Одна Книга. Микрорассказы

А когда не могут договориться дипломаты, в разговор вступают воеводушки. Быть сечи лютой, неправильной да, видать, нельзя по-другому…

На зелёном лохматом холме зареченцы расположили свой ЦУП (Центр Управления Побоищем). Князь Никита восседал на высоком берёзовом стуле, к высокой спинке которого с тыльной стороны была приколочена табличка: «ТРОН». Рядом, стройно вытянувшись, гордо стояла Бляндинка Экстанзия, принцесса заморская, невеста Никитина, скорая потенциальная Княжна Зареченская.

Туда-сюда шныряли денщики, тиуны, адъютанты. Дым отечества клубился над кострами походными, воздух звенел чистотой прозрачною. А в небе – ни облачка, лишь два сокола далёкими дельтапланами скользили по бирюзовому куполу.

Князь взглянул на часы. Часы золотистым песочным блином распластались у него под ногами. Тонкая тень от жёрдочки тянулась к полудню. «0-го-го! Давно пора бы уже».

– Лёха! – зычно гаркнул Никита, гаркнул так, аж Экстанзия вздрогнула. Тут же подбежали несколько ратников, выстроились по ранжиру, все как на подбор: здоровые, красномордые в блестящих доспехах, шишаки сверкают на солнце, на больших алых щитах серебряные бабочки. Князь Никита нахмурился, свёл вместе брови над переносицей аккуратной галочкой:

– Ну?! А вам чего надо?

– Так ведь звали, Ваше Сиятельство, – отвечал самый левый и самый высокий воин.

– А-а-а, – догадался князь, – все вы Лёхи, что ли?

– Так точно, Ваше Сиятельство!

– Ну… Вот, что: свободны. По местам! И позвать ко мне начальника разведки!

Ратники разбежались в разные стороны, а Никита повернулся к принцессе:

– Путаница, с этими именами. Добавочные клички узаконить, что ли?

– Фамилии, – подсказала бывшая иностранка.

Солнце жарило немилосердно уже. Раскрасневшиеся бойцы обмахивались платочками, оправляли прилипшие к животам кольчуги. Казалось, сама Бородатая гора уморилась от жары, вспотела, заискрилась по склонам блестящими капельками. Великое стояние на Лосином ручье продолжалось, муторно тянулось время. Не стояние даже, а сидение и лежание. Только и было спасения – редкие тени да квас похмельный. Лёха, начальник разведки докладывал Князю:

– В стане неприятеля наблюдается подозрительное бездействие, силы противника насквозь пропитаны коварным выжиданием, наверняка ждут от нас неверного шага, чтобы воспользоваться нашей скоропалительностью. – Лёха любил выражаться витиевато. Откуда в нём это взялось – непонятно. Из бражного ковша, что ли, высосал?

– Так чего предлагаешь-то? – поинтересовался Никита.

– Предлагаю воспользоваться тактическим приёмом соперника. Подобное подобным, так сказать, клин клином…

– Постой-постой, – перебил князь, – кто на кого нападать-то должен?

– Ну… – замялся главный разведчик, – вообще-то, мы заварили всю эту бодягу… – Лёха осёкся под сердитым княжеским взглядом. – Положение дел такое, что первый ход в этой партии делать невыгодно. Вследствие неудачного дебюта, под удар подставляются многие значимые фигуры.

– Так! – князь хлопнул по колену ладонью, – ясно. Подождём ещё немного, глядишь, зашевелятся смутьяны.

* * * * *

Проходя мимо кузницы, Воик увидел Огру и старика Евсея. Они стояли у плетня, а рядом громоздилась большая железная штуковина с узкими бойницами, с откидывающимися решётчатыми козырьками над ними. Штуковина имела форму цилиндра, в человеческий рост, и даже чуть выше, и восседала на двух толстых осях с массивными деревянными колёсами. Дна у штуковины не было.

