Рай социопата. Сборник рассказов

– Глеб Александрович? Ворозвенкин? Неудавшийся журналист, прославившийся на безнаказанном хулении церкви под видом псевдонаучных лекций? Я вас умоляю! О науке он имеет такое же посредственное представление, как и его почитатели. Все его лекции, публикации и выступления, в которых он парирует выписанными из интернета обрывками научных терминов и фамилий, рассчитаны на молодую узколобую публику, – вроде той, что кричит сейчас под вашими окнами. Они алчут услышать в потоке льющейся на их головы демагогии пару шуток про священников, не понимая и половины того, что он несет. Между нами говоря, он просто смеется над своей аудиторией, а ей нравится и она просит еще. Вы, кстати, считаете его одним из ваших?

– Таки «из наших» – это кого вы имеете ввиду?

– Таки оппозиционеров.

– Безусловно. Мы с ним даже передачу вели на телеканале, где поддерживали «Антиплатон» и другие оппозиционные движения.

– Так вот, к своему оппозиционному лагерю вы многоуважаемого Глебушку причислили опрометчиво, ибо как уже много лет Глеб Саныч носит почетный титул доверенного лица президента и получает своевременные кураторские инструкции: на какие темы сейчас ему шутить можно, а какие – лучше позабыть.

– Так одно другому не мешает, Герман Владимирович. Держать врага лучше поближе.

Шульцев, уже дошедший до кондиции алкогольного откровения, признался Ольшанскому, что в глубине души оппозицию поддерживает и коррупцию ненавидит, и хотел бы сменяемости власти, но не видит среди либералов достойных руководителей, которые смогли бы решать управленческие задачи, что его, безусловно, сильно тяготит.

– Я, как гражданин, вас бы даже готов был открыто поддержать, но честно сказать, какие-то вы все странные, злые вы какие-то, – подытожил он, на что Ольшанский непременно возразил:

– Проблема России в том, что здесь доброту принимают за слабость, поэтому все злые. Даже добрым людям порой приходится быть агрессивными, чтобы им не садились на шею.

– Так это беда не только России, а всего мира. Добро должно быть с кулаками, – вы это хотели сказать? Осталось только определить, что есть абсолютное добро, а что – зло. Для одних ты плохой, а для других хороший, – все относительно. Вот как по мне, так оппозиционная молодежь, что выходит на улицы и строчит комментарии в интернете – очень злая. Вы читаете, что они пишут? Как они призывают власть имущих люстрировать и на столбах вешать? Среди этих людей полно садистов и психов, не способных конструктивно мыслить и предлагать решения. Они считают, что если всю властную систему поставить к стенке, жизнь для них тут же станет раем. Ребята просто уроки истории в детстве прогуливали, предпочитая компьютерные игры.

– Не судите по единицам обо всех, – возразил Варфоломей. – Многие мирным путем желают добиться диалога с властью, хотят, чтобы с их интересами считались, чтобы в богатой природными ресурсами стране народ мог жить не хуже, чем в Европе.

– Да чем лучше живется в Европе?! – стукнул кулаком по столу Шульцев. – Это все вранье!

– Уровень жизни легко сравнить по пенсионерам: посмотрите на наших и на немецких, к примеру. А что скажете об эмиграции? Почему из нашей страны, где все так хорошо, ежегодно уезжают сотни тысяч человек, в том числе высококвалифицированных врачей и ученых? В то же время, много ли вы знаете граждан Германии, спешащих сбежать из своей страны и поселиться в России? Я вот ни об одном таком не слышал.

– А сколько назад возвращаются, – не считали? Да там у них тоже не сахар. Вы же были в Германии, сами знаете, какие у них там налоги, цены и политика по беженцам. Да еще и неспокойная обстановка, и пидоры по улицам в стрингах бродят. Одним словом – содомиты! Впрочем, мы ушли от темы. Я о чем хотел сказать, – о том, что многие мыслящие адекватные люди рады были бы поддержать перемены, реформы и все прочее, но не видят они среди оппозиционно настроенных граждан лиц, способных к рациональному мышлению и управлению. Вот смотришь на вашу братию, которая на митинги ходит, пытаешься там здравое лицо увидеть, а все равно все какие-то не такие: чушь несут и околесицу, лица какие-то странные у всех – асимметричные что ли, словно кривые какие-то, как будто из мультфильма.

Ольшанский захохотал.

