Деревенские сказки

Не час и не два сидел Нытик, пока жена Анка не увела его. И как раз вовремя: показался на дороге хозяйский тарантас с лошадью.

– Никак хозяева едут, – проговорил Антип. Поспешил навстречу открыть ворота.

– С приездом, Михайло Иваныч и Ирина Матвеевна!

– Спасибо, Антип Николаевич. Как дома?

– Слава Богу. Как съездили? Давайте помогу Варю в дом… Спит?

– Да, спит. Хорошо съездили, расскажу после, устали, – ответила Ирина.

– Этот поганец так и ходил возле дома все дни. А рубаху я сжёг, не сумлевайтесь.

– Отец Фёдор поклон передаёт, на Покров ждёт к себе.

– Спасибо. Непременно… Слава Богу, что помог, отца Фёдора я давно знаю…

Саньку Нытика на станцию в больницу возили. Пролежал месяц, а потом поехал работать в город на завод, сосед Митька позвал. Работал и деньги жене слал, да дураку везде плохо. Связался с разбойника ми, которые супротив царя. Посадили в тюрьму Саньку, там и сгинул…

Гостинец

Было душно, окна в маленькой избе, разделённой на две комнаты тёсовой перегородкой, открыты нараспашку. Стены и потолки отмыты от копоти в честь престольного праздника. Всё многочисленное семейство пастуха Власа сидело за столом и угощалось поджаристым картофельным пирогом, запивая его домашним квасом; нежной, дрожащей на ложке яичницей, жареными карасями с дымящейся варёной картошкой, и хрусткими огурчиками с огорода. Казанская! Ради такого праздника можно и расстараться, вытрясти последнюю аржаную муку из мешка, горшочек коровьего масла и кринку сметаны из погреба.

Пастушиха Василиса с тёмным морщинистым лицом, которую все деревенские звали Васёной, зазвала в гости соседку Анисью, и теперь радушно угощала, подкладывая на тарелку то кусок пирога, то рыбы.

Анисья обмахивалась платком, улыбалась и нахваливала хозяйку.

– Умелица ты, Василиса Захаровна, пироги печь. Просто тают во рту!

– Была бы курочка, сготовит и дурочка, – светлела лицом смущённая пастушиха, тётёшкая на руках меньшого сына Витьку. Полуторогодовалый Витька был восьмым её ребёнком.

– А что ты на бабку Татьяну в церкви так осерчала, прямо зашипела? – вспомнила Анисья.

С лица пастушихи пропала улыбка, она спустила с колен Витьку и с досадой сказала:

– Да уж знаю за что! У меня хоть и восемь душ, а все родненькие и любимые. И здоровенькие, слава тебе…Мы с Власом сами не съедим, детЯм отдадим.

– Что ты, что ты, Васёна! И дочки, и парнишки у тебя хорошие. Олюшка, так почесть сношенькой моей будет. Ванька глаз с неё не спускает, сама видала, – зачастила Анисья.

Оля разливала в чашки кипяток из чугунка (самовар для нищей семьи пастуха был неслыханной роскошью), зарделась, и глаза её засияли от удовольствия.

– Так что случилось-то? – осторожно спросила Анисья.

– Сынок её падучей болезнью мается, – начала Васёна, знаешь, как оно было? Спутался Илька с девкой одной…

Дак кто ж этого не знает? Уж перемыли кости бабкиному сыну Илье, да супруге евонной Божене, Божене Прекрасной, до того она была хороша. Тоненькая, беленькая, с льняными волосами и серыми глазами в пушистых ресницах – ну чисто принцесса!

И вот такая краля обратила внимание на неказистого Илью. А потом схлестнулась с генералом, завязала в узелок свои вещички и укатила с энтим генералом в Питер. Так говорят, хотя, может, и брешут.

