Правдивые сказки

Сколько дней и ночей пролежала в горячке Ляля, она не знала. Только однажды утром, проснувшись, она почувствовала себя, почти совсем здоровой. Теплое и радостное настроение было и у нее на душе и во всем доме. Солнце светило по-весеннему ярко и настойчиво пробивалось сквозь плотные парчовые шторы на окнах. Один самый проворный лучик, скача по паркету, забрался к ней на подушку и сладко пощекотал ее щеку.

Ляля потянулась и заулыбалась. «Как чудесно!» – подумала она. Но тут вдруг вспомнила о Холодоше и усовестилась: как же она могла забыть о своем спасителе и радоваться счастью. Где же он теперь?

Она оглянулась. Это была ее спальня с куклами и цветами в кадках. В комнате никого не было. Лишь кошка на окошке мурлыкнула, посмотрела вяло на Лялю и, спрыгнув на пол, подкралась к двери. Приоткрыла ее мордочкой и вышла вон. Из-за двери послышались голоса людей.

Медленно ступая по полу неверными слабыми ножками, Ляля подошла ближе. В горнице она увидела большого толстого господина, говорившего басом:

– Кризис миновал, сударыня.

– На все воля божия. Молиться надо, – услышала она голос стоящего рядом попа в рясе. Хромой походкой он подошел к красному углу. – Дай, бог, к праздничку выздороветь. Год нынешний масленица-то поздняя.

Поп продолжал молиться, но Ляля уже не обращала на него внимания. Ее взгляд был прикован к двум женским фигурам в середине комнаты. Одна из них была Лялина воспитательница, в очках и с очень печальным лицом, каким девочка его никогда не помнила. А в другой женщине она узнала свою маму, в шали, со стаканом воды в руке. Та стояла спиной и что-то говорила мадам.

Ляле жутко захотелось крикнуть что есть мочи «Мама, мамочка!» и кинуться ей в объятья. Но силы покинули ее, и лишь невнятный вздох вышел из ее уст. Ляля, обессиленная, тихо упала на пол.

– Ке с ке се? Мон шер Ляля! – услышала она восклицания няни и звон разбитого стакана.

Ляля была спасена, болезнь отступила. Однако девочка была еще слишком слаба и нуждалась в долгом покое. Строгий доктор разрешил ей выйти на свежий воздух, но только на короткое время и не раньше, чем через несколько дней, как раз на масленичные гулянья. Отец Петр пообещал отслужить службу в ее здравие.

И все же Ляля оставалась грустной. Тихая печаль не сходила с ее бледного неулыбчивого лица, и все приписывали это остаткам перенесенного недуга. Она же целыми днями только и думала, что о Холодоше, не зная, как разыскать его и у кого бы спросить о нем.

Наступил чистый четверг. Ляля, сидя у окна, тоскливо разглядывала грязь на разъезженной по-весеннему дороге. Как вдруг с улицы до нее донесся веселый ледяной звон. Она невольно вздрогнула, дрожь пробежала у нее по спине. Глядь в окно, а там праздник: телеги катят потешным поездом, бубенчики звенят-заливаются. На первой телеге колесо, лентами разукрашенное, на шест насаженное. Вокруг девицы молодые сидят, по-праздничному разодетые, веселые, песни поют, народ забавляют, масленицу встречают:

Дорогая наша гостья масленицаАвдотья Игнатьевна. Дуня белая,Дуня румяная,Коса длинная, трехаршинная,Лента алая, двуполтинная.И звонкий смех по всей улице.

Вот уж ряженый поезд из виду скрылся, а народ все галдит и радуется. И только маленькой Ляле не до веселья. Сердце девочки наполнено грустью, а глаза жгут горькие слезы. Видно, не для нее нынче праздник.

Вот пришло прощеное воскресенье – самый шумный день гуляний. С утра по всему селу звонили колокола, разливали приветственный звон по дворам и закоулкам, сзывая жителей собраться на торжество.

Народ ряженый, с песнями и прибаутками, с балалайками и гармошками, пеший и на лошадях, торопился на призывный звон, на широкую площадь перед церковью. И не только из Романова, изо всех окрестных деревень всего уезда стекались сюда толпы. Всем хотелось поучаствовать в большом празднике. И шумно, и людно, и весело было тут, и яблоку негде было упасть. Среди ряженых хромою походкою ходил отец Петр, благословляя мирскую радость. А по всей площади – шатры, балаганы, карусели. Всюду поют, играют, пляшут. Эх, веселье да и только!