– Ну не верят вам люди, – перекрикивал его смех Шульцев, – чувствуется блажь в словах. А еще – вы безбожники! Скорее, в этом все дело!

– Что же по-вашему – бог? – заинтересовался Варфоломей.

– Бог – есть добро.

– Простите, о каком именно боге из нескольких тысяч придуманных идет речь?

– Бог один! И он не придуман! Прекратите богохульствовать!

– Как сказал один мой коллега по цеху, – улыбнулся Ольшанский, потирая руки, – «богохульства не существует, просто есть сомневающиеся в своей вере, которые всегда найдут повод оскорбиться».

– Без веры мы, как народ, давно бы пропали, я вам скажу, – строго ответил Шульцев, – утонули бы в грехе, войнах, насилии и содомии…

– А разве не именно так, как вы описали, люди живут на этой планете уже миллионы лет? За это время ни одна из тысяч придуманных религий не помешала человечеству практиковать рабство, педофилию, вести братоубийственные войны, сжигать людей заживо, забивать камнями, а некоторые конфессии потакали этому, и даже порой являлись инициаторами.

– Это все были неправильные религии. Наша вера не такая.

– Мой друг, если вы пообщаетесь с представителями других религиозных конфессий, то будете неприятно удивлены, что каждый из них имеет аналогичное представление о своей вере, а неправильной считает вашу. Боги придумывались на протяжении веков как под копирку: у них у всех человеческий облик, они жутко капризные, мстительные и не последовательные. Вы вот наверняка Библию не читали: а вам известно, сколько там жестокости?

– Так, давайте не будем об этом. Тема тупиковая, – нахмурился Шульцев.

Собеседники пригубили коньяк и после непродолжительной паузы Ольшанский ответил:

– Хорошо быть интеллигентными людьми, не правда ли? Вот как вы считаете, Герман Владимирович, чем бы закончился наш спор о религии, будь мы кем-то вроде тех, что кричат сейчас за окном? Полагаю, ничем хорошим: вы бы всадили мне ножик меж ребер, я полагаю.

Тем временем за окном настойчивый голос через громкоговоритель требовал от протестующих разойтись. Митингующих оттесняли с улицы. Некоторые из манифестантов бросали в полицейских бутылки и камни, после чего сквозь толпу к ним пробивалась группа омоновцев и растаскивала по автобусам. Видя это, многие спешно покидали улицу, – толпа заметно редела.

Внезапный звон стекла заставил Германа Владимировича и Варфоломея Яковлевича подскочить в креслах. Кто-то из бунтовщиков перед задержанием успел запустить в воздух бутылку, которая влетела прямиком в окно Ольшанского. Герман приподнялся и неуверенно сделал несколько шагов в сторону окна, вытянув шею, словно гусь, готовящийся к атаке.

– Лучше не подходите сейчас к окнам, – с абсолютным спокойствием посоветовал хозяин квартиры своему гостю.

В это время в дверь гостиной раздался стук. Ольшанский не успел ничего сказать, – в ту же секунду, не дожидаясь ответа и распахнув дверь, в комнату влетела домработница Любаша.

– Якыч, ты как тут? Шо случилось? – заохала она.

Домработница называла Варфоломея по отчеству, но сокращенно – Якыч. Он был не против. Ему даже нравилось такое обращение. Любаше было уже за пятьдесят. Баба она была простая, деревенская, роста невысокого, с лицом морщинистым, худая – но бойкая. В Москве Любаша проживала давно, но казацкий говор и панибратская манера общения так и остались при ней.

Ольшанский успокоил домработницу, указав на то, что хулиганы повредили наружное стекло. В оконной раме оставалось второе, внутреннее, а потому снегом комнату за ночь бы не замело, если, конечно, не прилетит вторая бутылка или кирпич. Однако полиция уже заканчивала свое дело, и демонстранты практически ушли с улицы, переместившись дальше в центр.

– Я, это, убрала там все, на ужин рулетиков напекла, – отрапортовала Любаша и осмотрела гостиную.

Поленья в камине уже прогорели, а угли начинали угасать. Ольшанский, устало развалившийся в кресле, держал в руке свой снифтер с коньяком. Второй наполненный бокал одиноко стоял посередине журнального столика, отражая в стекле прогорающие красные угольки. Рядом с бокалом лежал блокнот Ольшанского и разбросаны листы с рукописями.

– Я слышала, ты говоришь тут с кем-то, думала гости у тебя, заходить-то не стала сразу, а собралась уж домой, так вон чо: стекло разбили, ухари, мать их!