Илья в ногах валялся, не пускал. И никто не знает, что случилось меж ними, только с того времени Илюшка в судорогах биться стал. И вся жизнь переломалась у парня. Он в трактире в Ярославле половым служил. Раз нёс тарелки или чё ли там на подносе, и кто-то созоровал, стрельнул из левольверта на улице. У Ильи глазоньки закатилися, хлопнулся на пол, ножками задёргал. Посуда, понятное дело, вдребезги, хозяину убыток. Кто ж такое терпеть станет? Ну, и выгнали Илюшку из трактира. Помыкался он, да к матери вернулся.

Мать есть мать, переживает за сына, единственную кровиночку. Она к дохтуру его возила и к знахарке водила.

Знахарка-то сказала сразу, что Божена виновата в болезни Ильи, она и могла бы снять её. Да где теперь искать Божену? Да и захочет ли она помогать Илье?

Знахарка и на сухое дерево болезнь сводила, и в Волге её топила, и в лесу закапывала – ничего не помогло. И посоветовала тогда она в церкви у деток здоровьечка украсть: ты им конфетку даришь, а они Илюшке – здоровьечка чуток.

– Да как же так? Грех ведь, – испугалась бабка Татьяна.

– Да чего им будет-то? Ты же по чуть-чуть, по крошечке… Даёшь младенчику конфетку, пошепчешь слова нужные, Илюшке и полегчает…

С утра все деревенские наряжались в "кобеднишную", бережно хранимую в сундуках одежду, штопали наскоро дырочки. В печах томилось редкостное угощение, уж мамки постарались на Казанскую! В церкви благовестят, звон колокольный переливчатый слышен аж в Питере, как утверждали мальчишки.

Прихожане чинно идут в церковь, самых маленьких мамки несут на руках. Вот и пастух с пастушихой и своим многочисленным семейством, Анисья с сыном Ванькой, а вон и Яшкина синяя рубаха мелькает, закадычного дружка Ванькиного. А рядом белая кудрявая головёнка Яшкиного братца Лёшеньки.

Служба началась. Отец Николай в долгополой золочёной одежде поёт густым басом, прихожане с просветлёнными лицами крестятся и кланяются. В церкви светло от толстых горящих свечей и лампадок. Со стен смотрят бородатые лики святых, а если задрать голову, то можно увидеть нарисованного на потолке Христа, стоящего на облаке, и руками эти облака разводящего. А внизу мужики и бабы ахают и удивляются, даже пальцами на него показывают.

В дверях церкви стоит бабка Татьяна. Её маленькое личико в обрамлении платка напряжено, глазки бегают. Она не молится и не крестится, шарит глазами по пёстрой толпе прихожан. Высматривает мамок с маленькими детишками. Баб с детьми много, есть и незнакомые, видать из Окунёвки и Петровки. Помаячив в дверях, она уходит к церковной ограде и долго стоит там в нерешительности. Она уже делает шаг к калитке, но останавливается, вспомнив как сегодня утром бился в судорогах Илья, ноженьками сучил, как пена шла у него изо рта… Как потом сидел грустный-грустный, вертя в руках золотую с зелёными камешками браслетку Божены, забытую ею в спешке. Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие…

В глазах у бабки блестят слёзы, она вытирает их уголком платка и остаётся у ограды.

А вот и народ из церкви повалил. Кто домой, кто в гости, все торопятся Казанскую отмечать.

Вот какая-то незнакомая молодуха в ситцевом белом платье с мальчиком на руках поравнялась с бабкой Татьяной.

– Какой хорошенький мальчонка у тебя, – улыбается бабка. – Ути-пути, махонький… На-ко гостинчику!

Бабка Татьяна достаёт из кармана ярко-красный леденец, на который ярославские кондитеры не пожалели красок. И где только взяла такое богатство? Не иначе Илья в лучшие времена из Ярославля привёз. Мальчонка во все глаза таращится на сокровище, тянется пухлой ручкой.

– Что сказать надо, Петенька? – умиляется молодуха.

– Си-и-и-и… – тянет Петенька, пуская пузыри.

– Кушай, ангельчик. – Бабка гладит мальчонку по пушистой головке и что-то шепчет.