По рядам ходят коробейники со всякой снедью: тут и сбитни медовые, и пряники печатные, и калачи ароматные. А более всего на масленице-обжирухе блинов – у каждой лавочки, на каждом лотке. Блины с маслом, блины со сметаной, блины с вареньем. И с икрой, и с селедкой, и с грибами, и просто так блины. Все, как один, горячие, круглые, румяные, словно красно солнышко, что светит на приветливом мартовском небе, землю пригревает, весну призывает.

Ей-то, весне, и радуется народ, ее-то, родимую, встречает, а зиму холодную провожает.

Ой ли, ой люли,Уходи, зима, уходи…Здравствуй, масленица,Здравствуй, радость-весна.Ой ли, ой люли…

Возле красного шатра, там, где цыганка карты кидала – судьбу предсказывала, народу было меньше всего. Лишь одна никем не замеченная бледненькая девочка с высокой худой женщиной в очках без дела стояли там, будто в ожидании чего-то. Девочка равнодушно возила ножкой в луже и испачкала сапожок. Дама, глядя на нее, лишь вздыхала:

– Бедный, бедный девочк…

Малышку не завлекали ни веселые карусели, ни шумные хороводы, ни кулачные бои, ни балаганные представления. И блинов ей не хотелось. И ничего ей совсем не хотелось. Ей было грустно и одиноко на этом веселье.

Эта девочка была Ляля со своей няней. Мадам теперь ее все время жалела, ни за что не ругала и все терзалась в раздумьях, как утешить несчастную воспитанницу.

– Вотрэ, вотрэ, Ляля! Посмотритэ, барышня…

Глаза женщины блестели сквозь очки небывалым восторгом. Она неотрывно глядела на большую толпу людей, собравшихся в самой середине площади вокруг высокого столба.

На столбе, повязанном разноцветными лентами, на самом верху висела пара замечательных красных сапог, да не каких-нибудь, а сафьяновых – мечта любого романовского парня.

И кто только не карабкался по длинному гладкому шесту. Ни один не достигал заветного подарка, и каждый неизбежно сползал вниз под громкий хохот публики.

– Вотрэ, вотрэ! – не унималась няня и показывала на толпу.

Но Ляля уже и сама видела, как в гуще народа маленький мальчишка в легком кафтанчике уверенно пробирается к столбу.

Кто он такой и откуда взялся, никто из собравшихся не знал. Все лишь с интересом наблюдали за смельчаком и подбадривали его веселым улюлюканьем. А мальчишка, обведя зевак лукавым взглядом, звонко засмеялся и, легко подпрыгнув, взлетел на самый верх. Одно мгновенье, и пара сапог покинула шест, и ликующая толпа понесла победителя на руках.

Ляля, взволнованная, побежала следом, не разбирая дороги, проваливаясь в лужи, натыкаясь на гуляк и сбивая с лотков товар. Мадам еле поспевала за ней.

Однако маленького мальчика быстро засосало людское море, и он скрылся из вида. Лишь знакомый звонкий смех доносился до слуха девочки из шумного потока голосов. Ляля растерянно глядела по сторонам, но ничего не видела, кроме сумасшедшего мелькания человеческих лиц. А потом все слилось в огромный праздничный хоровод. У Ляли закружилась голова, она чуть не лишилась чувств. Как вдруг совсем рядом она услыхала все тот же добрый заливистый смех. Ляля обернулась: в середине хоровода стоял Холодоша и хлопал в ладоши. А рядом с ним возвышалось огромное соломенное чучело, в лаптях, в тулупе, в кушаке. Кто-то сунул в руки Холодоше горящую головню. Он поднес ее к масленичной кукле, и та вспыхнула ярким пламенем. Холодоша засмеялся еще сильнее, щеки его зарумянились, и он подхватил вместе со всеми веселую песню:

Гори, гори, масленица,Здравствуй, весна красная!

Ляля верила и не верила в происходящее. Неужели же это был тот самый Холодоша, которого она когда-то знала. Она с трудом пыталась протиснуться сквозь плотный людской поток, но ей не хватало сил. Она хотела перекричать ликующую толпу, но ее слабый голос тонул в радостном хохоте праздничного гулянья.

