Считать пропавшим без вести. Роман

Сестра до ночи разговаривала с Аннушкой, отпаивая чаем, успокаивая судорожные рыдания, прося прощение за мужа. Пытаясь умилостивить сестру, Дуняша обмолвилась, что в Мучкапе набирают добровольцев на ударную работу, на торфоразработки, где-то около Москвы.

Аннушка, вдруг очнувшись, схватилась за это новость. Начала расспрашивать подробнее. Да, незадача, по годам не подходит, трудармейцы должны быть на пару лет старше! Решили через родню – «десятую воду на киселе», добавить в документ недостающие летА.

Через неделю на Мучкапском вокзале Саблины провожали Аннушку в дальнюю дорогу. Путь лежал в посёлок Запрудня Талдомского района Московской области. Они долго стояли обнявшись с Дуняшей, пока Николай как ни в чём не бывало суетился подле.

Ни руки не подала ему, ни словом не обмолвилась, зашла в вагон с чемоданом и двумя котомками. Села возле окошка на деревянную лавку и принялась плакать, смотря на вытирающую слёзы краешком платка Дуняшу. Поезд тронулся, поехал. Стало отрываться Чащинское время, сладко-горький запах полыни, сладко-горькая юная «жизня» её на этой благодатной земле.

Часть II

Пётр

Сольцы

Это был не колокольный звон, Пётр ещё помнил, как звенели колокола в храме Архангела Михаила на площади в Талдоме, до того как посшибали с него маковки со звонницами в середине тридцатых годов, да завезли оборудование для обувной фабрики. Тот мелодичный благовест ласкал слух, предвещал таинство причастия, воскресного утра, цветных женских платков и базарного дня.

Сейчас звенело всё: и воздух, и земля. Раскачивался адский колокол войны, вынимая из тел людских души и разум. Он заставлял жалко прижиматься, сливаться с дном траншеи, твердить запрещённое «Отче наш» даже безбожных партийцев. Звон переходил в гул, перемешивался со скрежетом рвущегося металла, земля содрагалась. Поднимавшаяся пыль от разрывов боеприпасов заслоняла солнечное небо. Только по теням, проносившимся над плотным скопищем взвеси, можно было понять, что немецкие самолёты не отпускают свою добычу. Штурмовики устроили «карусель» и сбрасывали смертоносный груз по очереди на передовые позиции нашей горно-стрелковой бригады на высоком берегу Мшаги.

Рядом с Петром, прикрыв руками голову, лежал его земляк Сергей. Пётр думал, что не одинок в этой мясорубке. «Вот – мой товарищ, живой, рядом тоже старается выжить, значит, это нормально, значит, я не трус! Почему трус? Не-е-ет!» Этих гадов он не боялся! Так же, как умело делал башмаки, хорошо обращался с винтовкой, метко стрелял, ведь за плечами была срочная служба в Красной Армии. По-хозяйски обходился с патронами, берёг обоймы в подсумке в промасленной тряпочке. По команде открывал огонь, стараясь положить мушку под середину тела наступавшего фашиста.

Только раз под Сольцами его замутило, когда влепил он пулю в выскочившего вражеского ефрейтора. Ни Пётр, ни немец не ожидали такой близкой встречи, да и вообще, фрицы мнили себя победителями. Перед ними уже чётко вырисовывался образ России, как «колосс на глиняных ногах», озвученного министром пропаганды Геббельсом. « Дунь и он великан упадёт!»

Так и шли немецкие войска вперёд, как на прогулке, распевая «Лили Марлен», попутно убивая, грабя и насилуя «недочеловеков-славян». И вдруг под Сольцами, побежали назад, округляя в страхе глаза, рванули аж на сорок километров, бросая технику!