Так же она одаривает леденцом маленькую девчонку, топающую на кривоватых ножках, двумя руками цепляясь за юбку старшей сестры. И какого-то мальчика постарше, сослепу не разобрала чей это мальчик.

Ватагой пронеслись какие-то мальчишки и девчонки, бабка не успела разглядеть их, а следом неторопливо шли две бабы, у одной на руках сидел хорошенький темноволосый мальчик. Это были Анисья и Васёна.

– Ой, мои-то ухлестали вперёд мамки, один Витенька остался, – смеялась Васёна.

– С праздничком вас, соседушки-голубушки, спаси вас Христос, милые!

– Спасибо, бабушка Татьяна, и вас с празничком!

– А это Витенька? Какой большой-то вырос, ну прямо не узнать! На-ко гостинчику, милый! – протянула бабка леденец.

– Ой, спасибо, вот так подарочек! – рассыпалась в благодарности Васёна, заглянула в лицо Татьяне и осеклась.

В глазах бабки мелькнул страх и отчаянье, губы дрожали. Ужас горячей волной обдал Васёну, ударил в ноги так, что она едва устояла.

– С праздничком, говоришь?! – зло зашипела пастушиха и оттолкнула бабкину руку. – Кушайте сами, не обляпайтесь!

Подхватила подол старенькой застиранной юбки и пошла прочь, а следом поспешила недоумевающая Анисья.

У бабки Татьяны выступили слёзы, она вытерла их краем платка, вздохнула и огляделась: не видел ли кто? И встретилась взглядом с Лёшкой, который внимательно и серьёзно смотрел на неё. Долго ли он тут стоял, кто знает…

– Ты думаешь что-то худое она хотела сделать? – спросила Анисья, дуя в чашку с огненным чаем.

– Знамо дело. Вот те крест, падучую хотела переложить. Уф, как я испужалась, аж ноженьки подкосилися! Она что думает, если у меня детей семеро по лавкам, так и плакать об них никто не станет? – сердилась Васёна.

– А если бабка успела другим деткам свои гостинчики всучить? Ты не видала?

– Может и успела. Вон сколько их в церкви было, рази уследишь?

– Ох, Царица Небесная, заступница, спаси и сохрани! – перекрестилась Анисья.

– А я знаю кому бабка Таня конфету дала, – вдруг сказала Оля.

– Кому, дочка?

– Манечке Белкиной, я видела.

– Ах, Господи! Беги скорее, дочка, предупреди их!

Оля убежала, и никто не заметил, как в соседней комнатёнке сидел насытившийся картошкой и пирогами сын Лёнька и медленно, с наслаждением лизал ярко-красный леденец.

***

Осенью захворал Лёнька. Стал скучным и вялым, перестал с ребятами на улице играть, всё больше лежал на печке, покашливал.

– У тебя болит что-нибудь, Лёнька? – спрашивала Василиса.

– Нет, ничего не болит. Я просто устал…

Когда рубаха стала болтаться на Лёньке, как на огородном пугале, Василиса встревожилась, повезла сына в больницу на станцию. Старенький врач с бородкой долго слушал Лёньку через трубочку, поблёскивая очками, ощупывал его.

– Белая ромашка1, – изрёк он наконец.

– Матерь Божья! Какая ромашка? – испугалась Василиса.

– Чахотка у твоего сына.

При этих словах Васёна свалилась в обморок с любезно предложенного доктором табурета. Её привела в чувство докторова медсестра, сунув под нос ватку с нашатырём.

Бледная, как полотно, Василиса комкала в трясущихся руках платок и всё спрашивала:

– Да как же так, ведь здоровенький был… что же мне делать? – Губы у неё прыгали.

– Питание ему надо хорошее: молоко парное, яйца, хлеб белый, мясо, фрукты… кумыс пить… Морской воздух для чахоточных большую пользу приносит.

Васёна про кумыс и не слышала никогда, а море только в Олькином учебнике на картинке видела. Но поняла, что всё это: фрукты, мясо, кумыс и морской воздух – это не для них. У них, в самой бедной семье пастуха, и белого хлеба никогда на столе не было, не говоря о мясе. И она заплакала тонко и жалобно, что и каменное сердце бы дрогнуло. А у доктора оно было доброе.

