,

Видом что своим блажен,

Также были в тех кругах,

Также были при делах.

Вся столичная богема

Утопала во грехе,

Как смертельная холера,

Предавая все трухе.

Вкус еды в мечтах внимая,

Чернь голодная роптала.

Интервентов злая стая

Спать «буржую» не давала.

Мимо «нельсоного взора»9

Доносилось эхом ора,

Что кругом бардак, позор,

А в Париже правит вор.

На окраине Каира,

За столом над картой мира,

Корсиканец-генерал,

Сидя молча, размышлял…

II.

«Что за рукопись такая на французском языке?

Только что нашел, копаясь, я у нас на чердаке», –

С неожиданным вопросом к бабушке он подошел,

Упиваясь любопытством, сей же час ответ нашел.

III.

Здравствуй, разный столь читатель!

Будь ты повар иль издатель,

Строгий цензор или циник,

Меланхолик иль сангвиник;

Друг Вольтера, может быть?

Кем бы ни хотел ты слыть:

Почитателем Гомера,

Брутом, может, для примера,

Изволь, прими же на свой суд

Сей скромный рукотворный труд!

Смешенье стилей, разных лет,

Спасение от многих бед.

Все лишь зависит от того,

Как примешь для себя его.

Горделиво скажешь: «Скука!

Сей роман читать мне – му́ка!»

Иль с надежностью гонца,

Стремглав прочтешь все до конца.

В нем думы вечные сплелись,

Играя ласково речами.

Любовь с Величием сошлись,

С пера стекая вечерами.

Отрада глаз, для слуха сладость!

В нем дух времен, смятенье, наглость!

Здесь добродетель и порок.

Судьбы превратной в нем намек!

IV.

В древнем городе Казани

Ходит множество сказаний.

Одним из них, мои друзья,

Делюсь теперь и с вами я.

Мне его однажды утром

Ветер вольный нашептал,

А ему в наследство прежде

Клен осенний передал.

Сдав предательски пароли,

Явки, адреса стеблей,

Я раздам героям роли.

Так знакомься же, скорей!

Вот идет походкой резкой,

Слякоти навстречу мерзкой,

По селу с названьем странным,

Гостем для нее желанным,

К бабушке родной своей

Внук приехал на шесть дней.

Звали парня Радамель,

По фамилии Укроев.

Уж таков его удел –

Главным быть средь всех героев.

Роль его пусть и мала:

Примечательна она.

Отроду без трех лет тридцать,

Нет ни брата, ни сестрицы.

Брюнет, эстет в рассвете лет;

Ах, как же жаль, что не поэт!

Рожден в семье простых людей,

Но не лишен ораторских речей.

Он в тренде рос с животной стаей,

Иначе было жить нельзя.

Надежду, правда, нам внушая,

Таилась в парне разума стезя.

Из маленького городка,

Откуда родом наш герой,

Чтоб тот развеялся слегка,

В деревню отправляли мальчика порой.

А там луга! Простор! Березой пахнет!

Там чистота, там дух не чахнет.

Там бабушкины пироги,

Как панацея от тоски.

Средь деревенской детворы,

От школьной парты отдыхая,

В укромном уголке страны

Рос мальчик, взрослых бед не зная.

Не ведая о «девяностых», «нулевых».

О том, что люди злы, коварны.

Ни о безгрешных и святых

Из прессы лживой и бульварной.

Пил молоко он с бабушкиных рук,

Рыбачил с дедом славный внук.

И все бы было ничего,

Да только отличало мальчика того,

От сверстников бесчисленных вокруг,

Стремленье вырваться за круг;

Шаблонный, предначертанный людьми:

Быть среднестатистическими, как они.

В июле смуглый восьмиклассник,

У речки сидя, пас гусей.

Бунтарь он! – Тем ли безобразник?

В отличие от одноклассников-друзей:

С собой он к речке книги брал,

Слегка иначе рассуждал,

Себе вопросы задавал

И Чернышевского читал.

А Васи, Пети – Пушкина лишь знали,

Да и того не понимали.

В сорокапятиминутной суете

Знакомили между собой их по стране.

V.

Родителей цените, други!

