Одна Книга. Микрорассказы

– Да он дышит ещё… Вон, чего-то булькает там…

– Бля! Я пристрелю эту суку!

Лысый отшатнулся.

– Не тебя, дурак. Эту летучую сволочь, крылатую крысу, – и злобным плевком, не промахнувшись, обозначил свою мишень.

– Да, хватит вам! – Ботинки сердито притопнули. – Идём отсюда.

Несуществующее время

Мутные облака несутся, как угорелые под небом. Как будто куда-то опаздывают. Глупые! Кто и где может ждать вас на этой планете живых существ?

Измученной, издыхающей планете копошащихся, суетящихся живых существ. Облака. Вы – всего лишь дыхание, предпоследний выдох этой планеты. Предсмертный вздох. Хоть бы дождичком окропили бы, что ли, её безвольное тело. Не поплакать – так плюнуть. Теперь уже не велика разница. Тревожно вверху, скучно внизу.

Всё это я вижу сквозь дыру в стене. Ага, это «окно» образовалось, когда моё сердце вдруг словно с цепи сорвалось, и со всей дури рванулось из грудной клетки. Как с ума сошедшая птица. Не из золотой, прямо скажем, клетки рванулось. И поделом.

Бедный хромой однокрылый мой Ангел. Переведи стрелки настенных часов на 18:99. Несуществующее время – это, как раз, для нас. Если хочешь избежать чего-то конкретного, но не знаешь, как – избегай вообще всего. Ведь там, где нет Добра, и Злу одному тоскливо.

Наши мечты сгнили, пока мы гонялись за лживой голограммой счастья. Срок годности у них не велик. Бедный, не в шутку потрёпанный Ангел. Долго же ты заботливо и порой самоотверженно хранил меня. Настало время поменяться местами. Теперь моя очередь. Спрятать тебя за пазухой. Ведь не тварь я неблагодарная. Мы с тобой такие же живые существа, как и все на этой планете. Такие же, но, к счастью или к беде, не часть их. И слава Богу! Если только Он в ней, в славе, хоть мизинцем нуждается.

А знаешь, мой Ангел, легко жить без сердца. Грустно и пусто – да, но легко. Хотя бы оно не болит. Или болит, но уже не во мне. Вообще, боль – это, конечно, защитная реакция. Предохранитель, сигнализация. Но вот наступило время, мы ломаем свои внутренние схемы, исключаем из цепи предохранители, отключаем сигнализацию. И даже дверь оставляем приоткрытой. Не для того, чтобы какая-то нафантазированная орда ворвалась сюда. Просто хочется наружу выглянуть. Хоть одним глазком. Ветром сморгнув слезу изумления.

И что же ты думаешь? Орда. В тот же миг ворвётся Орда. Живых существ. Тех самых, с этой планеты.

Fuck off, Satana

«… И вот после многих лет бурного творчества, сочинения песен, стихов, музыки; написания рассказов, пародий; попытки романа; даже пробы сил в изобразительном искусстве и миниатюре; после долгих исканий и экспериментов, я, наконец, и сам уверовал в свою исключительность. Исключительная бездарность!»

И. Иванов «Огни лепрозория»

Ну, это из моих фантазий. Однако…

Сколько я потерял за последние пару лет? В материальном плане. Очень много. Да, почти всё. И по фиг. Какой-то дзен-буддизм накрыл с головой прямо. Как светло и беспроблемно быть нищебродом! Владея малым, рискуешь и потерять всего лишь малое. О большом, о многом голова не болит – на фиг это всё?

Материальное – не жалко. Духовные ценности, доверительные отношения, наивность и искренность животных – вот канва твоей жизни, твоей сущности, всё твоё исподнее. И преисподнее. И я плевать хотел на все условности.