– Ты что же это, мерзавец, какую пакость соорудил? – отчитывал Евсей кузнеца. Тот огрызался терпеливо.

– Это БМП. Башня Металлическая Передвижная. Прочная, не страшны ей ни стрелы, ни копья, ни камни, ни дротики.

– Дротики!.. – не унимался дед. – Дык посередь парильня (август – прим. авт.) внутри этой консервы враз запечёшься.

Но и Огра сдаваться не собирался:

– А погоду надо выбирать подходящую! И вообще, я сам её буду пилотировать.

– Пилотировать он будет! – Евсей аж поперхнулся. – А кувалдой по наковальне молотить кто будет? Маза, что ли?

– А хотя бы и Маза, он ученик способный.

– Тьфу! – Евсей сплюнул в дорожную пыль и вернулся к ускользающей теме:

– Как ты, дурень, свою башню двигать-то будешь? У ней весу, небось, что в твоей наковальне.

– Да… тяжеловата, – согласился кузнец. – Система здесь такая: к месту боевых действий БМП доставляют битюги-тяжеловозы. После чего башня комплектуется экипажем из двух человек. Один – наблюдающий, другой – стреляющий, и оба, они же – толкающие. И уж по полю брани они сами передвигаются потихонечку. На первых порах скорость не так важна, главное – неуязвимость. Опять же – психологический фактор, для устрашения противника.

Доводы кузнеца звучали убедительно, да и Воик решил поддержать приятеля-новатора:

– А что, неплохо придумано. Как экспериментальный образец вполне сгодится. Да и лишняя боевая единица в вооружённых силах никогда не помешает.

– Вот вас обоих и посадить туда экипажем, – возмущённо фыркнул дед Евсей, понимая, что в этом споре перевес не на его стороне. Он ещё раз сплюнул и зашагал прочь.

– Ретроград, – резюмировал Огра, глядя в удаляющуюся, гордой осанки спину.

– Консерватор, – согласился Воик.

Кузнец оправил усы и подтянул бороду, задумчиво чмокнул взглядом солнечный шарик, застрявший в зените.

– Жарко сегодня… А что, рыболов, изловил Сома-то своего?

– Если б изловил, сейчас и волочил бы его за собою. Поймаю – уж обратно не выпущу.

– А на кой хрен он тебе нужен-то вообще? Жрать эту жирную, смердящую тиною дрянь всё равно не станешь…

Воик поправил сползающую с плеча сумку.

– Тут, Огра, не в жратве дело. У нас с ним отношения эзотерические. Сом Излученский, он ведь не простая рыба. Я бы даже сказал, что и не рыба вовсе. Так, сволочь порядочная.

– Ну а делать-то, что с ним собираешься?

– А в аквариум заточу гада. Разговор у меня к нему серьёзный и долгий будет.

– Разговор? С рыбой? – недоверчиво изогнулся Огра.

– С Сомом. Уж я-то слышал и бормотания его, и причитания. Чай, не первую ночь караулю, можно сказать, на самом хвосте его сижу.

– Понятно, – не стал спорить кузнец. – Ну я, это, пойду ещё малость помодифицирую.

Воик не понял значения слова, но к звучному буквосочетанию отнёсся с уважением:

– И то верно. И меня моя Алёна заждалась уж, должно быть, пойду и я по своим делам печным-лавочным. Удачи тебе в твоём молотоударном творчестве, Мазе – горячий привет!

Солнце жарило горячей приветов самых искренних, расплавленный воздух плыл над вздутой в непосильной испарине землёю. За периметром густою смолой плакали сосны, травы путались, как немытые волосы. С неба острой осокой свисала прозрачная сухость. Лето, презрев устоявшиеся приметы, выдалось неожиданно перепаренным.