«Зачем этот праздник? Чему они все радуются?» – спрашивала себя Ляля, и слезы наворачивались у нее на глаза.

– Не плачь! – услышала она за спиной и, почувствовав у себя на плече чью-то руку, оглянулась.

Сзади стоял он, Холодоша, так же задорно улыбаясь и даря ей добрый взгляд. Только вот глаза у него были совсем другие – не прозрачные, светлые, а темные, глубокие, и щеки у него были румяные, и руки теплые, как у нее.

– А ты… ты больше не исчезнешь? – робко спросила она.

– Нет! – звонко ответил он.

– Никогда… Даже весной?

– И даже летом! – Холодоша продолжал улыбаться. – На, возьми. А то твои-то совсем промокли.

И он протянул ей пару новых красных сапожек. Ляля тоже заулыбалась.

– Короший малчик… Короший праздник…

Оба обернулись. Это стояла мадам Журит и радостно смотрела на Лялю и Холодошу.

Тут послышался звон бубенцов, и на площадь въехала высокая карета со стеклянными окошками и позолоченными ручками. Важный кучер гордо восседал на козлах и правил резвой тройкой. Карета остановилась, и оттуда вышли мама и отец Ляли. Толпа расступилась.

– Лялечка, как я рада, что ты такая веселая, – со счастливой улыбкой проговорила мама. – Поехали же домой.

Но девочка не двигалась с места, продолжая стоять возле Холодоши, крепко держа его за руку. На помощь подоспела няня.

– О, мадам Романоф! Си ву пле… Это есть… как это… это будет… названый брат нашей мадмуазель Ляля… Это есть Хо-ло-до-ша, – с трудом проговорила француженка.

Родители переглянулись и заулыбались друг другу.

– Ну что ж, пусть будет Лялиным братом, – сказал отец. – Ей теперь не будет так грустно.

Карета, запряженная тройкой с бубенцами, поехала по широкой дороге, а вслед за ней бежала толпа мальчишек и девчонок во главе с неудержимым Ванькой. И долго еще слышался разнозвон ребячьих голосов:

– Прощай, Холодоша!

– Прощай, Ляля!

– Прощай, масленица!

Кораблик «Смелый»

Ванька Крошев жил в большом и шумном дворе на улице Заречная. С утра до вечера воздух здесь наполнялся неугомонным звоном детских голосов, плачем обиженных малышей, визгами обеспокоенных мам, бурчанием вездесущих старушек, свистом больших и крепких парней, криками подвыпивших мужичков, шепотом влюбленных в тенистых уголках, ревом заезжающих машин и еще бог знает какими звуками. Не было только слышно плеска волн. Еще бы! Хотя улица и называлась Заречной, но до самой реки Виляйки было целых два квартала. А маленькому Ваньке бегать до нее одному или даже с другими мальчишками строго-настрого запрещалось.

И, конечно, ему с трудом удавалось уживаться с такой несправедливостью. Ведь Ваньке было уже не много и не мало, а целых семь лет. Ну, если быть точным, то шесть с половиной. Да и половинка должна была стукнуть только осенью. Но об этом он предпочитал умалчивать, считая себе вполне взрослым и самостоятельным человеком.

– Эй, шкет, посторонись. Не видишь, машине дорога нужна? – грозный дядька огромного роста с черными густыми усищами и с самым серьезным видом оторвал малыша от его мыслей.

Ванька даже вздрогнул. Оглянувшись, он увидел за спиной сурового незнакомца нетерпеливо рычащий самосвал. Водитель, вероятно, вышел из машины, чтобы поинтересоваться дорогой, а тут еще и некстати болтающийся под ногами мальчишка.

– Это куда тебя, ирода такого, несет? Тут тебе не стройка, а площадка для ребятишек, – запричитала писклявым голосом маленькая шустрая старушка – местная дворничиха баба Шура и на всякий случай пригрозила усатому верзиле метлой.

– Зря шумишь, мамаша, – пробасил тот. – Видишь, песок везу?

– Вижу, что песок. И куды ты его везешь-то?

– В корабль, куда же еще. Так мне было велено.

– Это кем велено? Это зачем велено? – не унималась старушка.

И то правда, – вступилась соседка тетя Люба, держа за руки сразу троих ребят и коляску с младенцем. – Детям и так играть негде. Площадка маленькая, а ребятни вон сколько. Развернуться негде.