Я ухожу в свой внутренний «виртуальный монастырь». Не имеющий ничего общего ни с какой религией. Все официальные религии – это кандалы. Неофициальные – и того хуже. Церкви, секты, религии, каноны… – это такая туфта! Под лозунгом «Вера». Но вера там только у обманутых, жалких, отчаявшихся лохов. Мне их, правда, жалко.

Нет, и не должно быть Веры без адекватного осознания объекта веры. Не будьте идиотами, но будьте как дети. Воспринимайте белое белым, а чёрное – чёрным. Это очень просто, честно и понятно. Дети – не глупые, дети – просто неопытные. Но острое, незамутнённое социальными установками восприятие окружающей их действительности – вот Ангелы без лишних перьев в крылах.

Я ухожу в «монастырь». С меня нечего будет взять. Когда придут ко мне судебные приставы, я знаю, это ты, лукавый, припёрся в популярном ныне обличье. И на двери моей ты увидишь нарисованный «Fuck off!» Средний палец моей руки, указывающий тебе на правильный выход. Тебе только туда.

Проёмы

1 января 2014

Это первый Новый год, который я встречаю, вот именно под бой курантов, совсем один. Хотя, нет, не совсем: пекинес Джек и кролик Заяц – со мной. Вместо зомбоящика – онлайн-ТВ.

ДВЕРЬ

– Открывай, открывай. По традиции надо выпить Шампанского.

Тени моего прошлого, с той стороны, в которую дверь не открывается.

– А чего мутное такое?

– Там пепел твоих желаний. Выпей и всё исполнится.

– Ну-ну.

– Как Ника поживает?

– Не знаю, она пропала больше полугода назад.

– Жаль. Прикольная кошка была.

– Надеюсь, где-нибудь такой и осталась до сих пор.

Артур мне:

– В тетрадях твоих ковырялся. Ты когда аккорды обозначаешь, зачем этих всяких семёрочек, шестёрочек, maj-ков так много? Без них нельзя?

– Можно. Но у меня с сольфеджио всегда были трудности…

– Двоечник!

– Троечник.

– А что за книжка? – Швед спрашивает.

– «Альманах поэтический», типа как на Стихи.ру авторам за свой счёт предлагают напечататься, но другая компашка.

– И ты здесь есть?

– Для симметрии вёрстки.

Большинство дверей открывается в одну сторону. Метровские, на входе в вестибюль – в обе, но на них таблички: «Выхода нет». Или «Входа нет» – иезуитская иллюзия двустороннего движения. Всегда и везде ты можешь либо войти, либо выйти, гулять туда-сюда тебе никто не даст. Никому не удобна свобода передвижения таких вот не определившихся индивидуумов.

ОКНО

Интерактивная картинка. Солнечный свет, щебетание птиц, ядовитое дыхание мегаполиса. И одноразовый аварийный выход. Этажа этак с пятнадцатого… Костик Колчин, мой друг, так и вышел на Филёвском бульваре. Проблемы его за ним не устремились, но решились разве?

ДВЕРЬ

Она стояла на пустынном каменистом берегу полумёртвой реки. Большая, деревянная, тяжёлая, без ручки.

– Её можно только толкнуть, но, если захлопнется, когда пройдёшь, вернуться уже не получится.

– И что там, за ней?

– А я не знаю.

За дверью был всё тот же берег всё той же реки. Только тот, кто отвечал мне, остался стоять у порога. Молча, улыбаясь.

Ещё есть крутящиеся двери торговых центров, похожие на мельницы.

– Это точно. Как жернова, перемелют всё что угодно и кого угодно. В удобную послушную муку. С ней, всё же, надо аккуратней, с мукой: добавишь воды – будет тесто, лепи, что душе угодно. Бросишь спичку – возможен и взрыв.