– Ну-ну, не плачь. Даст Бог – поправится твой малец. У него начальная стадия, выкарабкается. – И денег за осмотр не взял.

Всю обратную дорогу Василиса плакала, слёзы текли по тёмному лицу и терялись в морщинах. Откуда она взялась, чахотка эта? Такой здоровенький мальчонка был… Где брать мясо, фрукты, белый хлеб? У них на столе и чёрный-то не каждый день. Откуда денег брать, разве душу продать?

– Да не реви ты, не реви, – грубовато успокаивал её пастух Влас, – Витьку пугаешь. Мы вылечим его, я травок пользительных насушил.

Бабы посоветовали к знахарке сходить, Васёна взяла Леньку и пошла. Знахарка вытащила засаленную колоду карт, разложила на столе. Подняла глаза и странно посмотрела на Лёньку, перевела взгляд на Василису:

– Я не смогу помочь, ступай.

– Да как же так?

– Ступай, ступай. Сказано – не могу.

Василиса поднялась с окаменевшим лицом, поймала Лёнькину руку и вышла из избы.

Знахарка сгребла карты:

– По крошечке, по маленькой, а оно вон как обернулось…

Васёна из кожи лезла, чтобы хорошо кормить больного сына. Яичко варёное – Лёньке, молочко и сметанку, принесённые Яшкой в качестве платы за работу, – Лёньке. Своей-то коровы у пастушихи не было. Всю жизнь она лелеяла мечту купить тёлочку, чтобы молоко деткам давала, да никак не получалось отложить лишнюю копейку с восемью-то детьми. И как будто полегчало Лёньке: румянец на белом личике появился, стал изредка на улицу выходить.

Раз ребята затеяли в салки играть – денёк выдался тёплый, почти летний, – вышел и Лёнька к ним. Играть не играл, только в стороне стоял смотрел. Лёша только собрался "осалить" Кольку Мелкого, да наткнулся взглядом на Лёньку. А за спиной у Лёньки страшный чёрный мертвяк стоит, череп высохший зубы скалит, руки сухие костлявые, но в модном костюме с искрой. От Лёньки к этому мертвяки нитки тонкие тянутся, нитки эти шевелятся, как живые, силу из Лёньки высасывают.

Повернул мертвяк голову, пустыми глазницами на Лёшу смотрит. И палец к зубам приложил: молчи, мол.

– Лёшка, ты водишь! Чего стоишь, сдрейфил, что ли?! – азартно приплясывал на месте Колька.

– Я не играю, – махнул рукой Лёша, повернулся и побрёл куда-то вдоль улицы. Вслед ему неслись возмущённые ребячьи голоса.

***

Василиса с дочкой рубили на дощечках капусту острыми ножами. Целый ворох капусты высился в тазу – они собирались квасить

– Лёшенька, ты чего? Тебя мамка прислала? – повернулась к нему Василиса.

– Нет, я сам пришёл. Можно я посижу у вас?

– Посиди-посиди… Лёня на улице.

Лёша сел на скамейку, посмотрел, как ловко орудуют ножами Васёна с Оксей, и решился:

– Тётка Васёна, а Лёнька болеет?

– Болеет, милый, болеет, – отозвалась Василиса. – Получшело ему, вроде, даст Бог – поправится Лёнечка.

– К Лёньке мертвяк прицепился, всюду за ним ходит. И силы сосёт у него через нитки, поэтому Лёнька болеет.

Василиса изменилась в лице, рот у неё некрасиво открылся, губы дёргались. Окся испуганно ойкнула.

– Какие страсти ты говоришь, Лёшенька. Может, ты выдумал или померещилось тебе?

Лёша покачал головой:

– Нет, мне не померещилось. Он очень худой и голодный, этот мертвяк. Мама Соня сказала, что вам надо к бабке идти. Но не к этой, а к Прасковье, туда, где мой тятька живёт.