– Ничего страшного, Любаш, завтра мастера вызову. А ты ступай, поздно уже. А лучше в гостевой переночуй, на улице неспокойно.

– Да ну, ты шо, Якыч! Муж убьет. Побегу я. До дома-то недолго. Чего тут идти-то? Кого мне там бояться на улице? Сама кого хошь оприходую, мама не горюй!

Любаша попрощалась и вышла из гостиной, прикрыв за собой дверь.

– Уж слишком фамильярно домработница с вами изволит речь вести, Варфоломей Якыч, – произнес Шульцев, развернувшись в кресле лицом к Ольшанскому.

– До этого не переживайте, Герман Владимирович, – устало ответил хозяин квартиры. – Я ее давно знаю, она практически член семьи. Еще моя покойная матушка, помнится, ей физику преподавала в училище.

– Смею заметить, – ехидно рассмеялся Герман, – предмет не зашел, коллега.

– Что ж, каждому свое, маэстро.

Посидев еще несколько минут в тишине у дотлевающих в камине углей, Шульцев вернул свой бокал на стол и поднялся с кресла.

– Пожалуй, и мне пора, – произнес он уже вполне трезвым голосом.

Ольшанский предложил не торопиться и переждать окончательного затишья на улице, однако гость настоял на своем.

– Сердечно рад гостеприимству, – ответил Герман, – но вынужден откланяться, да и извозчика моего пора бы уже домой отпустить: дети, семья, – сами понимаете.

– Ну что ж, благодарю вас, коллега за приятный вечер. Увидимся в редакции, – улыбнулся Ольшанский, пожимая руку своему собеседнику.

Он долго не отпускал ладонь Германа, тряся ее в воздухе, словно вспоминал что-то важное, после чего добавил:

– И еще… Вынужден признать, наш с вами сегодняшний разговор был переполнен канцелярщиной и неестественной любезностью. Если бы кто взялся читать книгу или смотреть кино с подобными скучными диалогами, – безусловно бросил бы на середине, а то и раньше. Люди так уже давно не разговаривают. Но именно такой формат требуют редакторы современных политических изданий. С вашего позволения, я почерпну идеи из нашей беседы при написании пары статей и рассказов для коммунистической газеты «Красная заря».

Взгляд Шульцева в ту минуту наполнился недружелюбным блеском. Он не сводил глаз с собеседника и наиграно улыбался, обнажая свои отполированные зубы. Варфоломей смутился и неуверенно произнес:

– Когда ты смотришь так, кажется, что завидуешь.

– Чему?

– Что не такой свободный, как я.

Герман поднял взгляд к потолку, тяжело выдохнул и направился к выходу из гостиной.

– Я – это и есть ты, идиот, – ответил Шульцев не оборачиваясь.

Не доходя до двери, он внезапно остановился у окна и уставился в него, словно увидел что-то интересное на улице. Спустя несколько секунд Герман, продолжая всматриваться вниз, трижды нецензурно выругался. Ольшанский не одобрял матерщину, хотя и сам частенько хотел вставить в разговор того вечера крепкое словечко. Услышав брань, он обреченно закрыл глаза, а когда открыл их, Шульцева в квартире уже не было.

Оставшись один в гостиной своего дома на Пречистенке, Варфоломей Яковлевич погасил свет и, распахнув шторы, долго смотрел в окно на улицы ночной Москвы. Митингующих возле дома уже не было: лишь изредка мимо проходили случайные прохожие и загулявшиеся туристы. Вдали слышался голос из громкоговорителя, синим и красным сверкали фонари полицейских машин: там, в нескольких кварталах от дома Ольшанского, продолжался разгон немногочисленных протестующих, оставшихся на улицах.

Приближающийся день для публициста был расписан поминутно с самого раннего утра. Осветить свое мнение по поводу нарушений прав человека на прогремевшем митинге предстояло успеть на двух телеканалах и в эфире одной радиостанции, также необходимо было дать несколько интервью печатным изданиям и сетевым новостным порталам. «Если бы не столичные пробки, график можно было бы расширить», – подумал Варфоломей Яковлевич, после чего отправился в спальню, дабы на время забыться в объятиях Морфея.