ОКНО

Со стеклом оно кажется таким прочным. Будто экран монитора, из которого и после сильного удара не выскочит никакая неожиданность. Я не имею в виду ламповых мастодонтов с вакуумом внутри))

Современное разбитое «стекло» – это паутина трещин эластичного пластика, который гнётся нетрудно между обнажённых пальцев. Или, рассыпающаяся в мельчайшие неопасные кубики автомобильная «лобовуха»

Не опасно – если подойти с правильной стороны. Как зеркало или видеокамера… Или лампочка, экстремально засунутая в рот. Травматологи любят посмеяться над этим.

ПРОЁМЫ

Похоже, что каждому человеку, когда-то понадобятся и вход, и выход. Не обязательно близко друг к другу по времени. Не обязательно, что это будет одно и то же отверстие в стене. И не только, что касается его собственного тела, но даже больше – извне.

Не зря же мы, люди, изобрели окна и двери. Это так же важно, как колесо. Только прямоугольные.

Одиночество

Уехал в Подмосковье, не скажу, на какую дачу. Лечиться, нервы восстановить. Господи! Какое же тут одиночество. Людей так много каждый день вокруг… и нет никого. Пустые тени, дежурные улыбки, служебная забота… Не снег, а лужи какие-то с острыми осколками льда на распластавшихся лицах. И наледь, блядская наледь – на тропинке от главного входа. Простите.

Стою у дерева и не смею вдохнуть. Не потому, что деревья опускаются в зимнюю спячку. Потому, что мне до них никогда не подняться. Потому, что я – … не знаю. Обломанный росток? Да ничего не болит вроде…

Просто грустно и хандра. Сплин. Даже наушники не знаю, куда воткнуть лучше – в жопу или в голову?

Врач:

– Для тебя это не имеет принципиальной разницы. Втыкай, куда хочешь.

– Вот ты, доктор, жрец наигуманнейшей профессии, ну ответь мне, как самой маленькой частичке человечества: я, вообще, достоин жить?

– Да, как Вам сказать, батенька, маленькая частичка человечества. Не особо, конечно, но имеете право… Попробуйте.

– Спасибо, доктор, Вы так меня обнадёжили…

– А он оптимист, – доктор повернулся к ассистенту. – Вколи ему ещё пару кубиков, посмеёмся.

– Наташа!!!

– Ладненько, ладненько, кто такая Наташа?

– Наташа! Как мне больно…

– А вот вам и волшебная таблеточка…

– Да я эту таблетку тебе…

– Ты сначала попроси, чтобы тебя развязали… Не хочешь в рот, сделаем в вену. Только у нас Коля, двоечник, бывает, воздушные пузыри в шприцах оставляет…

– Хорошо, я согласен. Что я должен сделать?

– Да немного, лежи просто тихо. Умереть тебе придётся по-любому. Не брыкайся! Я сделаю так, чтоб это было не больно… И, если хочешь, быстро.

– Ты, блядь, маньяк что ли?

– Зря ты так говоришь. Богов гневишь. – А-ха-ха, думаешь я такой идиот из какой-нибудь очередной секты? Ошибся, мне ни твоя жизнь, ни твоя шкура на хер не нужна.

– Тогда зачем я здесь? И кто ты?

– Я – Вячеслав Игоревич Спиранский. Доктор биологических наук. Лауреат Нобелевской премии, между прочим.

– Поздравляю.

– Четыре года назад было. Может, продолжим?

– Что вы от меня хотите?

– Чтоб ты не сдох, пока мы с тобой работаем.

Пустота

Самоубийство

– это проявление высшей формы желания жить. Парадокс этой фразы иллюзорен. Просто жизнь, её обыденность, серость – становятся тесны для человека. Никто не хочет ощущать себя биомассой, законсервированной в банке окружающего мира… кем-то. Кем? Каждый человек имеет крылья, только не все знают об этом. Или наоборот: все знают, что крылаты, но не всякий умеет летать. А разница между землёй и небом не так уж велика.

