У студёной реки

Вскоре, на крупных камнях вдоль берега Байкала, выстроились образы поэта Пушкина из красной глины, из зеленой Льва Николаевича Толстого и рядком, такого же цвета, кикимора, черный как уголь мавр с отвислыми до груди красными губами, лиловый Чудо-юдо со всклоченной растительностью салатного цвета и горбом из коряжки, салатного цвета Баба-Яга в ступе.

Особенно удался насупленный на всю Россию и русскую зиму Наполеон в шляпе с ярким красным орденом на черном мундире.

А на утро прострекотал над лагерем АН-2 и вскоре с крутого берега к лагерю сошёл начальник отряда Виктор Давидович и привезённый из города ученый-палеонтолог.

Отряд вышел навстречу руководителю, а Виктор Давидович сразу обратил внимание на галерею фигур, уже крепко отвердевших под палящим солнцем.

− Это что? Глина из образцов керна? Вы что это творите? Это образцы для исследований! Срочно вернуть всё на место! – бушевал руководитель отряда, не на шутку рассвирепев.

Так в лабораторию института отправились для исследования правильные образцы цилиндрических столбиков керна и несуразные бюсты известных персонажей.

Еще немного пошумев, Виктор Давидович собрал свою команду и объявил, что будем копать и делать расчистку высокого берега в новом месте, где возможно когда-то был источник или ручей. И если ничего не найдем и на этот раз, полевой сезон практически весь под хвост блудливой собаки отправить можно.

Всем взгрустнулось.

Несколько поворчав между собой о том, что опять ничего не найдем, а только понапрасну провозимся, перекопав тонны грунта, отправились спать, чтобы поутру идти и выполнять снова трудную, и такую малоперспективную, работу.

Студент, понимая, что основная доля недовольства начальства, связана с ним, отправлялся спать в расстроенных чувствах.

Во мраке палатки, разобрав спальный мешок и, съежившись, перед тем как нырнуть в его прохладу, отметил невольно некоторое растущее и до конца понятное беспокойство и, осветив спальник, с ужасом увидел свернувшуюся на белом полотне вкладыша, гадюку. Небольшую такую гадину, мирно посапывающую в теплом, только что освоенном гнёздышке.

Студент выскочил из палатки и с испугом поведал о событии Толяну, – крепкому парню, грустно бренчавшему на гитаре у костра.

Толян, лишенный предрассудков и страха перед хладнокровными, вооружившись палкой и брезентовой рукавицей, что лежала у костра, решительно шагнул в палатку и через минуты вытащил из неё, крепко сжав в руке, гадёныша.

– Счас, я его зажарю, ведь это гадюка! Повезло тебе, что разглядел, а то бы сейчас везли бы тебя в больничку, до которой вёрст сто, не менее, – рассуждал Толян и шагнул к костру.

– Толя, не нужно, отпусти её. Всё обошлось – пусть ползёт. Дело к осени, стало холодать ночами, вот и нашла теплое местечко, – вдруг выступил в защиту змеи Студент, сам отчётливо понимая, что если бы он умер не от укуса змеи, то от разрыва сердца, завалившись в спальник со змеёй, точно.

Толян, махнув рукой в ответ на просьбу Студента, запулил гадюку в кусты.

Утром, позавтракав, студенты с лопатами и лотками в руках, вышли к месту, где предстояло произвести расчистку крутого и высокого берега, а затем путём промывания в лотках, найти столь нужные теперь ископаемые и заветные кости мелких грызунов далекой эпохи.

Поднявшись по склону и испытывая острое нежелание заниматься обречённой на неудачу работой, Студент вдруг увидел на самом верху, в ложбинке на траве клубок свернувшейся змеи. Была змея покрупнее ночной гостьи, и, свернувшись клубком, головку повернула в направлении человека, внимательно наблюдая за ним.

Студент, вновь испытал легкий ужас, поднял лопату и, замахнувшись, ткнул в направлении змеи. Лопата с силой ударила в грунт, змея бесшумно и стремительно ускользнула в траву, а в грунте обнаружились вдруг нежданно пожелтевшие от времени кости.

Студент забыл про змею и стал ворошить аккуратно найденные кости, которые посыпались из разворошенного им слоя. Кости сыпались и сыпались вниз по склону, и сначала показалось, что это какое-то современное захоронение, но вскоре подошёл Палеонтолог и объявил, что кости принадлежат шерстистому носорогу и, шутка сказать, саблезубому тигру, проживавших здесь пятьдесят, а может и тысяч сто лет назад.