РЕТРОСПЕКТИВА

На Востоке ещё не взошло, но уже угадывалось за тёмной угловатой полосой Сорочинского леса карабкающееся на небо солнце. Мутным белым отблеском разбавляя бархатную густую черноту ночного купола. Настырные шпыни, с вечера, стрекотавшие на той стороне в буйной путанице травы-муравы, наконец-то, угомонились. Сразу в нескольких местах утробно взбулькнул Омут, рисуя на непроницаемой глади зыбкие распускающиеся мишени.

Воик ещё раз взглянул в сторону восхода, и устало вздохнул. Уже которую ночь он просиживал, почти не смыкая глаз, на берегу Муры у Хромой Излучины. Но Сом не шёл. Не хотел показываться из своего подводного княжества, будто чувствовал, что наверху его поджидает коварный Воик со своей хитроумной ловушкой. Длинноусый речной бес не так-то прост оказался, а ведь и он, скользкий мерзавец, не может совсем без воздуха, и приходится ему выныривать, время от времени, на поверхность, чтобы вдохнуть. А когда и в каком месте – поди, угадай сходу.

«Ладно, поплавай пока», – решил Воик, наматывая на локоть тройную петлю. Затолкав свои снасти в объёмистую кожаную сумку, закинул её за плечо. Пора и домой, отсыпаться. Стремительно светало. И хотя путь не был далёким, уже достаточно разутренилось, когда, впереди меж деревьев замелькал медового цвета частокол, обозванный кузнецом Огрой непонятным словом «периметр».

После внезапного возвращения на родину, Огра вообще стал немного странным. Насмотрелся, знать, глупостей в далёких землях у Тёплого моря. Варил душистые листья в котелке с трубкой и пил этот горячий отвар вместо бродила, и в зной, и в холод. Лихославльские старики, как наиболее мудрые, вызвавшиеся на дегустацию (а коли и отравятся – так своё уже пожили), долго и сосредоточенно жевали эту горькую гадость. После чего старик Евсей, смачно сплюнув, высказал своё мнение: «Фигня какая-то».

Ещё Огра научился голыми руками, без топора дрова, колоть. Ну, по совести говоря, у него с детства кулаки были тяжёлые. Да и окромя него мужиков крепких немало найдётся, вот правда, в бузе ноги выше ушей задирать в здешних краях как-то не принято. А, в сущности, Огра человеком был добродушным и хозяином толковым. Это именно он первый придумал жарить подсолнечные семечки, отчего они становятся вкуснее и легче для лузганья. Огра был давнишним приятелем Воику.

У ворот повстречался Мазовша, Маза, как все его называли. Лоботряс достаточный. Вообще-то, он считался помощником у Огры в кузнице, но от работы при любой возможности предпочитал съюльнуть. Огра смотрел на него сквозь пальцы: есть помощник – хорошо, нету – хоть никто не путается под ногами.

Сейчас, с самого раннего утра, Маза не был трезвым. Пьяным он, впрочем, тоже не был. В таком пограничном состоянии он находился почти всегда, поддерживая некое внутреннее равновесие, или, как сам он выражался – Имидж.

– Ну, где твой Сом? – спросил Маза у Воика.

Тот только зевнул в ответ, неопределённо махнув рукой через плечо.

– Зареченские мост строят, – как бы сам себе проговорил Маза.

Воик остановился, взглянул на него:

– И что из этого?

– Ничего… А то, глядишь, опять чего недоброе удумали. Никитка вон, всеобщую мобилизацию затеял.

– На то он и князь, – Воик двинулся было, дальше, но притормозил. – А ты откуда знаешь?

– Разведка донесла, – важно ответил Маза.

– Да и хрен с ними! – Воик вошёл-таки в город, и уже не оборачиваясь:

– Не один раз они пытались к нам сунуться, вот и сейчас ничего у них не выйдет. Да и вообще, при чём здесь какой-то мост, если река от нас в стороне протекает?

Мазовша ничего не сказал больше.

НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ РЕТРОСПЕКТИВЫ

Подсолнухи безумствовали. И тянули свои многогранные, похожие на стрекозиные глаза, головы к своему царю небесному, плавающему в синих хлябях вышних, серьёзному высокомерному Солнцу. Безумствовали златокудрые, заталкивая крепкими зелёными локтями себе под ноги чахлые овсяные метелки. В два роста человеческих строились и не знали нахальной американской маисовой конкуренции. Рай подсолнуховый, весёлое жёлтое море. Ни цветы, ни растения – существа с наивными и щедрыми душами. С голосом, слухом и зрением, с безгранично открытыми чувствами и неоправданной скромностью в смущении от своей пышности.

Горизонт жидким золотом волнился на изумрудных ладонях у основания лазурного купола; мириады блестящих агатов влюблёнными взорами пронизывали Вселенную. Целостность, неразлучность и неразделимость Мира представали во всей своей красе и правильности. Золото в Голубом, Горнее в Дольнем, Духовное в Мирском – полнота и достаточность Природы, Божественная гармония, простая человеческая радость. Смазливость и диффузия красок, как на полотнах Остроумова (честно говоря, не знаю, умел ли он рисовать – прим. авт.), так и тянут за нейрочувствительные ниточки душу из бренного тела, зовут оторваться от земли, сбросить изношенные ботинки, взмахнуть руками, если крылья ещё не выросли… И полететь… Полететь… Над святым покровом планеты, под самой мистической твердью небесной, сквозь тверёзо-пьянящий волшебный Эфир, в рай.

В Подсолнуховый Рай.

Ад выползает наружу

В то утро небо ледяной ртутью пролилось на Старую площадь. Ещё агрессивней запульсировала кроваво-красным пентаграмма сталинских высоток. Это москитное место уже вполне подготовлено к Апокалипсису.

Посмотри на Деловой центр с другого берега – многоэтажные клыки Дьявола выросли из преисподней. Их обломали в Нью-Йорке, они выперли здесь. Всегда так.

Потому, что Ад выползает наружу.

Двуликий Антихрист выдаёт себя за Спасителя, и хоть ему мало уже кто верит, слишком для многих такой расклад очень удобен, весьма привлекателен. Снова нацепив на головы припрятанные, было на время рога, толпа недочертей закрутила пир: ведь время чумы пришло!

… В то утро грозно и неожиданно Вулкан извергнул в небеса огненную струю ядовитой блевотины. В воздухе закружились хлопья чёрного пепла, пожирающие апрельские снежинки – пух с растерзанных ангельских крыльев. На этот раз воинство Михаила оказалось не на высоте.

Великая Банковская Стена на улице Маши Порываевой ощетинилась пушками. Бомбардиры и фейерверкеры носятся по офисам с запалами в руках. Вечером будет салют, халявная жратва и выпивка. «Инаугурация манифеста Авена».

Вот и оно, Иуды

Лживое время настало.

В небе иссиня-паскудном

Солнце себя растеряло.

След по Земле кровавый

В горестную обитель:

Это бредёт усталый

Преданный всеми Спаситель.

Он – проходящий мимо,

Он – никому не нужен,

Где клубами чёрного дыма

Ад выползает наружу.

Где ритуальные пляски,

Пьяные хороводы,

Ведущие без опаски

В расступившиеся воды.

Как потерявшие разум

Пьют ядовитые зелья,

С жадностью, чтобы всё сразу

Утопить в безумном веселье.

Чтобы не видеть, не слышать

Плача оставшихся зрячих.

Ниже теперь или выше —

Слова ничего не значат.

К Храму идут обманом,

Крестятся по привычке,

А в оттопыренных их карманах —

Бутылки с бензином и спички.