Васёна так и осталась стоять с выпученными глазами…

На другой день она всё же напросилась ехать с Антипом, чтобы тот подбросил до развилки, и Лёньку с собой взяла.

Стоя у окна и грызя сухарь, Лёша наблюдал, как усаживаются в повозку Васёна с Лёнькой, а следом забирается мертвяк, связанный с Лёней шевелящимися живыми нитками.

***

Антип подбросил до развилки, дальше они пошли сами: Васёна впереди, Лёнька позади, а следом тащился мертвяк. Так и дошли до деревни. У прохожего Василиса спросила где дом Прасковьи, ей указали. Она, робея, поднялась по крашеному крылечку, толкнула дверь:

– Хозяева есть?

– Есть-есть, заходи…

Васёна с Лёнькой вошли, было, в горницу, но Прасковья, высокая красивая женщина, вдруг встала со скамьи и крикнула:

– Живые заходят, мёртвые – за порогом!

Василиса испугалась, попятилась. Прасковья схватила со стола нож, притянула к себе Лёньку и давай у него за спиной ножом махать! Лёнька закричал от боли, упал на цветной половичок.

– Всё, милый, всё, – подняла она с пола Лёню, – садись на лавку… Мертвяка привели, присосался к мальчонке, – объяснила она Васёне.

– Матерь Божья! – перекрестилась Васёна. – Да что ему надо от моего Лёнечки?

– Взяли мальцы что-то на обмен. Им – вещь какая-то, а тому – чуток здоровьечка. Но умер тот убогий… смертью страшною, не своею. И всё перепуталось. Сосёт мертвяк силы из мальца, не может остановиться. Душа неупокоенная, не отпетая. Твоего высосет, за другого примется: двое мальцов-то было.

– Да что он мог взять такого-то? – удивилась Васёна. – Лёнька, что ты у кого взял?

– Я ничего не брал, маменька, – развёл руками Лёнька.

– Да кто ж это такой-то?

– Не знаю, милая, на лбу у него не написано… Скажу, что умер он недавно, похоронен в костюме фасонистом таком…

Тут Васёна и догадалась, закричала не своим голосом:

– Илька, Илька это! Прасковья Михайловна, матушка, делать-то что мне?

– Узнала покойника?

– Узнала, узнала!

– Отпеть надо. Иди к его сродственникам, проси, чтобы к священнику шли, пусть священник отпоёт его, отмолит грехи его.

Вздохнула Васёна, оставила в качестве платы пяток яиц в узелке и денежку, поклонилась, поблагодарила и ушла с Лёнькой.

***

Бабка Татьяна после похорон единственного сына слегла, избу не покидала. Лёгкая, сухонькая лежала на тощем матрасе, ждала смерти. Скрипнула дверь, кто-то прошёл через сенцы в избу. Бабка с трудом подняла голову:

– Хто там?

– Я это, Василиса. – Она прошла без приглашения и села на лавку.

Бабка Татьяна приподнялась на кровати, спустила негнущиеся ноги.

– Что на свете делается, Василиса? Я и не выхожу, смерти дожидаюся.

– Лёнька у меня заболел. Доктор сказал: ромашка, – после молчания начала Васёна.

– Кака така ромашка? – удивилась бабка.

– Чахотка.

– О Господи! – испугалась она.

– Ты вот мне что скажи… Илью отпевала или нет?

Лицо у бабки Татьяны сморщилось, она мелко затряслась и заплакала.

– Илюшенька, сыночек единственный… лучше бы меня смерть забрала, чем тебя… Даже не отпела тебя, сокола ненаглядного… Захворал отец Николай, не смог прийти, а потом и я слегла, забыла в горе своём… Василисушка, – обратилась она к Васёне, – сходи, Христа ради, к отцу Николаю, пусть отпоёт Илюшеньку, как положено. И ко мне пусть придёт, покаяться хочу.

– Хорошо, схожу, – пообещала Василиса.

– Прости, Христа ради, Васёнушка! Твоему мальцу, кажись, дала я леденец взамен здоровьечка! Бес попутал, прости дуру старую! – запричитала бабка.