9 этажей

У каждого человека есть мечта: маленькая или большая, внезапная и скоротечная или наоборот – мечта всей жизни. Моей мечтой было выселение из старого трехэтажного дома. Его построили еще в разгар развития хрущевского социализма. В этом доме я родился и вырос. Спустя несколько лет после моего рождения развалился Союз, отшумели межреспубликанские войны и бандитские разборки, пронеслись нулевые, которые привели за собой затянувшиеся геополитические конфликты. К этому времени мы с мамой все так и проживали в старом бараке в три этажа и в три подъезда, наспех сколоченном в далеких шестидесятых для работников машиностроительного завода, что когда-то располагался в Свердловске. Там и трудилась моя мама. Она же мне и рассказала, как и когда был выстроен наш дом.

Дом наш был кирпичным и не относился к типовым сериям. Времени на строительство серийных домов в то время у государства не было, а вопрос о необходимости расселения работников, которые вынуждены были ночевать в цехах и временных пристройках, оставался нерешенным. В далеких шестидесятых всего за месяц рядом с заводом были возведены четыре трехэтажных дома и подключены к общегородским коммуникациям. Дома строились как временные, с перспективой их замены в будущем на более комфортное жилье, отвечающее всем необходимым требованиям советского человека. В дальнейшем, как и по всему Союзу, эти постройки так и остались постоянным прибежищем для нескольких поколений. Как вы поняли, в одной из этих трехэтажек мы потом и жили.

В те давние годы наиболее счастливыми в момент заселения стали заводские работники, имевшие связи в местном исполкоме: они в первую очередь получили отдельные квартиры. Оставшихся очередников распределили по коммуналкам. К счастью, маму эта участь миновала. Она приехала из деревни покорять Свердловск чуть позже, в восьмидесятых. Поначалу жила в общежитии. Когда я родился, ей выделили освободившуюся двухкомнатную квартиру в том самом трехэтажном доме у завода. Не знаю, как это маме удалось, поскольку многие семьи, у которых было по несколько детей, продолжали ютиться в коммуналках и ожидали очередь. Я же с детства привык к комфорту и мог спокойно помыться в ванной или приготовить еду на кухне, не воюя при этом с армией соседей за и так ограниченное пятью квадратами пространство.

Становясь взрослее, я все больше задавался вопросом: зачем мама уехала из процветающей деревни в промышленный город, сменив семейный дом с обустроенным хозяйством, чистейшей водой, свежими продуктами и благородным воздухом на серость городских заводов и фабрик, коммунальный ад бараков и общежитий, затянутых промышленным дымом и поглощенных всеобщей антисанитарией.

У всех есть мечта, у мамы она тоже была. Думаю, что в молодости ей было скучно вести сельскую жизнь. Она хотела добиться всего сама, увидеть мир за пределами родной деревни, получить собственное жилье, принять непосредственное участие в индустриализации страны и строительстве социализма, создать, наконец, ячейку общества в крупном городе. Ячейка, правда, получилась небольшой – родился только я. Мама назвала меня Алексеем. В свидетельстве о рождении я значился как Алексей Октаевич. Отца своего – Октая – я никогда не видел. Мама не любила о нем рассказывать. Говорила, что они работали вместе, потом его отправили по распределению партии куда-то за Урал, там он и остался. Еще она говорила, что я похож на него, – такой же худой и черноволосый, с маленькими, но добрыми глазками. По наивности я спрашивал у мамы, почему мы не едем к отцу Октаю – туда, за Урал. На такие вопросы мама только смеялась, а иногда грустила. Жаль, что не всегда выходит так, как мы представляли себе в детстве. Вряд ли мама мечтала воспитывать сына в одиночку, ютясь в тесной квартирке и оставляя свои лучшие годы и здоровье за станками промышленных предприятий; но сложилось так, как сложилось.

Что касается моего детства, то жаловаться не приходилось. Школа была рядом с домом. В классе я дружил с двумя ребятами, остальные были как-то сами по себе. После учебы мы с одним или двумя одноклассниками гуляли до позднего вечера, обходили свой район в который раз по кругу, знали там каждый куст и каждый подъезд, через который можно было проникнуть в подвал или на крышу.

Однажды к нам привели в класс новенького. Его звали Марк. Довольно странное имя для тех перестроечных времен. Кругом бегали Маши, Жени и Алеши, а тут появился какой-то Марк. К нему одноклассники сразу отнеслись с недоверием, наверно из-за имени. А я с ним как-то быстро сдружился. В средних классах при разговоре со старшими я слова не мог выдавить, а со сверстниками был жутко общительный.