– А куда ж мне песок-то девать? У меня и разнорядка… – вновь прогремел дядька, но спорить уже не стал.

– Да в песочницу его.

– Какого лешего? Песку там нет, что ли?

– Да старый тот песок и камни одни. Хорошо бы свеженького.

Сказано-сделано. Шофер только развел рукам и, сев в машину, с диким ревом высыпал целую гору песка в песочницу. А баба Шура, заглушаемая шумом двигателя, все причитала и заметала следы разлетевшейся пыли.

Маленьким девочкам, игравшим в это время во дворе, такое зрелище тоже пришлось не по душе, а грохот машины только напугал их. И они с визгом убежали прочь. Зато все местные мальчишки, напротив, тотчас бросили свою игрушку в войнушку и с уважительным восторгом обступили грохочущую пыльную громадину. Лишь маленькому Ваньке не досталось места в их рядах. Ребята были старше и больше его и упорно двигали локтями, чтобы не упустить счастливый момент.

Еще бы, не каждый день такое увидишь. Как жаль, что Ванька остался в стороне от великого события. От обиды он зашмыгал носом, и только заметил, как водитель, дергая рычаги на грузовике, дал рыжему мальчишке Петьке подержать свои промасленные рабочие рукавицы. А тот с важным видом, будто ему вручили орден, держал их на глазах всех ребят, горящих нескрываемой завистью.

Ну, конечно, Ванюшке не повезло. Так всегда случалось в его непростой мальчишеской жизни.

Вот даже этот чужой дядька-шофер назвал малыша шкетом. Да, Ванька был не по годам мал ростом. И как не пытался вытягивать шею и подниматься на цыпочках в обществе взрослых ребят, все равно получал от них насмешки и обидное прозвище Крош. Да, фамилия у Ваньки была до обидного подходящей к его незавидному росту. Но ведь он же не был виноват! Никто ровным счетом не хотел понять, что творилось в душе этого маленького светловолосого, как одуванчик, и круглолицего, как солнышко, мальчишки с яркими золотыми веснушками на щеках. А когда ты такой маленький и беззащитный, как цыпленок, весь мир вокруг тебя кажется огромным и страшным. И бедному Крошу так много приходилось бояться, но он всегда старался не подавать виду и мужественно преодолевал страхи, насмешки и оскорбления.

Дворовые мальчишки уже давно возобновили прерванные на время военные действия и теперь отчаянно сражались друг с другом на клинках, вернее, на палках, вырванных из забора у заброшенного гаража. Девчонки с новой прытью лепили в огромной песочнице куличи и кексы, чтобы накормить своих кукол. Малыши с плачем вырывались из рук мам и с воплями уговаривали их не уводить со двора на обед и тихий час.

А Ванька-Крош все стоял в немой растерянности, не зная, куда запрятать свою обиду и что делать дальше. Вдруг резкий громкий свист заставил его оторваться от своих мыслей.

– Эй, Крош, дуй к нам. Подмога во как нужна, – крикнул один из вояк огромной кучи разыгравшихся мальчишек.

У Ваньки сердце заколотилось от волнения. Вот здорово! Ведь к нему обратились за помощью ребята, гораздо старше его.

– Вот еще! – тут же услышал он недовольный голос толстого неповоротливого пацана Тольки с огромными пухлыми ручищами и крупным мясистым лицом, отмеченным презрительной улыбкой. – Нужен больно этот малявка.

От этих слов Крошу стало и больно, и горько.

– Сам ты! – вспыхнул он и сжал свои маленькие кулачки.

Он хотел сказать еще что-то гневное и решительное своему обидчику, но голос первого мальчишки опередил его:

– Какой-никакой, а подкрепление. А…

Но подкрепления не последовало. Сильные удары тяжелых Толькиных кулаков в то же мгновение с неистовой злобой посыпались на голову маленького Кроша. Он был отброшен на траву, словно картонка, и защищаться ему даже не пришлось. Он готов был вскочить, напасть на верзилу и биться до конца. Но этому желанию не суждено было осуществиться. Требовательный материн голос, последовавший тут же, заставил его отказаться от всех боевых намерений.

– Вот где ты, горе мое! Битый час тебя ищу. Щи остыли совсем. И отца проводить давно пора. Совсем забыл, что ли? Марш домой!