Самоубийца не от себя бежит – быть может, от невзгод, трагедий… или просто потому, что ему не нравится этот мир. Он ищет мир иной, где свет, добро, понимание… Он не хочет в небытие. Он не хочет забвения, он хочет памяти и сочувствия. Он надеется, что по нему будут плакать, по нему будут скучать. И, самое главное, он верит, что при благоприятных обстоятельствах он сможет вернуться! Ну, никак не верит, что дверь открывается только в одну сторону. И даже не может себе представить тяжесть на своих плечах слёз своих близких.

Мало, мало мы читаем Данте. Нет хуже пытки – видеть страдания человека, и не иметь возможности уменьшить их. Вы пробовали на вкус свои слёзы бессилия? Они нестерпимо горче слёз какой-то там физической боли… Он, несчастный, сначала мстит за свои обиды саморазрушением, потом, глядя уже с последнего порога ужасается своему поступку, и понимает, что мстил не тем, что боль-то принёс совсем другим людям, что месть слепа и никогда не попадает туда, куда надо. И что глупость обходится так дорого.

Самое страшное – ничего уже нельзя изменить. Исправить, теперь ты знаешь, как – но – Блядь! Блядь! Блядь! – не можешь. Даже опростоволосившийся старик в постели с цветущей девушкой не чувствует себя так погано. Это называется «Танталовы муки» – в литературе, в жизни всё гораздо хуже. В смерти – всё проще и бескомпромиссней. Есть посев, готовый к жатве – есть коса у тётки в белом. А там, за косой нет ничего – ни рая, ни ада. Настолько пустота, что и тебя даже нет. Это не больно, как сон без картинок. Но боль и картинки – это признак жизни? Есть одно пугающее слово:

ПУСТОТА

Вот, это, пожалуй, и всё. А вы что думали – я психоаналитик какой? Просто опыт имею: тоже прыгал в юности. С третьего этажа… Ладно, ладно, не прыгал – упал, не сломал даже ничего себе, просто ударился больно. Тут злопыхатели и подхватят: «Ага, упал-ударился, понятно теперь, откуда такие ебанутые тексты…» О, Deus Pater! Я упал, но ударился не головой, а совсем даже наоборот – другим местом.

Ну вот, мы, наконец-то и в Аду. Здравствуйте

А теперь… Когда мы все умерли, давайте по-честному. Не надо кричать о своей боли. Аня! У тебя же, один хрен, ничего не болит.

– Ты посмотри на эту железяку!

– Это штык времен первой мировой, ничего страшного.

– Он во мне насквозь – ничего страшного?

Я сложил два пальца, средний и указательный и воткнул их ей в живот. Ну, как воткнул? Сделал вид, что втыкаю. Не помогло – не поверила, я «распорол» её пальцами от живота до горла, до того места, где у мужчины кадык.

– Разве больно?

– Я совсем ничего и не почувствовала…

– Дура! Ты не можешь чувствовать ни физически, ни морально. Идиотка, ты – труп.

– Врёшь!

– Вообще-то, я сказал бы тебе, оставь эти словечки (и понятия, что мы в них с серьёзным видом вкладывали) там, наверху. Для живых, наивных, глупых, они, может быть, и поверили бы, если услышали. Тебе-то это зачем? Ты – проклятая душа, бедная бледная тень…, и я такой же. Это просто так, чтобы тебе в вечной скорби не скучно было. И, да, в Аду я не сумею соврать, даже если очень захочу. А потому что наши мысли не скрывает даже паутина вербального общения. Я фигню сморозил? Зато заумный термин во фразу впихнул.

– Ты просто мудак.

– Если в изначальном смысле этого слова, это, как раз, не имеет здесь никакого значения.

– Здесь – где?

– Просто здесь, и всё остальное, что можно было раньше себе вообразить, теперь для нас не существует.