Новенький оказался воспитанным парнем из зажиточной семьи. На фоне остальных ребят он сильно выделялся: дорогой одеждой и слащавостью, в хорошем смысле этого слова. Какой-то он слишком правильный был по сравнению с другими: постриженный, причесанный, фигуристый. Девчонкам такие нравятся, а вот большинству мальчишек – нет: на фоне красавчиков они слишком приземлено выглядят. По сравнению с новеньким я тоже выглядел неброско: взъерошенные на голове сальные волосы, штаны потертые, свитер в клетку на размер больше. Но меня мой вид в то время мало волновал.

Не знаю, зачем родители Марка перевели его тогда в нашу школу. Они жили в паре километров от нас, и каждый день ему приходилось минут по сорок ходить пешком от дома до школы и потом столько же обратно. Иногда, чтобы сократить путь, Марк проезжал пару остановок на автобусе.

Через пару дней я пошел гулять вместе с Марком после школы, и он предложил показать, где живет и по какому маршруту ежедневно ходит. Район, где он жил, был новый, престижный: дома там были высотные, отстроенные уже в восьмидесятых. Возле его высотки находились благоустроенный бульвар, детская площадка с горками, качелями и даже деревянными домиками, кустарники и газоны с цветочными клумбами. У нас во дворах отродясь такого не было. Сам дом, в котором жила семья Марка, возвышался в небо четырнадцатью этажами. Войдя в подъезд, я был удивлен его чистотой, широким коридорам, быстроходным новым лифтам и отсутствию привычного запаха плесени. Квартира, в которой они жили, была трехкомнатная и с кухней в девять метров. Я до того времени не видел ни разу таких кухонь. Все у них в доме было ухожено, по местам расставлено: обои новые, люстры модные, мебель шикарная – вся одного цвета, как будто специально покупали комплектом. У нас тогда мебель вся разная была, над цветом не задумывались: что было, тем и пользовались. У Марка в доме было много дорогих игрушек, особенно электронных, еще техника различная и импортный видеомагнитофон. Это было мое первое знакомство с другим уровнем жизни. Кроме тесных хрущевок и перекошенного домика в деревне я ничего до этого не видел.

Мы смотрели с Марком какой-то фильм по видику, когда домой вернулась его мама. В то время я не обратил внимания, а сейчас понимаю, что была она не рада такому неожиданному гостю. Это у детей все просто, а для взрослых любое событие – стресс. «Как так? – Мальчик первую неделю в новую школу ходит и уже привел домой кого-то». Мама его, конечно, меня не выгоняла. Принесла нам фруктов, спросила, как в школе дела, и ушла на кухню. Мы досмотрели фильм, и вечером я вернулся домой, а потом этот новенький одноклассник Марк меня в гости больше не звал да и общался неохотно. Он недолго у нас учился, его в мою школу временно перевели на один год, а потом его семья куда-то переехала.

Меня тот новый район впечатлил сильно и размеры квартиры запомнились. Как-то не хотелось потом даже возвращаться в свой унылый трехэтажный барак. С другой стороны, мы с мамой жили неплохо. Не каждый в то время мог похвастаться отдельной квартирой, а уж тем более двухкомнатной. Наша малогабаритная двушка располагалась на втором этаже. Это было не так плохо, как жить на первом, и не так хорошо, как жить на третьем. Хотя с последним утверждением можно было бы поспорить. В многоквартирных домах такого типа не столько важен этаж, на котором живешь, сколько соседи, которые тебя окружают.

Нам не повезло с соседями. Я это начал понимать уже в сознательном возрасте, когда учился в средних классах школы. Мама знала всех жильцов дома, и меня с ней все знали, а я никого не знал, только по лицам, а как зовут кого – не всегда помнил.

На этаже с нами жил старый ворчливый дедок, от которого всегда воняло. Мерзкий запах исходил даже от его двери и никогда не выветривался с этажа. Дедок этот часто ходил гулять на улицу, громко хлопая каждый раз входной дверью. Он ни с кем не общался, кроме детей. Меня пугала эта его странная привязанность к детям. Стоило его встретить на лестнице в подъезде, он загораживал проход, пялился на тебя и ворчал что-то непонятное себе под нос. Он мне напоминал Вия из одноименного гоголевского произведения: высокий, широкий, скрюченный, брови огромные с завитушками по краям. Жуткое зрелище. Иногда он задавал тупые вопросы, что-то вроде «много двоек то получил?» или «мамка жива-здорова?» Я его терпеть не мог и всегда старался обходить стороной.