И. Иванов

Мои Петровские выселки

Из каникуловой тетради

Петровские Выселки и деревней-то не назовёшь. А какое уж там село: ближайший Храм, и тот за пять километров, на берегу Красивой Мечи – быстрого, неспокойного, но всегда тёплого многорыбного притока Дона. А Выселки – так, деревенька, деревушка в шесть дворов. Среди зелени лесов и золота полей прилепилась она неожиданно к лебедянской дороге. Конечно же, эта асфальтовая лента в две полосы появилась гораздо позже, чем само поселение, недаром ведь, эти Выселки называются Петровскими. Должно быть, название это сохранилось еж с 16 столетия, времён Петра Великого. А может, и нет. Просто какой-нибудь заурядный помещик Петров прописал в географии России своё скромное имя.

Впрочем, это теперь не так уж и важно. Какая-никакая, а сама-то деревня ещё существует. И люди в ней живут, и скотина, и птица. И погост за околицей, почти проглоченный подступившим лесом, небольшое кладбище, на крестах и надгробных камнях которого можно встретить всего лишь две фамилии. Типичное родовое захоронение. И кругом, кругом неудержимая, самоуверенно прущая из земли растительность. Чернозём здесь – будто маслом пропитанный и, кажется, круглый год огороды завалены овощами, а сады – фруктами.

Тьфу! – на цивилизацию; это ли не Рай?

Я сидел у окна и наблюдал, как свихнувшиеся от жары куры забирались на невысокий, травянисто-лохматый бугорок древнего погреба, с разбегу спрыгивали с противоположной стороны, где ещё болталась на одной ржавой петле маленькая деревянная дверца, обегали вокруг и снова карабкались наверх. В комнату, где я коротал своё безделье, набилась густая душная тень. Мухи нудно зудели под потолком возле пыльной лампочки. Скучно.

Мимо проковыляла стайка гусей, общипывая на ходу подвядшую траву. Пришла чумазая рыжая кошка, посидела, подивилась на кур недолго. Унылая собака выглянула из зарослей репейника, понюхала брошенное кем-то ржавое ведро со рваной дыркой в дне и скрылась восвояси.

Делать ничего не хотелось, и математические таблицы не лезли мне в голову. Каникулы. «Каникулы» – я произнёс про себя по слогам несколько раз это слово, решил, что происхождения оно латинского, и забыл. Те же гуси, в прежнем порядке прошлёпали в обратную сторону. Нет, этим птичкам Рим не спасти, подумалось мне, когда я провожал их взглядом. Курам, наконец, надоел погреб, и они дружно и громко убежали куда-то.

Через некоторое время появились деревенские мальчишки, их было четверо, и каждый нёс в руках маленького котёнка. Котята, наверное, родились совсем недавно, потому что глупо тыкались мордочками в разные стороны. Они были: два серые, один чёрный, а ещё один какой-то непонятный. А мальчишки были знакомые и, проходя мимо меня, предложили мне пойти с ними на пруд.

«Котят топить», – пояснил один из ребят. «Зачем?» – совсем по-городскому удивился я. «А куда их ещё? Всё равно сдохнут, с голоду или ещё как. Так, чтобы не мучились – бултых и всё». Я не совсем понял, почему котята обязательно должны сдохнуть, но на пруд пошёл вместе со всеми, даже не из любопытства – просто от нечего делать.

Поля по обе стороны дороги были уже убраны, и из них торчала колючая солома. А сама дорога была обильно посыпана потерянной грузовиками пшеницей. Редко попадались и целые колоски. Я подобрал один, расшелушил, обдул и стал жевать. Забавно и непривычно. Настоящий живой хлеб, не то, что из городской булочной.

Мы шли в затылок друг другу, молча и бодро, и солнце грело нам спины. Бесконечные поля волнистыми просторами укатывались за горизонт, расчерченные между собой узкими лесопосадками. В этих посадках всё лето и до глубокой осени неистребимо водятся съедобные грибы без названия и в большом количестве.