− Вот так! Мы тут мышей искали, а искать то нужно было крупную дичь! – шутили теперь студенты, увлеченно раскапывая берег.

А кости всё прибывали!

Наполнили один мешок, второй, третий. Среди костей выделялись огромные и отлично сохранившиеся зубы размером с консервную банку, с красивой узорчатой жевательной поверхностью. Решили между собой, что это видимо мамонты, но Палеонтолог уверенно сказал – шерстистый носорог древней эпохи, а теперь такие не живут, как в прочем и саблезубые тигры.

Вот так вознаграждает упорных судьба, подвел итог проделанной работы вечером у костра Виктор Давидович и отметил, чуть ли не пустив слезу, поглядывая на увесистые мешки с ископаемым материалом, что таких прекрасных помощников из числа студентов у него не было никогда.

На нами найденном в тот сезон раскопе дважды проводили Международные конгрессы по геологии и палеонтологии с участием учёных со всего мира, а Виктор Давидович и его помощник Палеонтолог защитили впоследствии докторские диссертации.

Какова роль мистики и змеиного царства в столь необычной находке, стоит только гадать, но помню с тех пор, что если можешь, остерегись делать зло, и старайся сохранить лицо в любой ситуации.

КУРОК

Аникей загрустил. Со станции привезли почту, а в ней депеша-приказ, в которой отписано, что нужно отправить одного мужика из деревни Сплавни, вроде на «курот» или «курок». Слово непонятное оттого, что, то ли чем-то замазано и конец слова плохо проступал, то ли слово писари замудрили, но все посмотрели – сказали вроде написано «курок».

Так было понятнее.

До станции 30 верст, и депеши с указаниями из Волостисполкома приходили и раньше, и ждали их всегда с тревогой. Направить, там, например, подводу и двух мужиков на строительство цементного завода в Тшейт или пару подвод в район на уборку мусора, а то на неведомый сбор не виданного сельчанами металлолома. Отправляли исправно, но в прошлом году Силантий – местный покладистый мужик, справный хозяин, направленный на песчаный карьер для работ, не вернулся вовсе. Жена и трое детишек ждут, поджидают по сей день мужа и отца – а, Силантий – ни сном, ни духом. Из района был уполномоченный в потертой кожанке, всем недовольный такой, поговорил простуженным голосом с женой Силантия, с Аникееем и быстро уехал. А Силантия же, как не было, так и нет.

И теперь – курок.

В деревне все ждали с пасхи нехороших вестей из района – чуют сердешные, что снова будет разнорядка. Уполномоченный говорил путано и сердито про стройки коммунизма, про новые задачи, что пора кулака – мироеда и хвост, и в гриву. Как-то стало и неловко всем на деревне, что Силантий пропал. Тут такие мирового значения дела, а он взял и пропал. Вроде как дезертировал, что ли.

Отсеялись по весне – как смогли. Потом немного вздохнули с наступлением лета и вот тебе напасть – не ждамши – курок какой-то объявился. Непонятное что-то и оттого еще более страшновато было.

Аникей собрал служивых – так он звал своих сельсоветчиков, уполномоченных властью вершить дела в деревне и округе, на совет. Курок, мол, мужики, − одного нужно направлять. Без подводы, просто одного мужика.

– В армию, что ли? − поинтересовался въедливый Кузьма.

– Курок – это что, или где?

–Не знаю, отписано привезти к поезду на станцию в день и час, и все дела, − уже злясь сходу, ответил Аникей.

Аникей всегда злился, когда чего-либо не понимал, не мог объяснить, но должен был отвечать или как-то решать.

Мяли мужики бороды, чесали лбы, затылки и решили:

– Коли мироеда нужно изводить – Митрохина Ивана на курок следует слать.

Мироед Иван – великий. Как его не гнут-нагружают, а у него и своя скобяная мастерская, во дворе все к месту пристроено, инвентарь для посевной и уборки всегда на ходу, все справно в доме, дети обуты-одеты, жена всегда в ярком сарафане, пироги, сказывают по воскресеньям, – то с капустой, то с мясом.

– Жирует, гад, – подытожил Фрол, который сыздавна – смолоду еще, заглядывался на Марину, жену Ивана.