Однажды может их не стать.

И матерям целуйте руки,

Отцов не перестаньте обнимать!

Не говорите тяжких слов

В порывах злости и обиды.

Ведь в эту жизнь они вам гиды,

А в ваших венах их любовь!

Когорту редкую пополнив,

Герой наш, благодарных сыновей,

Предначертание исполнив,

Дожил до отроческих дней.

На горизонте уж поры

Конец маячил школьной.

Эпохи звонкой детворы,

Беспечной и раздольной.

Пора из гавани отчалить,

Родительский покинув дом.

Амбиции свои прославить,

Заветный получив диплом.

Натруженный, заслуженный,

Не моде дань, не просто так!

В век, мракобесием простуженный,

Ходил с дипломом всяк дурак;

Глупец посиживал на троне,

Листву мудрец мел на перроне –

Казалось, до скончанья дней

Рабы мы парадигмы сей.

VI.

К прекрасной Франции герой мой тяготел.

Его манило – «L’art de vivre»10!

А стать он переводчиком хотел,

Открыв для себя этот мир:

Изысканности, чувств и такта.

Парижских крыш, что приютил уют.

И «сен-жерменского»11 антракта,

Где гении себя куют.

Богатством не обременен –

Он жребий бросил в Рубикон.

Ведь до скончания времен

Быть целью движимым – резон.

«Смогли другие, я смогу!

В Москву! В Москву!

Вся жизнь в столице!» –

Он улыбнулся проводнице.

Мечтой ведомый милый друг

Теперь средь профессуры.

Пуд лингвистических наук

Съедает без халтуры.

Язык Дюма-отца, что сына,

Коварен, сложен и красив.

Игривость Сены, Альп в нем сила,

Садов Прованса лейтмотив.

И за неделей вновь неделя

Копилась в жизни Радамеля.

Он будоражил девичьи умы,

Они харизмой были пленены.

Студенток юных дивный взор

Встречал безукоризненный укор.

Его самовлюбленный слог

С ума свести бы многих смог.

Одних гневил, других влюблял,

У Воробьевых гор гулял.

Жил жизнью малых авантюр,

Ценя клубничный конфитюр.

Вниманьем женским был не обделен,

Но ни одной из дам все ж не был окрылен.

Онегин был ему немил

И с Ленским дружбы не водил.

VII.

Он был классический брюнет,

И роста среднего, похоже.

В глазах таился карий цвет.

Встречали вы его, быть может?

Охранник в магазине, дворник,

На рынке грузчик вечером во вторник.

Нет, не лентяй – в трудах он пылок,

Не ждал родительских посылок.

Изнеженный студенческий бомонд

Нутром лелеять пролетарским он не мог;

Рабынь селфийных всяк тревог

Толпу гиалуроновых джаконд.

А особи мужского пола,

В наш век, совсем на грани фола;

Все изящней силуэты,

Все примитивнее портреты.

Студенчества пора беспечна –

Прекрасный нашей жизни миг!

Но и она, увы, не вечна,

Столь скоротечен ее лик.

Вот наш неизбалованный студент,

Тернистый путь пройдя невольно,

Пополнив редкостный процент,

Закончил обучение достойно.

VIII.

Ах, двадцать первый век!

В тебе надежд сокрыто сколько?

И человеку много ль бед

Велишь перенести ты стойко?

Что уготовил ты народам?

Войну иль мир, чуму иль пир?

Тиранам или антиподам

Судья ты будешь и кумир?

Какие здания отстроим?

Каких сынов себе родим?

Почем сегодня, люди, стоим,

Правдивый коль лжецом гоним?

Кому окажешь реверансы?

Труду ли выпишешь авансы?

Аль бездарю благоволишь?

Ну что же, брат ты мой, молчишь?…

IX.

Пригрета осенью Москва.

Сентябрь любит обнимать.

Бессмысленны порой слова –

Объятья эти описать.

Отбросив все свои труды,

На Воронцовские пруды,

Развод узреть желтеющей листвы

Вслед за героем отправляемся и мы.

Здесь за руку держась гуляют

И что-то мило обсуждают

Теть Катерина с Гошей

В воскресный день погожий.