«Под Сольцами! Удивительно! И не думали, что фриц драпанёт! Эна, отмахали германцы от границы сколько! Пол-России протопали, сколько ж эшелонов на фронт ушло и «сгорело!» – содрогаясь вместе с землёй от разрывов, думал Пётр. «Ведь и нас в Ленинграде недолго готовили, по слухам в Карелию хотели отправить с финнами воевать, а переместили обратно, по той же железке. Хорошо, что успел письмо кинуть Аннушке, мол жив, здоров, еду воевать с немцем. Ах, Нюрочка, моя, детушки, каб знали вы, сколько здесь страха! Всё нутро гудит! А ответить этим гадам чем? Дык и пальнул бы в немецкого коршуна, да не видать за пылью!

«Ох и пыль летит, да под колёсами, привязала ты меня своими косами!» – вдруг пропелась в голове его частушка. «Анечка любила, когда я пою. Милая моя, добрая моя, где же ты?»

Чтобы не сойти с ума от бомбёжки, крепко сжав винтовку в руке, Пётр скрылся за оболочкой внутри себя, вспоминая былые годы.

Счастливая жизнь

Вот их хутор, прямо по лесной дороге от деревни Кривец, что на берегу реки Дубны близ города Талдом. Рядом с большим домом стоит распряжённая бричка, лошади на поляне щиплют травку. Братья Василий и Сергей, сестрички Мария и Анна сидят с родителями за столом в красном углу, черпают из чугунка кашу. Протяжно мычит корова в хлеву, трава возле дома большая, вся в росе, рядом дремучий лес. В угловой комнате-«мастерской» отец учит его, Петра, башмачному делу. Талдомская обувка известна на всю Россию. Купцы часто наведываются к мастерам-чеботарям за товаром. Благо Савёловскую железную дорогу провели и станцию сделали в городе.

Прокрутилось время, словно «фильма» и он уже юноша. Отца схоронили, разлетелись из хутора все дети. Повыходили замуж сёстры, братья оженились. Сам Пётр тоже с невестой ходит, да больно мамане она не нравится, нет-нет, да и шмыганет молодуха носом. Мать живёт с ним, но благословения на женитьбу не даёт: «После армии!» – говорит.

Полетели кадры плёнки ещё быстрее. Пётр срочную отслужил в Красной Армии, вернулся. Пошёл работать в артели башмачников. Но грустно ему, невеста ждать не стала. Да вдруг сестра подсказала, что есть у них на торфоразработках в Запрудне статная черноволосая девушка, доброты необычайной! А хозяйственная, смекалистая, только что неграмотная (впрочем, это не было редкостью тогда). Сговорились, что Мария познакомит брата ненароком.

Анна стояла у большого котла, готовила для рабочих щи. В полевой печурке огонь приятно потрескивал, отгоняя обволакивающую сырость болотистой почвы. Гуртом у тепла вились комары. Девушка отмахивала их берёзовым веником, вытирая передником пот со лба.

– Нюранюшка, познакомься, это мой брат! – весело произнесла Мария.

– Пётр, – нарочито «сурьёзно» представился он.

– Аня, – поправив прилипшую кудрявую прядку у виска, Аннушка протянула руку для рукопожатия.

«Ого, крепкая, натруженная! Глаза-то какие серые, а голос! Чистый бархат!» – про себя отметил Пётр.

– Нюра, спой-ка нам пару танбовских частушек, развесели гостя, чего-то смурной он с утра, – раззадоривала Аню Мария

– Дык и спою, чего ж не спеть! Пётр, а чего приехал, сестру провожаешь, али по делу какому?

– Маша кажет, у тебя обувка стёрлась, а у меня ноне есть башмачки, сторгуемся?

– Эна, купец-молодец какой. Ну, стало быть, показывай!

Пётр достал из чемоданчика башмачки.

– Хороши! Ах, ты-ы-ы, рука-а-астай, а чёрен-то, как цЫган! Петь, тебе хуч коня и в табор, а?

– Давай-давай, зубы заговаривай! Вот возьму тебя, как цЫган и украду из ентого табора!

– А я тебя ухватом, да по голове, – Анна потянулась к длинной деревянной рукоятке у печки.