Бесконечный багровый закат. На небе, изнанке Земли, разбухшая, пропитавшаяся умирающей кровью вата. Мегатонны красно-чёрной, скрученной влажными клубами, зловонной дряни. Как дым из трубы. Трубы крематория. Мы – всего лишь пепел. Серый безымянный порошок. Пирокластическая масса, и много-много кальция. Того, что не был вымыт из организма при жизни спиртом. И ещё: я как был дураком, так и остался. Смерть не делает человека умней, просто слегка подретушировывает внешность. Не люблю длинные слова, я в них путаюсь, но иногда они просто навязываются.

– Так, куда же мы идём?

– Да, никуда мы не идём. И никогда уже не сможем производить со своим телом эти нелепые движения, приводящие к падению и выставляя перед собой в последний момент, предотвращая падение и тем самым перемещая себя на убийственный миг в пространстве, одну из своих нижних конечностей. Тела-то нет больше.

– Смерть на тебя нехорошо влияет.

– Ну, познакомь меня хотя бы с одним, на кого она повлияла хорошо. Хотя… недовольных я здесь ещё не встречал что-то. Ответ очевиден – мы все никакие.

Демон разрушения

Я уже и не вспомню точно, когда впервые встретился с ним лицом к лицу. Я, конечно, не узнал его. Не знал, кто он есть на самом деле. А он улыбнулся и протянул мне руку:

– Я теперь всегда буду рядом, – сказал.

Семь лет назад солнце уж слишком щедро заливало дни моей жизни. Слишком – так не могло продолжаться долго. Так не бывает. Наверное, стоило задуматься, насколько плохо всё это может кончится. Но я был опьянён счастьем. До слепоты, до полного отрешения от мира. И влюблён. Тогда Ангел вытащил меня из ямы серой зимы и увёл в бесконечное лето.

Ну да, это мне оно казалось бесконечным. Как в Раю. На самом деле, это был не Рай, откуда ему взяться на Земле? Тогда мне было всё равно. Радостно всё равно.

А что же Демон? Я думаю, он уже тогда подглядывал за мной. И вот он наносит удар за ударом. Я падаю, встаю, снова падаю.

В конце концов, он убил моего Ангела и поселился в его теле.

Он долго обманывал меня, а я вёл бой с невидимкой. С оборотнем злым, весёлым и коварным. Бой? Ой ли! Отбивался и пытался выжить. Пока ещё пытаюсь.

Но почему я? Почему ты, исчадие ада, выбрал именно меня? За какие такие сверхсмертные грехи или, напротив, незаурядную святость? Не свят я и не грешен более других, я – человек толпы, такой же, как и все…

Я понял вдруг. Демон разрушения у каждого есть свой. Просто не все говорят об этом. Не признаются даже себе, что демон этот – часть их самих.

Когда я был маленьким

Когда я был маленьким (это – правда, это было), я и представить себе не мог, что ёлка на Новый год может быть ненастоящей, не живой (и боже упаси, не думал я, что мы их убиваем!). То есть, я, конечно, подозревал о существовании искусственных ёлок, более того, встречал их в виде украшений в витринах разных магазинов, этаких манекенов-деревьев рядом с манекенами-людьми, но…

… Однажды, после спектакля…

Отец мой в молодости своей какое-то время работал техником в одном небольшом, но вполне художественном театре, а я, шпингалет, частенько ошивался за кулисами в свободное от школы время. Там было интересно, особенно зимой, когда на улице мне холодно и скучно: я не любил ни санки, ни коньки, ни лыжи, хотя родился и всё детство, и всю юность, да и всю жизнь, наверное, проживу у огромного городского парка, меня в нём, может быть, и похоронят (ни фига себе – как многа букафф в одном предложении). Вот летом – то другое дело. Но я отвлёкся.