Тут слышен детский смех игривый,

Собачки чьей-то лай пытливый.

Скамейка одинокая скучает,

Маняще интроверта завлекает.

Усевшись, рассмотрев пейзаж,

Мой вдохновленный персонаж

Надумал было мирно жить.

Но суждено тому ли быть?…

Подобных редко слышал голосов я.

Не помню, то ли уж Олесю Куприна,

Крик девичий неподалеку: «Софья!»

Напомнил кончику пера.

Да ладно я! Слегка зевнув,

Покой героя своего спугнув,

Его заставлю обернуться,

Сердца иначе разминутся…

X.

Знакомьтесь: Софья.

Вислоухая британка.

Под бирюзовой шлейкой

Изящная осанка.

Инстинкт в узде не удержав,

Заслышав лай неподалеку,

На ветку взобралась стремглав,

Тем самым вскрыв всю подоплеку

Своей хозяйки крика.

Она была безлика.

Спиной стояла к другу моему,

И лишь безлика потому.

Пропитанный беспомощностью голос

В мужчине пробуждать обязан логос.

А если он к тому же женский,

То лавры подвига – вселенски!

«Не волнуйтесь. Что случилось?»,–

Подходя к ней резвым шагом,

Изучая ее взглядом,

Оказался с ней он рядом.

Зеленые глаза, украдкой,

Предстали перед ним загадкой;

И головы неторопливый поворот,

Нехарактерный для сложившихся хлопот.

«Вот…», –

Слегка растерянно произнесла

Кокетка моего пера.

Она пленительно легка,

Невысока, на каблуках.

Миниатюрно-дерзкий носик;

И с робкой дрожью на губах,

Через мгновение попросит:

«Любезны будьте, помогите!

Все быстро так произошло…

И что так на нее нашло?!

Всегда гуляли в этом месте;

И лай собачий ей знаком,

И страх, казалось, неуместен.

Мне, нерадивой, поделом!»

Он, снисходительной улыбкой

Отчаяние незнакомки обуздав,

Решив полезть за кошкой прыткой,

Рубашки закатал рукав.

Но удержать себя не мог!

Любил он приводить в восторг

Пол слабый, ненадежный.

Ах, льстец он, невозможный!

XI.

«Не стоит милой столь особе

В прелестный день по пустякам

Тревогам поддаваться, злобе.

Я руку помощи подам!

Тем паче, что мое ведь кредо,

Наследованная от деда:

В любой ситуации – победа,

Без перерыва на обеды», –

В улыбке проходила та беседа.

Слегка пижонист и надменен

(Он в этом деле неизменен).

Она, смущаясь, улыбалась

И пальцами виска касалась.

Движение ловкое, второе,

Уверенное моего героя –

И словно покоритель Трои,

Взобрался ввысь по древу воин.

Маневр сей Софью не смутил,

Она прижалась крепко к ветке.

Всей хваткой цепкой, что есть сил,

Застыла в виде статуэтки;

И в левой вот уже руке,

На безымянной высоте,

Виновница сентябрьских тревог

(Читать умейте между строк)

У Радамеля оказалась

Да вместе с ним с небес спускалась.

Героям лавры не снискать!

Пустяк, казалось бы, но все же,

Взгляд благодарный испытать

Он на себе девичий сможет.

XII.

Она ждала ее, его…

Шатенка творческих фантазий;

Как андалузское вино,

Вобрав купаж многообразий.

В ней одиночество ютилось,

Таился мамин властный нрав,

Отцу-бедняге объяснявший,

Кто виноват, а кто здесь прав.

Но тело! Тело как прекрасно!

И безразлично, что в ней властно!

Венецианский бархат – кожа,

А статью с Барселоной схожа!

Без современного гламура,

Позерства и «утиных губ».

Естественная в ней натура,

Жаль только мир подобным скуп.

Прижав спасенную особу

К груди своей, поцеловав,

Сияя, проронила: «Слава Богу…»,

Взгляд Радамеля на себе поймав.

– Слов благодарности для вас

Я собрала бы все на свете. Браво!

– Ну не Помпею же я спас.

Не стоит, уверяю, право.