Приказ, не менее суровый, чем генеральский, прозвучал, как приговор, и не предполагал никаких уступок.

Ванька повесил нос, подтянул спустившийся носок, бросил последний взгляд на толпу разгоряченных бойцов, для убедительности шмыгнул носом и угрюмо поплелся с поля боя с видом побежденного. Попрощавшись с папкой, уезжавшим в далекую командировку, Крош принялся вяло орудовать ложкой. Есть ему не хотелось, зато самым серьезным образом нужно было узнать, чем же закончится боевая схватка.

Но наступивший новый день не принес ему никаких объяснений. Крош вышел из дома, когда солнце уже играло веселым полдневным светом. Он поспешил во двор и вскоре увидал у старого гаража вчерашнего мальчишку, звавшего его на войну. Как кстати, ведь он наверняка сможет рассказать младшему приятелю все новости с полей сражения. Но тот, как видно, вовсе не собирался рассекречивать военные тайны и с самым важным видом сплюнул и гордо отвернулся.

А Ванька, ничуть не обидевшись, заметил на его лице лиловый фингал, след вчерашней драки, и сочувственно вздохнул. Ему очень хотелось сказать, что узнал его, что это тот самый Славка по кличке Свист, который умеет громче всех во дворе свистеть. И что у него есть старший брат, настоящий моряк, который ходит в плаванье по настоящим морям. Но Славка, вероятно, тая досаду на Ванькино дезертирство, вовсе не желал замечать его.

– Ну и что, – невозмутимо заявил Крош, все еще надеясь на благосклонность несговорчивого приятеля, – зато мне папка знаешь что привезет из этой… как ее… командирки?

– Командировки, что ли?

– Во, во, из нее.

Но дальше разговор не пошел. Крош замялся, не зная, что сказать. Дело в том, что отец, уезжая, вовсе ничего ему не обещал, а велел слушаться мать и не обижать младшую сестренку Анютку.

– Ну и что, – первым прервал молчание Славка и презрительно просиял лиловым фингалом. – А мне, между прочим, братан обещал подарить насовсем бескозырку, настоящую, флотскую.

Это тоже была неправда. Славкин брат, приехавший на побывку домой, разрешил лишь пару раз ему примерить ее перед зеркалом и строго-настрого запретил лапать и тем более таскать на улицу ко всякой шпане.

Но Ванька поверил ему, и у него загорелись глаза. «Как бы только уговорить его хоть ненадолго дать поносить эту самую бескозырку», – подумал он и вспомнил, как всего несколько дней назад через весь двор бодро шагал широкими шагами высокий статный моряк в полосатой тельняшке и развевающимися на ветру ленточками фуражки. А рядом, как верный пес, бежал, подпрыгивая, Славка с гордо сияющим лицом на глазах у всех ребят.

«Эх, – подумал Крош, – был бы и у меня такой брат. А еще лучше, чтобы я сам был моряком».

От этих раздумий ему стало совсем грустно. Ведь Ванька уже давным-давно мечтал хоть краешком глаза увидеть море, послушать плеск волн, попробовать на язык соленый вкус воды.

«Вот так вот жизнь пройдет, а я так и не увижу моря», – Ванька опять погрузился в размышленья. Даже маленький Валька Коваленко из младшей группы его детсадика и то собирался с родителями поехать на море на все лето. А как обидно, ведь Валька моложе его аж на целый год. Да еще и имя у него дурацкое, девчоночье – Валька. Есть над чем посмеяться. Правда, он выше Кроша и некоторых своих сверстников-пятилеток.

– Что это я о Вальке все думаю и думаю? Так и голова развалиться может, – бубнил Крош, бесцельно слоняясь по двору в поисках каких-нибудь развлечений. Тут-то он и повстречал своего младшего приятеля. А встретив, не узнал.

Дело в том, что и на долю счастливчика Вальки выпала крупная непритность. Он, как назло, перед самым отъездом на юг умудрился подхватить где-то противную болезнь – ветрянку. И потому был вынужден просидеть целых десять дней дома без моря, двора, друзей.

Когда же наконец пришло время выпустить его, он, весь похудевший, побледневший, перепачканный зеленкой, показался на детской площадке возле собственного дома на Заречной улице. Он сидел на корточках в большой грязной луже, точнее вязкой каше, оставшейся после долгих засушливых знойных дней, и лупил по ней длинной облезлой палкой. За этим-то занятием и застал его Ванька.