Василиса встала с каменным лицом:

– Бог простит. – И вышла из избы.

***

– Надевай рубашку, – доктор отложил трубку, – гораздо, гораздо лучше! Я же говорил: питание, кумыс, свежий воздух – всё это сделает своё дело. Здоров, практически здоров!

Ленька заправил рубашку в штаны, сияющая Василиса благодарно кивала каждому слову доктора, полезла в карман юбки за деньгами, на что доктор жестом велел убрать.

– Идите, отпускаю вас.

Васёна поклонилась в пояс, щёлкнула по затылку Лёньку, чтобы тоже поклонился, и вышла на больничное крыльцо. Яркий свет ударил ей в глаза, она подняла голову к синему небу, где летел на юг косяк перелётных птиц, где слышались их прощальные крики.

– Красота-то какая, Лёнька… какая красота!

Яшка рассказывает сказку

Уморились за день Яшка с Лёшкой. Ведь ученики, как считал Яшка, самые занятые на свете люди. В школу ходить надо? Надо. Уроки делать надо? Надо. А мамке помочь по хозяйству? Тятьки нет, одни они остались в дому помощники. И к вечеру у обоих слипались глаза, едва кукушка успевала девять раз прокуковать.

– Яша, расскажи сказку, – попросил брат, укладываясь на печке.

– Каждый день сказку! – проворчал Яшка. – Спи, неугомонный.

– Вот расскажи одну, я сразу усну.

– У-а-а-а! – протяжно зевнул Яшка. – Ладно, слушай. Жили-были старик со старухой. Ну вот жили они, жили, а детей не нажили. Вот нас у мамки трое, мы завсегда ей поможем: и воду принесём, и дров наколем, и в курятнике приберём. А у них никого. У стареньких, сам знаешь, то спина заболит, то нога, то рука… И решила старуха как-нибудь себе ребёночка заиметь, девчонку лучше всего, помощницу, вроде нашей Полинки.

Замесила она тесто, слепила из него девчонку. С руками, ногами и головой – как положено. Сделала ей глаза из изюминок, сунула на лопате в печь и ждёт, когда девчонка испечётся. Вдруг слышит: кто-то пищит в печке.

«Ах батюшки, святая икона! – запричитала старуха. – Никак получилось!» Заглянула она, значит, в печь, а там девчонка махонькая сидит, всамделишная.

– И как же она не сгорела в печи? – спросил Лёшка.

– Как?.. Ну это же сказка, в сказках всё бывает… Вытащила старуха девчонку и говорит: «Это доченька моя, красавица моя! Назову её Шанежкой».

Вечером старик вернулся, увидел девчонку и удивился: «Что за девочка такая пригожая на лавке сидит?» А Шанежка и правда хороша была: глазки как изюминки, волосы рыженькие…

– Как изюминки? Такие маленькие? – изумился Лёшка, представив девочку с крошечными глазками.

– Ну не как изюминки, побольше чуток.

– Тогда это черносливинки.

– Пускай будут черносливинки, – согласился Яшка. – А старуха отвечает: «Это дочка наша, Шанежка, я её из теста слепила. Будет нам помощница». Ну, старик тоже обрадовался.

На другой день старуха проснулась, самовар надо ставить, а воды нет. Просит дочку за водой к колодцу сходить. Шанежка взяла вёдра и пошла босиком на улицу. И тут за ней какие-то собаки увязались. Они, слышь, дух хлебный учуяли, жрать, небось, хотели, ну и прицепились к Шанежке. Бегут следом, гавкают, норовят за ногу куснуть. Одна псина изловчилась, тяпнула за пятку и откусила. Сидит и жуёт хлебушек.

– Яша! – вытаращил глаза Лёшка. – Как же она теперь ходить будет без пятки? Придумай что-нибудь хорошее!

– Эва! А Красную Шапочку волк целиком съел – и ничего! Может, она рада была, если б только пятку… Не нравится – сам сочиняй, – проворчал Яшка и, поломавшись прилику ради, продолжил: – Пришла Шанежка домой, хромает, плачет, жалуется. Бабка ей говорит: «Ну ничего, полусапожки мои наденешь и сможешь ходить».