– Ах, улыбаясь и лукаво

Вы как-то все произнесли.

– А не пора ли вам идти?…

Она и он: смеялись оба;

Она – уютная особа.

Он – ироничен и шутлив,

И постановочно спесив.

Вот продолженье диалога

(Лишь атмосферу передал):

Она искала, видимо, предлога,

Он, видимо, ей в этом помогал.

– Навязчивой быть не хочу

В стремлении благодарить –

Позвольте хоть вас чаем угощу!

– Уговорили, так и быть.

– Недалеко отсюда, знаю,

Отличное местечко есть.

Не помешало бы присесть,

Сейчас об этом так мечтаю.

– Признаться, вас я понимаю

И эти взгляды разделяю.

XIII.

Любовь… любовь.

Ах, как банально!

Изношенно, сентиментально –

Писать об этом вновь и вновь:

Упоминать от сотворенья мира,

От первых праведных людей,

От Рима и до пьес Шекспира,

Слова и оды посвящая ей.

Идей и душ сколь много в жертву

Любви к ногам принесено?

И загнано сердец сколь в клетку

Ею?.. И ею ж освобождено!

О ней писал и друг мой, Саша.

Писал Тургенев, Тютчев, Блок.

Болели ею Аня и Наташа –

Знавал в любви Толстой все ж толк!

Какое право я имею?!

Судьбой неистовой гоним,

Творить иначе разве смею,

Коль сам я музою любим?!

Коль среди гениев когорты

Меж мной и ими грани стерты.

XIV.

Мне б бренной славы не снискать,

А все ж продолжу я писать!

О том, что бьется чуть сильнее сердце

В уютном месте за стеклом.

Влюбленность не измерить в герцах

У двух, сидящих за столом.

Давайте им мешать не будем,

По мне, поступок сей разумен.

Тем более я с содержанием знаком,

Беседы миловидных о былом:

– Я в этой суете мирской

Совсем забыла вас спросить:

Все ж как зовется наш герой,

Каким вас именем благодарить?

– Меня запомнить будет сложно.

Зовут, как каждого второго, – Радамель.

– Тогда и вам меня, возможно,

Мое: куда банальнее – Адель.

Как вам все это удается?

Опять я улыбаюсь из-за вас…

– Сие харизмою зовется,

Увы, но ей я не указ.

А если уж и быть серьезным,

То нахожу я все курьезным;

В воскресный выходной свой день

Мне вас в себя влюблять столь лень.

XV.

Ей нравилось, что он самоуверен,

Немного циник и, возможно, мизантроп.

Все ж в театральности умерен,

Не быть излишне фамильярным чтоб.

Ему в ней нравилась улыбка,

Смущенный исподлобья взгляд.

И шарм, что в меру, без избытка,

И милый женственный наряд.

Знакомые досель едва ли,

Они друг друга узнавали.

Ей оказалось двадцать лет,

Ценитель мифов и легенд.

Истфака МГУ студентка,

Для женщины весьма что редко.

Быть может, сказано и едко,

Но, согласитесь, очень метко:

Как скучно женщину любить,

Коль не о чем с ней говорить!

XVI.

Историки – народ особый!

Уж их, поверьте, я знавал.

Они иной немного пробы,

Не той, что «доктор прописал»;

Анализа критического кладезь,

Мышления особый вид.

Вы обыватель? Что же… кланьтесь!

Глупец внутри коль вас сидит,

И стадным чувством аль гонимы,

Вам вряд ли ваши херувимы

Помогут рабством не страдать,

Коль рабство – ваша благодать.

Уж извините мою резкость,

Но мне чужда столь эта мерзость!

Средь нас таких, надеюсь, нет.

Раскрою маленький секрет:

Питаю в вас надежду в свет!

Признаюсь также, что порой

Коверкаю слова искусно.

В угоду рифме их покой

Тревожу да меняю русло.

Ах, пунктуацию не чту!

К тому я заявить хочу:

Мне индульгенция дана

Творить подобные дела!

Я внемлю внутреннему такту;

Я, сам решаю, где «антракту»,

А где иным, всяк поэтическим делам,

Быть там аль тут, иль тут, аль там!