– Да не боись, не цЫган я, чтоб тебя воровать. А на танцы пойдёшь? Гармонист у нас в Талдоме хорош, хошь кадриль, хошь барыню сыграет, только ножки береги!

– Ну, коль Маша пойдёт, дык и я схожу! Как раз в твоих башмачках и приду. Проверю, коли пляску выдюжат, то и деньги отдам. Сколь стоят-то?

– Два червонца и сочтёмся!

– Ох, ты, быстрай какой, червонец – красная цена!

– Ладно, двенадцать рублей и порешили!

Мария улыбалась, наблюдая за их смешным торгом. Глянулась Аннушка Петру! Эх, красивая пара получится!

Субботним вечером встретились все в Талдомском парке, на танцах. Лихой гармонист заводил и кадрили, и плясовые. А частушек было спето… да больше советских-колхозных:

Растяну гармошку шире,Пусть девчата подпоют.Чтобы знали во всём мире,Как колхозники живут!Ах ты Петенька-Петруша,Выходи-ка ты на свет.Чтобы лекцию послушатьВ клуб зовёт нас сельсовет!Нам в колхозе веселее,Мы в колхозе не одни.Сеем, пашем, не робеем,Получаем трудодни

Между плясовыми Аннушка рассказывала о себе:

– Знаишь, когда приехала сюды, вначалиы тяжко задалось. Сыро. У нас не так-то, пожарчее. А комаров у вас – страысть как много, так и вьются роям, роям! Покусали мине шибко, захворала лихоманкой. Трясёыть, да все кости ломить. Отляжалыси я, стало быть, в лазырете. Да тут Маша-душа, попросила повара взять к сибе в помыщь. Так вот при котлах и кошеварю. Но люди здеся хорошие, в обиду не дадуть!

– Да, люди у нас што нада! Работящщие, поющщие и немного пьющщие, – рассмеялся Петя.

– Знаешь, Нюранюшка, хочу тебя с маманей познакомить, да с братовьями. Поедем, погостюем. Да чаю попьём, племяшей моих посмотришь. Одной-то, в бараках, поди скучно?

– Ох и быстёр, ну чистай цЫган! Дыкть, ладноть, парень ты вроде свойский. Только ко мне – никшни. А то щаз охальников-то много. Чё потом дееть-то? Ладныть, поехали, посмотрю на жизню твою.

– Тогда в субботу, после работы на бричке приеду к тебе, жди!

– Ну и сговорились!

Авдотья принимала «невесту» строго. Пили чай. Она глядела то на Аннушку, то на Петю, заранее зная, что жить она останется с любимым сыном. А кто будет рядом? Тут не промахнуться бы! Пете – широкой душе, первому-распервому башмачнику и певуну нужна была крепкая хозяйка, такая, чтоб и за скотиной походить, да мужу в делах помочь, ночью утешить, да за детишками и свекровью присмотр. А то, что неграмотна – невелика беда! Эна, руки-то какие – трудовые, привыкшие к работе. А взгляд – ласковый! Скромная, уважительная к ней, старшей в доме.

Аннушка пришлась ей по нраву. Ничего не говоря, Авдотья тайком погладила Петину руку – добрый знак!

В тридцать шестом на Красную Горку сыграли свадьбу, да переехали из хутора в село Большое Страшево. После, подались в город и поселились в Талдоме на Московском шоссе у пожарной каланчи в двухэтажном деревянном доме. И хорошо, до базара-то шаг шагнуть! Бричку продали, когда покупали жильё, теперь она за ненадобность. Петя стал учить Аннушку башмачному делу. Ох, ну до чего ж хороша! И подобьёт колодочки правильно и песню попросит спеть, да подпоёт сама. В доме всё ухожено, занавесочки на окнах кипельно-белые, на железной кровати подушки под вязаными накидками. Тикают ходики. Уютно. Маманя не нарадуется на невестку. Стучат молоточки, да льётся песня из их окон:

Из-за острова на стреженьНа простор речной волныВыплывают расписныеСтеньки Разина челны.