И вот, в какой-то вечер мир Мельпомены мне открыл ту жизни грань, где фальшь, обман – её привычная и гармонично вписанная часть… И вот: Блять! Яблоки бывают восковыми!!! Это я о реквизите. Не все. Но восковые – тоже. Не помню точно материал, из которого они были сделаны, тогда их называли так. И боль – не в хрустнувших зубах, а в розовых очках, линзы которых вдруг покрылись паутиной трещин. Мне показалось, что я слишком рано повзрослел, и успокоило лишь то, что стал мудрее, вкусил (в обоих смыслах) жизненного опыта.

Вот, думал я, также и с ёлками: пластмассовые – не для домашнего праздника, лишь бутафория холодных витрин, вместе с такими же снежинками и звёздами. Недоразвитая 3D-реальность. Но не мешает никому, напротив, тщится разыграть какую-никакую радость. Наивно и в подражании своём – искренне. Театр – может быть, и не весь мир, но часть его уж точно.

Нет, даже то время, в преимуществе своём: со вполне ещё нормальными людьми и для нормальных же людей, не было идеальным. Не сказка, но и не ложь. Но, главное, то время позволяло мне верить, если я этого хочу. То Время не было Прошедшим, заканчивающимся Настоящим, оно имело Будущее. Не только в обещаниях, это Будущее реально наступало с каждым новым днём. Без обмана. И свет был виден впереди, да и не в темноте брели мы…

Но что-то Злому Богу стало скучно.

Но, бог с ним, с богом (прости, Господи, меня за каламбур). Вообще-то, я о ёлках. Теперь Синтетика – Царица и Богиня. Она – во всём почти, и всё – из неё: цветы, деревья, жрачка, ханка… Фи! Как грубо и не вкусно… Свой новогодний стол, чтобы украсить оливье, я приглашаю фуд-стилиста. Я караоке буду петь и ну её в …пип… гитару. К тому ж, нейлоновые струны давно уж не искрятся серебром. Их можно поменять, конечно, но кто заменит мне мою истерзанную душу?

Во, блин, понесло-о…

Ну да, ну да, всё в наших руках, даже тогда, когда они в карманах. «Хочешь изменить мир – начни с себя». Скромненько так и со вкусом. Так дело в том, что я-то не хочу меняться! К себе претензий не имею. Мне кто бы подсказал, где он, тот самый, волшебный рычажок, с помощью которого переворачивают мир? Ведь где-то он торчит, раз мир уже однажды перевернулся.

Да… всё-таки о ёлках! Теперь вот, эту вот поставил (там наверху картинка). Сберёг живое насаждение где-нибудь на хвойной ферме. И Гринпипис здесь не при чём! Уж как о Химках изгалялись… А чёрту лысому – «всё по лысу».

P.S. смайлики не расставляю. Пожалуйста, понимайте правильно.

Утро Оксаны

Утро, отель, лазурное море. Берег – так себе, море – Лазурное. Мечта, которую можно потрогать руками, счастье, разлетающееся брызгами из-под ног. Воздушные замки на крепких верёвочках, стаи жар-птиц и небо в алмазах. Слёзы радости и беспечный смех.

Прощай, суровая Мордовия, прощай неласковый Саранск! Ёлки, мать вашу, палки, не скучайте по мне. Сопливые берёзки, не грустите бруньками.

Я остаюсь. Я остаюсь здесь, в другой Галактике, среди сияющих звёзд, когда они чуть ближе. Когда позади осточертевшие будни, когда впереди – сплошной нескончаемый праздник.

Когда рядом в кровати – таинственный незнакомец, принц восточноевропейского Рая.

– Как тебя зовут, любимый?

– Бздишек.

– У вас, поляков, имена такие необычные…

– Да чего необычного? Я, когда маленький был, пукал постоянно – вот, мама и назвала.

Здесь солнце никогда не заходит, лишь по ночам притворяясь луной. Здесь воздух с лёгким ароматом Мадеры, а за окном – зелень зеленее зелёного. Не плачьте по мне, я счастлива. И я остаюсь.