А на следующий день старик со старухой Шанежку на сенокос взяли. Косят они траву, косят, вдруг откуда ни возьмись налетели птицы, целая стая ворон, и как начали клевать девчонку и в руки, и в голову, и в лицо… Увидел дед, подбежал, руками машет, кричит: кыш, кыш! Отогнал ворон, а Шанежка стала вся поклёванная, будто рябая. Заахала да заохала старуха: жаль дочку, но потом и говорит: «Ну ничего, с лица воду не пить».

Лёшка огорчённо засопел. Как это – «воду не пить», коль девки из-за махонького пятнышка переживают, от зеркала не отходят.

– А дальше что? – спросил он с надеждой.

– А дальше… прошло несколько лет, Шанежка подросла, помогала по хозяйству, и старикам полегче стало. А потом пришла засуха, и хлеба в поле погибли, и наступил голод. И когда есть стало совсем нечего, взяли они да и съели хлебную девчонку.

– Как съели? – ужаснулся Лёшка. – Какая-то нехорошая у тебя сказка.

– Колобка лиса съела, так хорошая сказка, а моя – нет? – обиделся брат.

– То Колобок…

– Всё одно. Поели старик со старухой хлебца и с голоду не померли.

На кровати заворочалась мать.

– Я вот тебе дёры задам, баловник, – проворчала она, – зачем мальчонку дразнишь? Не слушай его, Лёшенька, я сейчас переиначу.

Стало быть, цапнула собака Шанежку за пятку, девка прибежала домой, плачет. Старуха ей говорит: «Не плачь, доченька, сейчас слеплю тебе новую пяточку». Замесила теста чуток и прилепила кусочек к ноге, а он раз – и прирос. Стала ножка целенькой.

– А потом что, мам? – свесил голову с печки Лёшка.

– Потом она выросла, стала такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Нашёлся для неё жених… Свадебку сыграли, зажили молодые хорошо… А чего бы не зажить – приданое ей отменное справили: и тёлочку, и козочку, и поросёнка, и курей полон сарай… Перину опять же и машинку швейную. За ручку крутишь, а она сама шьёт, не надо иголкой тыкать.

– Как у Мухиных, да, мам?

– Да, как у Мухиных. Заказы стала брать, денег заработала у-у-у.... И всё у них было хорошо, десять детишек народилось, пять парнишек и пять девчонок. Всамделишных, не из теста. Ну вот и сказке конец, а кто слушал, тот молодец. Хорошую сказку мы с Яшей придумали?

– Эге… – протянул Лёшка, повозился и вскоре засопел.

Угомонились дети, темно и тихо в доме, лишь сверчок напевал за печкой песенку: цвирк-цвирк-цвирк… Мать улыбнулась: выдумщик Яшка, как придумает что-нибудь… То уголёк волшебный, то девчонку из теста…

Вспомнив про квашню, она поднялась с постели и обмяла тесто в кадке. Будет завтра хлебушек пышный да румяный. Будут сыты, слава тебе, Царица Небесная.

В полдень

Варька захватила руками стебли, поднатужилась, выдернула их с корнем и сложила в стожок. Это называлось – теребить лён.

Жарко… Ныла спина и горели руки, но Варька ни за что не призналась бы матери, что устала. А той хоть бы что: работает наравне с другими бабами, изредка разогнётся, потрёт поясницу и опять дёргает длинные стебли. Длинные – это хорошо. Полотно будет высший сорт, на продажу.

– Акуля, иди отдохни, чего надрываешься? – крикнули ей. – Прямо в поле родить хочешь?

– Меня мамка в поле родила, – отозвалась мать, но бабы насильно отвели её в тенёк, под стожки.

– Есть кому работать, вон какая у тебя невеста вымахала!

Варька порозовела. Она большая, помощница мамкина.

Ближе к полудню бабы собрались домой отдыхать и обедать.

– А зачем так рано? – спросила Варька.