Фрол был бит не однажды Митрохиным за навязчивое приставание, но как стал Фрол уполномоченным при Аникее, тут сила взяла. Марина и вовсе перестала из двора выходить, а, казалось бы, уже и годы озаботили лица, дети давно подросли и у неё, и у Фрола.

Ан, нет!

Видно, кровушка не унимается – вскипает еще, а коли и власть дадена, так подавай, считал Фрол, что к ней прилагается.

Порешили насчет Ивана, выпили за здравие и по домам.

У Ивана дома стало сразу как-то темнее-сумрачнее. Горюшко нагрянуло, и хоть погода стояла яркая, Марина и Иван ходили чернее ночи, ждали указаний от сельсовета.

Аникей пришел как будто мимоходом − типа невзначай, сунул, не глядя в глаза Ивана разнорядку, стараясь деланно не придавать значения явлению своему в доме «приговоренного», покрутил рыжий свой ус заскорузлыми пальцами, от приглашения к столу твердо отказался и только буркнул – собирайся, мол, Ваня, – два дня осталось до отправки.

Дома после ужина, уложив младших детей, Марина, горестно глядя на сумрачного Ивана предложила:

– Поговори, Ваня с Федей, моим двоюродным братом. Ведь гол недотепа, ну, как тесаный кол − может ведь согласиться и поедет. Давай ему дадим муки, коровенку. Худой он мужик, детей, − аж пятеро, жена иссохла от забот. Ему все одно, думаю – может и согласится.

Иван было возмутился – дернул плечом, отвернулся – не любил бездельника, гуляку и болтуна Федьку, но фыркнув, промолчал, а утром, промаявшись полночи, пошел к Федору на другой край деревни. Толкнул неказистую калитку, шагнул в неухоженный заросший двор и, отведя Федора за угол дома, предложил ему продуманные условия. Федор уже знал, конечно, о разнорядке из волости, как-то нахохлился, чувствуя, как будто земля качнулась под ногами. Но жизнь его так подмяла нынче, жена ноет день за днем, в доме пусто, дети глядят на Федора глазами голодных и загнанных жизнью в угол кутят.

– Эх, была, не была! Где, наша, не пропадала! − в сердцах ударил ладонью о сруб дома Федор.

– Давай, веди буренку, да муки дай, самогону поболее! Гулять будем!

Утром, в день назначенный, вся деревня – от мала до старости-ветхости, еще хмельная от проводин вышла в поля провожать Федора. Впервые за тридцать пять годков Федя чувствовал себя героем. Его провожали все дворы, каждый стремился подойти, пожать руку, похлопать по плечу – то ли прощаясь, то ли подбадривая и таким образом приобщаясь к благородному делу.

На станцию прибыли, в аккурат, к поезду в лихой бричке, запряженной парой гнедых. Поезд, подошел, шипя какие-то гадости, сопя и вздрагивая. Кони пугливо косили глаза на ожившее грохочущее железо, а Федор, подбадриваемый Аникеем, вдруг почувствовал необыкновенную легкость и бодро шагнул в вагон.

Путь, оказалось, был не близкий, день за днем гремел состав, унося себя и живые души на запад.

На день пятый пути заметно потеплело, как-то неистово-буйно зазеленело, пахнуло в лицо зноем и морем, и вот он – курок – белокаменная станция чудной формы. Белые одежды встречающих, Федора под руки сажают в коляску, с ним еще несколько одичалых жертв курка и везут лихо мимо моря, сверкающего куда-то вверх, в зелень склонов, по дорожке тесной, извилистой, но ровной. Потом ограда вычурная, белый дом с колоннами, чудные деревá, длинные праздничные аллеи, лавки крашенные и – нет, нет – да прошмыгнут − то одна, то другая тетка в белом.

– Тихо! − прошипела встречающая, то же в белом халате, женщина средне неопределённого возраста, страшно смахивающая на странную деревенскую тетку Марфушу, что жила на окраине и варила из трав снадобья от хвори и заговора:

– Мертвый час у нас!

Федор обомлел. Вот он видимо – конец – мертвый час!

А все как будто так буднично и даже приветливо.

Видимо и я пропаду в такой самый мертвый час.

А может, он уже пришел?

Так думал Федор, обливаясь от тревог, волнения и с непривычки к жаре потом, вышагивая за провожатой. Та, молча и стремительно влекла его к белому дому, назвав его главным корпусом. Проходили мимо избы, в которой через стекло окон Федор успел разглядеть почерневших обличием, как будто измазанных с головы до пят дегтем людей. Измазанные страдальцы лежали на лавках в изнеможении, другие сидели, обреченно опустив головы и устало обтираясь дегтем.