Представьте себе

Представьте себе, что все люди вдруг смогли бы общаться между собой напрямую, телепатически, обмениваться мыслями непосредственно от мозга к мозгу, без помощи звуков, жестов, иных посреднических инструментов.

Впрочем, нет, «вдруг» нельзя – человечество тут же сойдёт с ума и моментально погибнет под обрушившейся на него лавиной информации. К такому нужно привыкать постепенно, очень осторожно, микроскопическими дозами. Но, всё-таки.

Вовсе не обязательно всем сразу можно будет ослепнуть, оглохнуть и онеметь. Звуки и образы, кроме смысловой нагрузки, содержат в себе и чисто эстетические элементы. Также звуки и образы, не порождённые человеком, приходящие к нему извне – неисчерпаемый колодец новых ощущений.

А человеческая мысль пусть не знает границ, но должна быть уверенно ориентирована между клиентами/серверами, что у каждого в голове. Хотя, серверы не нужны, это будет модернизированная и упрощённая глобальная Р2Р-сеть, всеобъемлющая и безошибочная.

Деньги и политики окажутся не нужны, а производительность общественно полезного труда повысится в разы. Медицина и образование выйдут на качественно новый уровень. К тому же, многие болезни и несчастные случаи уже не смогут случаться. А знания, полные эмоций и красок будут просто копироваться на детские извилины с родительских (и «приглашённых» специалистов). Отпадёт проблема «стыдливых» и «неудобных» тем… проблема отцов и детей исчезнет. Вообще, «непонимание» перестанет быть, останется «согласие/несогласие» по существу, легко переходящее в компромисс.

Ложь станет невозможной в принципе, исчезнет и забудется, вместе с ней и её отец – Дьявол. Ни единого проявления лжи – лукавства, хитрости, умолчания – не останется в мире. Прекратятся войны, супружеские измены и торговля. Сдохнет телевидение, разорятся операторы мобильной связи и захиреет интернет. Не умрёт, он превратиться во Все-вселенский Архив, станет Всеобщей памятью, доступной в любой момент каждому.

Это будет мир шаговой доступности.

Но самое главное: информация никогда уже не сможет стать частной собственностью. И наступит всеобщее счастье.

Представьте себе…

Смутные воспоминания о Москве

В Москве я ненавижу индустриальные районы и презираю спальные. Сам живу, практически в центре, но в хорошо озеленённом месте. Это сейчас редкость и большая удача, что у меня случилась по рождению. Недавно выяснил: я двоюродный потомок Юрия Долгорукого, и теперь на все вопросы ментовской лимиты отвечаю: Я – москвич, кореннее некуда! И плюю, проходя мимо, в окна их общежитий. Шучу, мы, московская интеллигенция не можем себе такого позволить. Это ниже нашего достоинства, и это больно потом. Вообще, по моим наблюдениям, в московские менты набирают исключительно иногороднюю шваль (cheval – лошадь, фр.) да, у нас есть конная милиция… или полиция. Менты-пенты, полицаи-милицаи… Амазонки в форме мышиного цвета гарцуют вдоль Москвы-реки по телам мимо загорающих идиотов. А иной раз сексуально пристегнут тебя наручниками к стремени, как где-нибудь в Самаре, и… куда ж ты мчишься, тройка? © Движуха, одним словом.

Один мой закадычный друг… Слово «закадычный», я так понимаю, происходит от приглашающего щелчка по шее, то есть, закадычный – тот, с кем дружишь, тот, с кем пьёшь, наверное, и доверяешь…

Спросил меня: а где ты работаешь?

Сначала я не понял значения употреблённого им глагола, адресованного мне.

Но восемнадцать минут спустя я ответил, сосредоточившись:

– Нет у меня определённого рода деятельности, как нет и определённого места жительства. Посмотри на мой IP – то одни цифры, то другие.

Кстати, об Интернет: в Москве куча мест с бесплатным Wi-Fi доступом. Безопасно и выгодно.