На первом этаже жили несколько шумных семей, я с ними никогда не общался. Не нравились они мне, потому что постоянно кричали по ночам, а днем сидели со своими отпрысками на детской площадке возле дома и распивали спиртное, постоянно курили. Вся площадка после них была в окурках и воняла водкой.

На третьем этаже тоже проживали несколько семей, но более спокойных, я их даже не различал, кто из какой квартиры. Здоровался при встрече и все, и то не со всеми. С третьего этажа я знал только Валю. Эта девушка была старше меня на восемь лет. Когда я учился в первом классе, она заканчивала девятый. Потом она училась в каком-то училище и где-то работала. Я с ней никогда не общался, только здоровался и жутко стеснялся при встрече. Она же не обращала на меня никакого внимания. Валя мне очень нравилась, но я об этом никому не рассказывал. Это было глупое детское влечение к более взрослой девочке, которая просто оказалась в поле зрения. Знаете же этих тупых подростков – они влюбляются во все, что увидят. Я тоже был тупой. Нет в этом ничего зазорного. Валя была единственным приятным для меня человеком в нашем подъезде. Жили бы там в то время другие симпатичные девочки, я может на нее и внимания бы не обратил.

Когда Вале было уже около двадцати, она совсем расцвела, стала очень привлекательной. Летом она ходила в легком коротком платье, обнажающем ее упругие бедра. Когда Валя бегом спускалась по лестнице, ее пышная грудь колыхалась вверх-вниз так, что при встрече я замирал как вкопанный, а она без эмоций на лице пробегала мимо и даже не здоровалась.

Я часто думал о ней и писал стихи. Глупые такие стишки, которые школьники пишут: про ванильные облака, любовь-морковь, про «не могу без тебя» и прочую похабщину. Вот же дурак был! Часто ходил с затертым тетрадным листочком, на котором был написан один из моих наивных стихов и хотел подарить его Вале при встрече. Несколько дней я ее не видел, а потом как-то встретил на лестнице и молча прошел мимо. Так долго готовился, а когда появилась возможность, – струсил. Меня потом посещали мысли подбрасывать бумажки со стихами ей в почтовый ящик, но даже на это я не решился. Думаете, жалею об этом? Нисколько, даже рад. Объясню почему.

Однажды мы гуляли с одноклассниками после школы. Как обычно, лазили по деревьям, бегали по подъездам и искали приключения. В одном из высотных домов, находившемся в паре кварталов от школы, мы решили пробежаться по лестнице до последнего девятого этажа, чтобы проверить, не заперт ли там выход на крышу. Лестница в том доме находилась отдельно от лифтов и этажных площадок, поэтому встретить кого-нибудь из жильцов мы не планировали. Я побежал вперед, решив обогнать своих одноклассников. Когда я миновал пролет очередного этажа, услышал, что чуть выше на лестничной площадке кто-то есть. Я выглянул из-за перил и увидел Валю. Она сидела на ступеньке, обхватив голову руками. Рядом стояла полуторалитровая пластиковая бутылка с какой-то жидкостью и разбросаны окурки, один из них еще дымился. Я не понял тогда, что с ней было не так. Она была словно пьяна или сильно расстроена. Выглядела она отвратительно: туфли лежали в стороне, ноги были босые, брюки грязные, волосы растрепанные. Услышав шум, Валя подняла голову и посмотрела на меня. Глаза ее были злющие, заплаканные, – я ее такой никогда не видел. На секунду мне даже показалось, что она превратилась в зомби и сейчас набросится на меня, чтобы прокусить череп и съесть мозги, но она не накинулась, а лишь прокричала охрипшим голосом: «Пошли на хер отсюда!» Споткнувшись и разбив коленку, я бросился бежать вниз, где наткнулся на поднимавшихся вслед за мной друзей. Они тоже услышали недовольный рык Вали, поэтому, не задавая лишних вопросов, развернулись и побежали вниз. Они ее не видели, слышали только голос. Я им потом сказал, что на лестнице сидела незнакомая пьяная компания. Ни в тот вечер, ни потом я так и не узнал, что случилось с Валей. Наверно, она поссорилась со своим ухажером и напилась, а может быть, он избил ее или еще что хуже. С того дня она перестала быть для меня той Валей, которой я посвящал стихи и с которой в тайне ото всех мечтал связать свою жизнь.