На пруду мальчишки устроили соревнования: кто дальше забросит котёнка. Котят было мало, и поэтому каждому из ребят выходило только по одной попытке. А я в это время собирал на склоне ягоду. Не клубника, не земляника, просто ягода росла почти везде, не стесняясь. Росла во множестве и сплочённо. Хочешь – не хочешь, а пока сорвёшь одну, четыре нечаянно раздавишь. В оврагах, по которым весной стекает с полей растаявший снег, а летом пасутся стада, все склоны густо усыпаны ягодой. И коровы жрут её с большим удовольствием. Молоко, правда, от этого слаще у них не становится.

Потом мы долго купались. Вода в пруду была такая же тёплая, как дорога между полей. В пруду водилось много мелкой рыбы и иногда она ненароком щекотала купальщикам ноги. В середине дня на пруд приезжали ополоснуться закопченные механики сельскохозяйственной техники. Они ежедневно во время страды совершают подобные омовения.

Возвращались домой уже после жары, солнце переползло на другую сторону неба и опять оказалось у нас за спиной. О котятах никто не вспоминал, и поставленных рекордов не обсуждали. Молча и умиротворённо шагали мы по серому в горячих блёстках асфальту.

Деревенские жители, даже дети, отличаются от городских немногословностью, размеренностью в движениях и речи. И я сам, позабыв городские порывистость и суетливость, вливаюсь в этот ритм. Пусть ненадолго, хотя бы на несколько недель.

Пока я здесь.

Ограбление по-самарски

– Ладно, уходим.

– Ладно? Что, блядь, ладно? Зачем мы её убили?

– Уходим.

– Ты сказал: Зайдём, испугаем, она описается…

– Чё ты хнычешь? Сука! – он схватил меня за грудки. – Через минуту-другую менты приедут. Она, тварь, на кнопку успела нажать.

– Мы так не договаривались.

– Но стрелял-то ты.

– А этот амбал откуда взялся? Ты говорил, что…

– Этот? – перебил меня Гном (да, у этого рецидивиста такое детское безобидное погонялово) – Этот? – он приподнял, за волосы схватив, голову лежащего на полу охранника. Парнишка лет двадцати в чёрной униформе, лицо в слезах, побоях и соплях.

– Этот, спрашиваешь ты? – и уже обращаясь к нему, – Тебя как зовут, милый?

– Не убивайте меня… пожалуйста…

– Странное имя, трудновыговариваемое. Еврей что ли? Вид, иди сюда!

Вид – это третий наш подельник. Умный красивый молчаливый парень.

– Подержи-ка, – отдал ему пистолет Гном, что перед этим отобрал у меня.

– Этот, говоришь?

– Не надо, пожалуйста, – плачет охранник.

– Вид, сходи в каморку, откуда он вышел, там у них, бля, центр слежения этими, вот камерами. Диск возьми. Не CD, а жёсткий с компьютера. И расхуярь там всё на хрен. Гном вытащил из пришитой к подстёжке куртки свой нож.

– Как зовут, говоришь?

– Не надо…

– Ах! да, извини, забыл.

– Гном, стой!

– Меня зовут Виталий Вячеславович, – представился Гном и быстрым заученным движением перерезал парнишке горло. Кровь хлынула как из крана вода. Ржавая, после отключки. Парень сильно задёргался, Гном его еле удерживал:

– Тихо, тихо, дорогой, сейчас быстро всё пройдёт. Ведь не очень и больно было?

У меня в глазах туман красный, но вижу ухмыляющуюся рожу этого урода.

– Гном, ты ёбаный маньяк, сука! Я бросился на него. Сам себе удивляюсь теперь – даже нож сумел выбить из его рук. Вид стоял у дверей, с пистолетом в руке, такой отрешённый, как будто ничего и не происходит. И всё ему по хуй – и что менты вот-вот.

Гном меня легко перевернул, скинул с себя и давай мутузить по роже: слева, справа, слева, справа. Я пытался лицо закрывать руками, даже отбиваться – да куда там! Этот комбайн смерти, как сам он себя называл, разошёлся не на шутку.