«Почему у нас, простых людей, счастье всегда с горем женихается?» – думал Пётр, уже не слыша разрывов бомб, летая где-то далеко, над Талдомом, километров за шестьсот от этого адского воя. Вспомнил, как в конце тридцать шестого родилась у них с женой дочка Катенька, как рада была Авдотья внучке. Аннушка связала Катюше носочки из шерсти и маленькие, прям игрушечные, «вярежки». Но не уберегли девоньку, простыла, закашляла, усопла в горячечном сне. Первые сединки в её смоляных волосах появились именно тогда, в начале тридцать седьмого года, когда хоронили Катюшу на городском кладбище в Ахтимнеево. Молча постояли у могилки, потом закапали маленький гробик, обитый красной тряпкой. Лились и застывали от мороза на лице Аннушки слёзы. Она смахивала эти льдинки тыльной стороной варежек, не смотря на Петю, винила во всём себя, перенесённую малярию, которая не оставила шанса на жизнь этой маленькой девочке.

«Бог дал, Бог взял. На всё Его воля!» – всё, что произнесла она за этот день. Её лицо изменилось – первые морщинки легли под глазами, чуть стали поджаты губы. Но во взгляде появилась какая-то решимость. Она ещё усерднее трудилась, не принимая опеки тёщи, сама стараясь её опекать. С Петей стала ещё более страстна и одержима в их любви.

Тридцать восьмой год случился и счастливым, и трудным одновременно. В стране раскручивался маховик репрессий. «Враг народа» – главное ругательство в те годы. Им кидались и в магазинах, и на колхозных собраниях, в очередях. До тех, кого ещё не затронули репрессии не доходил весь ужас этого словосочетания. Они не слышали лязга наручников, скрип тюремных дверей, воя избиваемых во время допроса людей. Не видели обречённость в глазах увозимых на расстрел арестантов. Они не понимали, что раз приклеенный на человека этот ярлык снимут через пятнадцать лет, за которые многие из арестантов загнутся от голода, вшей, побоев, каторжной работы в застенках ГУЛАГа.

В местной потребкооперации, начальником которой был брат Петра Василий, выявили недостачу. И не то, чтобы она существенна (в каком магазине этого нет), но страшно. СТРАШНО!

«Земля слухами полнится», – говорят в народе. Хоть и не слышали «на воле» крики допрашиваемых в камерах заключения, но информация об ужасе творящемся у следователей доходила до людей интеллигентных, образованных. Василий о тюремных пытках знал, никого из своих коллег и родственников подставлять под удар «карающих органов» не хотел. Ничего никому не сказав, просто пошёл в лес, надел на себя петлю и удавился.

Каково матери хоронить сына, а братьям и сёстрам вдруг ушедшего родного человека? В городе шептались, «враг-враг», «проворовался», «недостача». Но, к счастью дело не стали расследовать, а, может, и вовсе такового не было. Просто нервное напряжение и свет чёрных воронков НКВД по ночам доводил людей до безумия.

Чёрная полоса сменилась белой. Счастье пришло в дом Петра и Анны Шевяковых. Летом родился у них мальчик, да черноволосенький, и уже с кудряшками на голове. Бойкий мальчонка! Смышлёный. Володечка! В честь Ленина! А как же? Аннушкины глаза заулыбались, на сердце отлегло. Петя вечером брал сына на руки, когда тот чуть подрос – качал его на ножке, пел Володеньке песенки, играл в «ладушки»:

Ладушки-ладушки, где были?

– У бабушки!

– Что ели?

– Кашку!

– Что пили?

– Бражку!

– Попили? Поели? «Кшу», полетели, на головку сели!

Мальчонка заливался от смеха, поднимая ладошки над головой. Он радостно бегал по комнате и веселил бабушку Авдотью.

«Цыганёнок шалый!», – подначивала Аннушка, смотря в его карие глаза. Пётр приспособил Вовочке деревянный молоточек и тот с удовольствием стучал по принесённой деревяшечке, важно пыхтя и поправляя «заготовку». «Рука-а-астай! Весь в отца!» – гордо и протяжно говорила мать.