Плюю с высокой колокольни

На ор презренный: «Так нельзя!»

Не с вами, многие! Сторонний.

И вы мне, к счастью, не друзья…

XVII.

Адель – прелестная особа,

Я расскажу о ней немного.

Она – самарская татарка,

Рожденная в объятьях марта.

Отец – купец, а мать – для фарта

Читать любила Кисселя и Сартра.

Купец в наш век – предприниматель.

Ах, знал бы, милый мой читатель,

Поэту мир сколь этот тленен,

Когда роман осовременен!

Я б лучше о балах писал,

Но времена те не застал!

Поэтому прошу прощенья

За то, что это воскресенье

Друзей двух моего пера

Чтоб описать, чудесные слова

Я черпаю из тех времен,

В которые неистово влюблен.

Стать исключением из правил,

Отец ее, не захотев:

Учиться в златоглавую отправил,

Купить недвижимость сумев.

В просторном доме проживая,

Нужды и горестей не зная,

По плану жизнь ее текла.

Желать ли большего могла?

Она бывала за границей.

Миланом любовалась, Ниццей.

Маршрут меняя каждый год,

Жила, не ведая невзгод.

Он на три года ее старше.

Работает. Преподает.

В квартире съемной проживая,

Совсем иную жизнь ведет.

Казалось, из миров двух разных,

По-своему прекрасных, праздных,

Сошлись два человека,

Иронии радь смеха.

Глава II.

– Я тебя люблю.

– Но ты же меня практически не знаешь?

– А какое это отношение имеет к любви?

Эрих Мария Ремарк.

Когда я хочу услышать умного человека – Я начинаю говорить.

Жозе Моуриньо.

I.

Я, запоздав иль слишком рано,

Главу вторую своего романа,

С соизволения, начну,

Оставив первую главу

На суд общественности, сыска

И критиков – хулителей изыска.

Да, кстати, сложно мне понять

Сия таинственную рать.

Как можно что-то толковать,

Пытаясь этим оправдать

Всю неспособность созидать?

Им пирожками б торговать…

На Сашу даже, друга моего,

Надеть старались те ярмо!

Но он, чертяка, – эталонный гений!

Тут Радамель, а там Евгений.

Нас рознит-то лишь одно:

Я – недавно, он – давно,

С Евтушенко заодно.

Жаль, что больше нет его…

Озарив собой свой век,

Был эпохой человек.

II.

Капризная в Москве погода,

Декабрь шел того же года.

Вот, невзирая на метель,

Мой друг Укроев Радамель

На Селезневскую спешил.

Ее он любит. Он решил.

Три месяца прошло, а все же,

Любви срок устанавливать негоже.

Достаточно и дня порой,

Чтоб любящею стать женой.

А может, и всей жизни не хватить,

Себя заставить мужа полюбить.

Адель к нему, весьма похоже,

Испытывала чувства тоже.

Она жила неподалеку,

Ждала к намеченному сроку.

В гостях чтоб у себя принять,

Домашним муссом угощать.

Грозилась все испечь пирог;

Ну разве устоять он мог?!

Поверьте мне, друзья, татарки –

Талантливые кулинарки!

III.

Пожертвовал герой наш многим,

Любовь свою чтоб навестить.

Не будь к нему, болельщик, строгим:

Посмел он дерби пропустить.

Бывала АПЛ12свирепа!

Жозе13 в тот вечер против Пепа14,

Во всеоружии предстал,

А Златан15 его страховал.

Уж очень каталонца модно

В наш век талантом называть.

Но если будет вам угодно:

Бесспорно! Я готов признать.

Вот только смею утверждать

(Всего лишь пленник рассуждений)

Фортуна – Гвардиолы мать,

А вот Жозе – в когорте – Гений!

IV.

Устали вы, возможно, ждать –

Пора к героям возвращать.

И пусть простит «туманный Альбион», –

Гонимых обскурантами персон

Ютить любитель всех времен.

Адель жила в элитном доме.

С десяток там, ее что кроме,

Подобных многокомнатных квартир

В себе надежно он хранил.

В угоду моде Радамель бородку

Заметную чуть отрастил.

Войдя, консьержа-сумасбродку