– Что, блядь, бунт на корабле? Вовремя, как вовремя, на, на…

Но тут – голубые всполохи отовсюду, сирены.

– Заебись, – говорит Гном, встаёт с меня. – Вот он и конец, весёлый. А где наш Вид? А нету Вида. Ну, это нормально. Я так и думал. Смотри, чмо ты сопливое, что у меня есть.

Нет у него ничего, кроме самонадеянности.

– Вставай, оботрись. Вон, бумаги сколько разбросано. Давай смерть принимать гордо, стоя.

– Ты сука. Подлая сука…

– Да какая теперь тебе разница? Ты сдохнешь через пару минут. Вставай рядом со мной, очухался?

– Да.

– Выходите! Бросайте оружие и выходите! – искажённый мегафоном голос. Как в кино, ей-богу!

– Нет у нас никакого оружия, хотя… Есть граната, – я увидел в руке у Гнома лимонку. – Во какая! Выходим?

Пока он не видел, я нож его с пола поднял:

– Виталик!

– Что? – Гном полуобернулся через правое плечо.

Я что есть дури воткнул ему в бок нож. Туда, где должна быть печень. Гном ухнул от неожиданности и, оседая медленно:

– Ну, это нормально. Так и должно было всё закончится… когда-нибудь.

Он не схватился рукой за рану, как это обычно делают все. Он выдернул чеку из гранаты. Сам повалился на пол, похоже, уже не живой. Граната катилась к моим ногам.

Валет

1. Валет сказал – Валет сделал

Да, мы просрали Великую Страну

Как много потеряли мы

Как жаль, что молодость проходит

неудачный какой эпиграф

Валет (Валера Кузнецов) был для нас, 15-17-летних пацанов непререкаемым авторитетом. И не только потому, что был старше, имел авто, жену и пятеро (!) детей, он, понимаете ли, умел всё. И из любой ситуации находил оптимальный выход. Человек, на которого не просто можно было положиться – на которого нестрашно было упасть :) Но он не любил лирику, он любил и следовал конкретике. И нас, сопляков, учил этому.

Вся наша компания завязывалась вокруг голубятни. Кто постарше, помнит такое советское увлечение. Чуть ли не в каждом дворе они были. Зелёные двухэтажные домики: закрытые подсобки внизу и металлосетчатые клетки с белыми (в основном), воркующими красавцами сверху.

Ещё мы любили мотоциклы. «Ява» и «Cezet». Валет их ненавидел. Они плохо пахли.

Мы и собирались тогда на «голубятне», и все вопросы решали, и все планы строили на «голубятне». И был у нас друг Боря, правда, реальный негр. Сколько ему лет – хрен его знает, сам он говорил, что считать умеет плохо, а по внешности его определить было трудно, какой-то он неопределённый весь, в этом смысле, был. Наш Боря, похоже, ещё от того самого Первого в СССР Всемирного фестиваля молодежи и студентов произошёл :) Мы его никогда не обижали расово.

Жил, за неимением другого, по бабским студенческим общежитиям (по его словам – не проверяли), зато они (бабы) его кормили и одевали хорошо (вот это было заметно). Но не в этом дело. Боря один раз сглупил (или излишне проявил инициативу, что, собственно, почти одно и то же).

Крысы. Это такие противные животные, которые не только всякую заразу разносят, перегрызают провода, но и породистых голубей душат. А Валет – он бывает резок на слово, но руки золотые и душа – ягнёнка. Валет из огнетушителя соорудил огнемёт (типа, костерок в походе разжечь и т. п.). Соорудил, да и оставил без присмотра. Не то чтобы на дороге бросил, положил в подсобке голубятни. Сверху голуби-то под замком посерьёзнее, а вниз доступ к инструментам имел практически каждый. Он потом и сам себя корил за эту «бензиновую бомбу», но с голубями, слава богу, всё обошлось.