«Мучают, видимо, сердешных до почернения», − пронеслось в голове Фёдора.

–Это что? − кивая на увиденное в окне, дрожащим голосом спросил Федор провожатую.

–Тебе тоже полагается − пропишут, тогда узнаешь, – как показалось, злобно прошипела тетка.

Поднялись в дом, вошли в скрипучую дверь, на кровати лежал недвижно с головой покрытый белой простынею некто. Тетка оставила Федора, молча показав ему на пустующую кровать. Федор сел, устало подогнув трясущиеся ноги, стал разбирать скарб из мешка, косясь через плечо на «жмурика».

– А самогону-то, не привез? − вдруг сипло прозвучало за спиной.

Некто оказался вполне живым и шустрым мужиком, усатым, но шибко кривоватым на одну сторону лица. Другая же сторона его лица была подвижна необыкновенно, и глаз выражал все эмоции, заветные и нехитрые желания его обладателя.

– Ты откуда? А я из Подола. Здесь уже два дня – пузо отъел! − счастливо закатив глаз, проворковал, заканчивая, мужик.

Растерянный Федор пролепетал, что, мол, − самогону нет, да и нужен ли он, коли скоро конец – мертвый час.

– Какой там не нужен! Какой такой конец! Здесь две недели каждому дают сроку, так, что встанем и пойдем искать, я уже здесь знаю места, − ответил сосед.

– Так это, что такое, куда нас привезли? − решился спросить Федор, сбитый с толку безмятежным видом мужичка.

– Как, что? Это курорт имени товарища Блюма. А, ты что подумал? − ответил, веселея на глазах сосед.

Федор понял, что с ним случилась ошибка, и главное, это он чутко уловил, что не самая плохая из возможных.

Разобрались в ситуации – и жизнь забурлила, а две недели, если не считать, что для какой-то надобности вонючей грязью через день мазали с пяток до макушки, прошли как сон на печи, когда и пироги, и ароматные пельмени с самогоном в избытке, а жена, – ой, как волнующе хороша.

Путь назад прошел без приключений, и Федор шагнул в родной проселок обновленным − тянуло на подвиги. Бабы и мальчишки бежали поперед Федора до самой избы, провожая его гомоном и восторженными восклицаниями. Едва зашел Федор в дом, во двор взашел Аникей с теплым чувством в глазах и немного виноватым видом.

– Ну, ты – как? – спросил заискивающе Аникей, внимательно оглядывая односельчанина от пыльных сапог до всклоченной головы.

–Знаешь, Аникей, не просто было, но если будет опять разнорядка на курок, посылай меня. Я уже там все разведал-разузнал, может снова изловчусь, сумею и прорвусь, – напустив на себя горестный и усталый вид, выдавил из себя Федор.

ПОДАРОЧКИ

Вволю натрудясь и покуролесив по миру, порой в минуты отчаянные вспоминаем мы дом детства, теплую завалинку и высокое крыльцо, глаза ясные, глубоко упрятанные на морщинистых лицах, черты которых так знакомы и близки, что вдруг проступает ясно истинность желаемого. Хочется назад к своим старикам, в простоту и истинность добрых отношений, хочется проснуться на бабушкиной перине от солнца в лицо или раненько от запахов пекущихся пирогов и, зажмурившись, вновь ощутить этот прилив восторга жизнью, от которого сдавливает гортань и какой-то птичий крик рвется из груди вовне.

И бывает, собираемся и едем, а в последний момент вдруг вспоминаем – ведь что-то нужно привезти и подарить старикам. Знаем – будут рады всему, потому что рады они, прежде всего нам, нашему к ним вниманию. И вот здесь и случаются курьезы. Подарив бабуле шикарные кожаные перчатки, а деду красивую шляпу, отметив радость и даже гордость в стариковских глазах, не вдруг примечаем, что не носят нами дареных вещей старики. А когда приезжаем после длительного перерыва нежданно можем обнаружить давно даренную и забытую уже нами вещь новехонькой вдруг в красном углу избы под образами.

Верный знак – старики соскучились.

И становится неловко за собственную неуклюжесть душевную, такую дремучую, что рядом, порой с малограмотными предками, чувствуешь себя позабытым осколком далекой, некогда существовавшей и не знавшей еще письменности цивилизации.