По Талдомской брусчатке грохотали телеги в базарные дни. Иногда одиноко, на радость детишкам, проезжала машина. Малышня и подростки гнались за ней, что было духу, но всё же на горке отставали. Талдом жил простой жизнью провинциального городка, узнаваемый только по обувным изделиям местных артельщиков, да потому, что «где-то тут родился Салтыков-Щедрин, революционный, надо сказать, писатель, который против царя сказку скропал». Незаметно пролетела и закончилась советско-финская война. Разгромили белофиннов одним ударом, «встречай нас, красавица Суоми» (про потери и цену, какой нам досталась часть Карелии, молчали), границы всё ж от Ленинграда отодвинули на наших условиях, сообщали газеты. Про то, что на западе собирается грозная сила, газеты умалчивали. А что писать? Сталин поддержал Гитлера, Гитлер поддержал Сталина. Мы им нефть, руду, они нам станки, оборудование. ДРУЖБА!

В конце августа сорокового года родилась дочка-Верочка. Ну такая хорошенькая и пригоженькая! Аннушка не выпускала её из рук, памятуя о судьбе Катеньки. От люльки не отходил даже маленький Володя. Нежно гладя сестрёнку по розовым щёчкам, немного картавя, он шептал: «Ве-я». Молоточек заброшен. Ему удивительно видеть маленького пупсика в их комнате. Для ребёнка произошло чудо. Он был один, а теперь их стало двое.

Зима с декабря сорокового по март сорок первого выдалась холодной! Печку топили нещадно. Непереставая дул ветер, заметая улицы мелким снегом. Мороз трещал у отметки минус сорок пять градусов. Многие обращались в талдомскую больницу с обморожениями. Дома у Шевяковых Вовочка в ста одёжеках, в трёх пуховых платках – Верочка. «Кабы не простыла!» Аннушка обвязывала крест-накресттёплыми платками и себя, чтобы не застудить грудь. Но справились, в конце марта зазвенела капель, в апреле у Юдино вскрылась ото льда Дубна и весна ворвалась в Подмосковье. Начали готовить землю к посадкам. Опилили замёрзшие фруктовые деревья, которых почти и не осталось.

Июнь сорок первого на исходе, Верочка делает робкие шаги по комнате, но ещё просится на мамины руки. Бабушка Автодтья, нет-нет и побурчит на Аннушку, что, дескать, приучила дочь. А та – всё улыбается, отшучивается: «Ну что вы, маманя, всё хорошо! Эна, уже и ходит. Да, побалУю я ещё. Посидит на ручках, чай не убудет!»

Вошла пшеница на полях, картошка проклюнулась. Клубника в огородах стала приобретать красноватый оттенок. Шумели первые грозы… и тут грянула другая, кровавая, страшная!

Петя вспомнил до мельчайших подробностей тот последний мирный день в их с Аннушкой жизни. Ещё в субботу решили проведать брата Сергея, его жену Ксюшу в Кривце. Съездить к нему, затариться медком, искупаться в Дубне, посидеть под цветущими липами, да половить рыбки на реке. Дружны они были с братом.

Солнце ярко загорелось на востоке, предвещая жаркую погоду. Дети ещё сладко посапывали, когда супруги затеяли сборы. Петя сходил на площадь, договорился с извозчиком, чтобы он подогнал тарантас к дому. Положили в кузовок вещи и гостинцы, в десять утра тронулись. Солнце припекало вовсю, ехали лесом часа два через Пановку, через бывший их хутор, который стоял позабыт-позаброшен. Он всё показывал сыну на обветшалый дом, с галочьими гнёздами, да колодец с журавлём около. «Вот, Вова, я тут жил, бабушка твоя, да братья-сёстры мои. Хорошо жили, дружно. Башмаки чинили, да скотину пасли, грибы-ягоды собирали. Смотри!»