Вот и я рванулся к деду, к своей сибирской реке напрямки, через муки душевные и невзгоды баламутные, мимо нескольких навязчивых друзей и подруг в один весенний день, перемешивая грязь со снегом и вороша в голове нескладные мелодии собственных мелодрам.

На автовокзале уже вступило в голову – деду-то нужно что-нибудь привезти в подарок.

Сложная миссия.

Смотрю, торгуют фруктами на улице, развалы апельсинов, яблок и красивейшие ананасы. Дай, думаю, деда заморским косматым гостинцем угощу, у них там в деревушке такого изобилия нет, да и не купит себе старик подобного угощения.

Нагрузился увесистыми плодами и, намаявшись по дорогам, добрался-таки до знакомого дома. Дед был, конечно, рад, искрился, себе места не находил, чем бы только угостить да приголубить внучка. Дары мои принял с душой, отложил в сторону и угощал немудреными и такими родными деревенскими и таежными угощениями. Баньку, конечно, соорудили, а после баньки разговелись до полного телесного мироотрешения.

На день третий, начиная здороветь душой и уже ясными, отстраненными от собственных проблем глазами глядя на мир, я вспомнил о своем гостинце и озадачился. Нигде оный был не отмечен, да и дед ни слова о подарке не сказал. Может, заморский фрукт деду совсем не понравился?

Побродив вдоль реки, зайдя в сельмаг, возвращаюсь домой, обдумывая план своего возвращения в город, вхожу в избу, деда не нахожу, а, войдя в дальнюю комнату, слышу, как бы приглушенное и недовольное ворчание старика. Заглядываю за угол печи и вижу картину. Дед, сидя как всадник на длинной лавке и выложив на неё пару полученных в подарок ананасов, держит один из них за косу и отчаянно пытается шелушить, обдирая подобно кедровой шишке и, видимо, выискивая в ананасе орешки. Конечно, у деда получалось очень неважно обдирать фрукт, а орешек он не находил и видимо ругая прожорливую заморскую кедровку, отставлял ананас в сторону.

О, Господи, я ведь даже и не подумал, что мой дедушка не только не пробовал, он и не видел в жизни ананаса! Меня старик спросить постеснялся – как кушают же подаренный заморский фрукт?

Ругая себя, и стараясь не шуметь, я тихо удалился. Учить деда кушать ананасы я не мог, – не хотелось вновь смущать и омрачать наше с ним очередное расставание.

Так и уехал назад в полном недоумении в отношении собственной неуклюжести.

ОНА СТОЯЛА ПЕРЕДО МНОЙ НА КОЛЕНЯХ!

Как сказал классик – каждая счастливая семья похожа на всякую другую счастливую, а каждая несчастливая семья несчастна по-своему.

Конечно счастье – костюмчик индивидуального кроя, а вот история, которая кое-что и как-то объясняет примером из жизни.

Миха крепко «зашибал», за что был изгнан из стаи водителей железных коней и оказался в бригаде по заготовке леса. Рубил теперь сучья и часто повторял, напившись:

– Сучья рублю – сукой не стал!

Эта его загадочная и неразумная фраза преследовала всех немногочисленных участников многочисленных застолий, которые разворачивались стихийно в любое время дня или ночи.

– Это как столбняк…, – философствовал Миха, отпирая очередную спиртосодержащую емкость с видом факира открывающего сосуд с Волшебником – Джином, –…подопрет – хоть стой, хоть падай.

Марина – жена Михи – некогда жгучая яркая брюнетка, теперь крупная и статная дама – воспитатель детского сада, старалась держать Мишку в жестких руках, ведь негодяй, – как разойдется, пьет с «опережающим графиком», то есть пропивает деньги быстрее, чем зарабатывает. Что греха утаивать, – поколачивала Марина Миху при возвращении домой скалкой. Тот не отвечал, лениво и вяло отмахивался и прятался в чулане, в котором на топчане заботливо была постелена старая доха, а рядом стояли такие же старые пимы – бегать во двор по нужде.

На работе Миха появлялся частенько побитый, со следами очередной расправы и приходилось терпеть подначки сотоварищей, которые непрерывно шутили над Мишкой.

–Мужик, ты или кто? Как дошел до жизни такой? – подначивали Мишку собутыльники.

Подначивать то подначивали, но сами побаивались женщину, которая если встречала собутыльника на улице, или в сельмаге, то могла врезать по уху любому, если еще не остыла после последнего загула Михи. И таким образом Марина «наследила» почти на каждой физиономии персонажей Мишкиных застолий.