Маленький Вовочка глазел на покинутое жилище и ему было жутковато. Он прижимался к отцу и ухом, через одёжу, слушал его «унутренний» голос. Верочка, пригревшись на Аннушкиных руках, посапывала и не обращала никакого внимания на дорогу и разговор.

Гостям в Кривце рады. Ксюша, жена Сергея, очень любила сладкие городские конфетки! Она с удовольствием приняла гостинцы и повела родственников в дом, есть, только что приготовленные, «финтиклюшки». На столе стоял противень с пышущими плюшками, посыпанных превратившимся в глазурь сахаром. Тут же чугунок каши, с таявшим наверху сливочным маслом, кастрюля с медовухой, тарелка с сотовым мёдом, кринка молока. Пара рюмочек и гранёных стаканчиков. Все расселись на скамьях. Выпили за встречу и потёк неспешный разговор о житье-бытье, о детях, о родителях, да и о детстве, как раньше было, а как сейчас. Мужики говорили о проведённых на хуторе годах, женщины суетились у стола, делились хозяйственными премудростями и занимались с ребятишками.

Встали из-за стола, вышли на огород, сели под липки. Маленький Вовочка, почувствовав простор, носился, как угорелый между деревьями. «Вова, к ульям-то особо не подбегай, а то вжалить пчёлы могут» – предупреждал сына отец. А ему – хоть бы хны, везде своё любопытное личико просунет и смотрит глазами как «вышиня» на пчёл, да на леток, откуда они выползают. И не трогают его полосатые. Удивительно. Свой!

Потом пошли на реку. Ох, день жарок! Водица прохладна, хороша! Аннушка с Верочкой не стали купаться, только побрызгались на мелководье, боясь застыть. А Пётя с Сергеем изловили Вовочку и учили его плавать по-собачьи. Бабы причитали, чтоб не «утопли рабёночка», но больше понарошку, зная, что мужуки такого не допустят. Часов в пять стали чаёвничать, да в шесть собрались домой, чтоб засветло. Сергей запряг телегу, да повёз гостей до Талдомской дороги. Доехали скоро. Солнце только-только начало присаживаться к лесу. Мимо проезжала бричка, сговорились о двух рублях, поехали к дому.

Война

Попутный возница ехал смурной, молчал полдороги. А Пётр, будучи «навеселе», старался его разговорить.

– Да что ты такой хмурый? – не выдержав упорного молчания, сказал Петя.

– А с чего веселиться? Война ведь! – вдруг ответил зло возница.

– Ой, ладно, парень, чепуху молоть, какая война? Финская, год как прошла!

– С немцем! Молотов в полдень по радио выступал, я в Запрудне был, слушал… Бабы плачут, вой подняли. Мужики все в военкомат пошли.

– Давай, друг, гони! Может мне тоже надо, а мы тут отдыхаем, едрит её через коромысло!

Возница припустил лошадей. Домчались до Талдома. У дома мама Авдотья с повесткой в руках встречала их перед калиткой. От закатного солнца остался край и в последнем красном его пламени Пётр прочитал: «Явиться в Талдомский военкомат 23.06.1941 к 09.00 с личными вещами. При себе иметь паспорт и военную книжку».

Дома собрали Петру котомку, в неё положили умывальные принадлежности, две рубахи, брюки, смену белья, да ватник. Завернули в чистую тряпицу краюху хлеба, сало, несколько луковиц да пару головок чеснока. Аня всё пыталась положить образок и сунуть крестик в руку Петра.

– Что ты, Аннушка, нельзя, не положено! – отмахивался он. Жена смирилась, еле слышно нашёптывая молитвы.

Как и миллионы Советских людей, в ту ночь они не спали, представляя, как будет на войне, что будет после? Напротив в домах тоже горел свет. Всеобщая мобилизация собирала с Талдома первый невозвратный кредит в обмен на жизнь оставшихся в тылу граждан.

Под утро Пётр заглушил свет, в лучах зари пристально посмотрев на жену.

– Ты что, Петруша?

– Запомню тебя такой! Буду там ночью глаза закрывать, хочу, чтоб ты мне виделась!

От этих слов у Аннушки перехватило дыхание. Она жадно обвила его тело, отдаваясь той всепоглощающей силе любви, связывающей мужчину и женщину воедино.

Время бежало, неумолимо тикали ходики. Вечность рассыпалась на минуты, секунды.

Пора!

Собирали призывников на территории пожарной части. Пропускали за деревянный высокий забор, окружавший каменную каланчу, с вещами. Обратно не выпускали. Аннушка провожала Петра с маленьким Володей и Верочкой, которую несла на руках. Мама Авдотья за калитку не пошла. От расставания со своим любимым сыном у неё вдруг отнялись ноги. Так и стояла, оперевшись на свежевыкрашенные доски, грустно смотря вслед своему чаду, вытирая краем платка горестные материнские слёзы.

Вовочка семенил за отцом, держась за ручку фанерного чемодана, по щенячьи поскуливая: «Пап, папа, па-а-а». До места сбора призывников пройти всего пятьдесят метров, но для Шевяковых это расстояние казалось дорогой длинною в жизнь.

У ворот Аннушка расплакалась, сын тоже стал хлюпать носом, Верочка тихонько захныкала. Пётр крепко обнял родных и не выпускал, пока старый усатый военный с кубарями сержанта не подогнал: «Ну всё, ёхн, давай, памашь, а то, ёхн, развели болото! Ни-ча-во не случиться, разбалындаем мы ентого немца за месиц, только, ёхн, перья будут лятеть! Вернётся твой воин, не пережавай!» Пётр взял чемодан и, легохонько подталкиваемый в спину сержантом, шагнул за ворота.

Двумя днями позже, двадцать шестого июня, за забором набралось человек сто. Вечером построили призывников повзводно для отправки и Шевяков услышал за воротами голос Аннушки: «Петя, прощай, храни тебя Бог! На, хоть детишков поцалуй!» И из-за забора по рукам земляков ему поочерёдно передали сначала Володеньку, потом Верочку. Он потрепал по кучерявым волосам сына, прижался к его тёплой щеке губами, потом расцеловал в глаза дочь, с трепетом вдохнув её детский, пропитанный Аннушкиным материнским молоком, запах. Затем отправил малышей через руки сослуживцев к матери. «Ну, вот и всё!»

Ворота открылись, будущие солдаты строем двинулись к станции, сквозь плачь и вой родных. Пыль клубом висела над шоссе. Провожающие шли по обочинам, махали платками, распевали песни под гармонь, а некоторые, задыхаясь от пыли, кричали. И Анна тоже голосила. Но разве можно перебить строевую: «Разгромим, уничтожим врага!»

У здания вокзала милиционеры отгоняли наседавшую толпу желающих проститься ещё раз. Паровоз стоял под всеми парами. В теплушках расположились приехавшие ранее новобранцы из Дмитрова и района. Талдомчан рассадили в четыре пустых вагона и поезд тронулся. В проёме сдвинутой двери, у переезда, мелькнул белый платок Аннушки и сквозь протяжный гудок донеслось: «Пе-е-е-тя!»

Он вздрогнул – разорвался упавший с немецкого самолёта боеприпас. Пикировщики друг за другом заходили на позицию бригады. Они визжали, снижая высоту для сброса смертельного груза, пытаясь сломать не только физическую, но и душевную стойкость наших бойцов.

– Серёга! Живой? – стараясь перекричать бомбёжку, заорал Петя.

– Да жив вроде, только гимнастёрку посекло!

Что-то упало рядом с ними после очередного взрыва. Из-за пыли солдаты разглядели только край сапога. Пётр потянул было его к себя. Тот легко поддался и предстал перед ними вместе с частью ноги оторванной выше колена. Боец судорожно отбросил «находку» обратно. Серёга, напрягая связки, проорал: «Похоже, Мишаня Голов, пулемётчик!» – и шёпотом добавил: «Царствие небесное».

От увиденного у Петра «засосало под ложечкой» и чтобы отвлечься, он опять окунулся в недалёкое прошлое…