И вот конец рабочего дня, сработали хорошо, дружно. Бригадир уехал в контору хлопотать о квартальной премии, а мужики сели тут же у костра и, как водится, разговелись до потери горестного состояния души и ощущения бренности собственного тела.

На работу поутру все прибыли мятыми, а Мишка с огромной шишкой на лбу и синяком под глазом.

–Дуплет – от борта в лузу! – съехидничал бригадир, критически осматривая Мишкину физиономию, имея в виду двойной эффект от удара по лбу – появление шишки и синяка.

Обида полоснула Мишкину душу.

– Она стояла передо мной на коленях! – заведясь с пол-оборота, выпалил Миха.

В публике наступила тишина и немой вопрос, в виде крючковатого облака из дыма от папирос, повис в воздухе.

– Да! Марина стояла передо мной на коленях! – повторил Миха, отрезая себе путь к отступлению.

– Ну? – спросило общество.

Далее рассказ Михи следует разделить на две параллельные ветви, одна из которых соответствует рассказу героя, а вторая действительному развитию событий в Мишкиной с Мариной хате.

Рассказ Мишки.

– Захожу я в хату, а Марина уже на изготовку со скалкой. А я ей говорю:

– Марина …, Сань, скажи, ну я же был вчера почти трезвый?...... завтра будет большая премия, Михалыч, – обратившись к бригадиру – …ты же говорил? ……детям пошлем денег, купим дочери Любе пальто новое.

А Марина спрашивает, откуда, мол, так много денег-то.

Так я говорю:

– Премия обломилась крутая, вот мы с ребятами и отметили. А что? Повод хорош и как я без коллектива? Коллектив план сделал и имеет право отметить.

В Мишкином голосе появились твердые нотки и уверенность в истинности своих тезисов.

–Так Марина меня в дом под руки…, – продолжил Мишка – …на кровать усадила, передо мной на колени опустилась, сапоги снимает и говорит:

– Прости, мол, Миша, что я тебя обижала, век больше не повторится.

И в глаза нежно так смотрит. Потом за стол повела, щей наваристых подала, пироги там, капустка.

– И хрен с редькой, – вставил в Мишкин рассказ Михалыч.

– Вот, – не реагируя на выпад бригадира, подвел итог сказанному рассказчик, лукаво и выжидательно оглядывая собрание в поисках поддержки и одобрения.

Как оно было на самом деле.

Заходит Мишка в сени, а там уже Марина его поджидает со скалкой в одной руке и письмом от дочери Любы – невесты уже. Люба училась в городе в институте и написала на днях, что надо бы купить пальто к осенним холодам, а то не в чем ходить – из старого выросла совсем. Да и сын, то же студент колледжа, просил родителей деньгами подсобить.

Удар скалки и речь Марины о том, что пьяница-идиот отец совсем не думает о детях – отправил в город учиться, а позаботиться о них не в состоянии, как-то совпали и нанесли сокрушительный удар значительной физической и моральной силы.

Сдав последние редуты обороны в самом начале сражения, Мишка рванул в хату, так как путь в чулан на этот раз Марина ему преградила своим крепким телом. В хате, повертевшись и не видя явных путей для бегства, Мишка юркнул под кровать барских размеров, стоявшую у стены, в пыльный спасительный полумрак.

Марина разошлась не на шутку.

Став на колени перед кроватью и Мишкой, она яростно шуровала скалкой, стараясь достать Миху. Но Миха, прижавшись к стенке, был практически недосягаем. Тогда Марина встала и вернулась уже со шваброй, которую она сама и сколотила для мытья полов из черенка старых граблей. С помощью крепкого слова и березовой швабры Мишке были нанесены окончательно сокрушившие его оборону удары.

Только поздно ночью Мишка осмелился выбраться из-под кровати и проструился в чулан, а рано утром, не хлебавши, отправился на работу.

Невнятный гул – то ли недоверия, то ли одобрения прошел по публике.

Михалыч, же – собранный и жесткий, взял слово:

– Ваши пьянки уже всех достали. Из-за них можете без премии остаться. А вот вчера ушли, не погасили костра, его раздуло, и погорели развешанные робы, топоры и пилы. Чуток еще, и деляна бы выгорела дотла вместе с заготовленным лесом! Идите, получайте новый инвентарь на склад, а за сожженные вычтут из вашей зарплаты.