Крош встал, как вкопанный, и на всякий случай протер глаза. Валька или не Валька? А почему весь зеленый? А почему не уехал на море?

– Валька… – наконец выговорил он. – А почему ты здесь? А не…

– А потому что заболел, не видишь, что ли?

– А почему ты не в больнице?

– Еще чего! Мне и дома-то не сиделось.

– А почему ты в зеленке?

– Почему, почему? По кочану. Ветрянка у меня. Да уж скоро все облезет. А ты-то сам почему не в саду?

Крош приосанился.

– Чего это я там забыл? Я теперь свободный человек. Папка в командировке, мамка на смене, а Анька у бабы Егоровны, соседки нашей. А садик наш закрытый вовсе. Не насовсем, а так… на карка… крака.. картин какой-то. Мальчик один заболел и… Послушай, а ведь ты и есть тот самый мальчик… Ну, который заразный.

Валька лишь шмыгнул носом в ответ и обреченно опустил голову. Он принялся снова ковырять грязной палкой взбаламученную жижу, пытаясь поднять бурю. Маленький бумажный кораблик посреди нехитрого водоема был обречен. Вот-вот должно случиться кораблекрушение…

– Эй, ты, зеленый горошек! Чего воду мутишь? – грубый раздраженный голос заставил Вальку вздрогнуть. Крош тоже вздрогнул с ним за компанию. – Тут и без тебя все лужи пересохли, а ты последнюю разбазариваешь. Чем теперь пожар по-твоему тушить?

Оба малыша с испугом и любопытством уставились на знакомую толстую фигуру Тольки. Он стоял с пустой бутылкой в руке и тыкал пальцем в сторону помойки. Там полыхал ярким пламенем мусор, который сам же Толька поджег из озорства. Но боясь быть изобличенным, решил тут же погасить разыгравшееся на жаре не на шутку пламя.

Валька в упор глядел на него и на его бутылку и думал, ударит или пожалеет. Но, не дожидаясь финала, начал медленно, но уверенно пятиться назад и благоразумно зашел за спину товарища, который стоял окаменелый и тоже пристально следил за каждым движением Тольки-драчуна.

А тот, наклонившись, будто набрать воды, вдруг резко выпрямился и замахнулся на перепуганных малышей бутылкой, точно боевой гранатой.

– Ха-ха-ха! – загоготал он во всю глотку и получил в ответ порцию грязи, которая мелкой дробью соскочила с конца Валькиной палки-ковырялки.

А малыш продолжал отчаянно бить по луже и размахивать еще и еще своим незатейливым оружием, пока перекошенное от ярости и перепачканное грязью лицо налетчика стало выглядеть не краше, чем у Вальки.

И оба маленьких приятеля дружно засмеялись. И напрасно. Толькин гнев достиг таких размеров, что дело грозило кончиться самым печальным образом. Но тут случилась другая беда. Она пришла из глубины двора вместе противным дядькой по имени Митяй. Он был бывшим водопроводчиком, и его боялись и недолюбливали все ребята во дворе за его вредный характер и за его придирки ко всем людям без исключения.

– Так вот кто у меня весь забор растащил! – прохрипел он. – Я вам сейчас покажу…

Ребята не стали смотреть, что он им покажет, и смело бросились наутек. Но в то же время были остановлены бабой Егоровной, вышедшей на прогулку во двор с маленькой Ванькиной сестренкой Анюткой.

– Ты чего разбушевался, старый хрыч? – запричитала старушка. – Почто к ребятам пристаешь? Мало ли палок во дворе? А забор твой, что ли? Одно название. И в гараже твоем одна срамота – ржавый мотоцикл. Его у тебя никто за копейку не возьмет.

– Это кто хрыч? Это кто ржавый? Это кто не купит?

Мальчишки, забыв о собственном раздоре, с интересом наблюдали за стычкой двух взрослых людей – бесстрашной старушки и необузданного свирепого деда. Одна только маленькая Анютка ничего не могла понять из этого шума и тихо хныкала за спиной старшего брата, страшно перепуганная.

Так она делала всегда, когда ей было страшно. А страхов всегда хватало в ее маленькой детской жизни. Так, она ужасно боялась соседского щенка Марсика. И хотя он ростом был не больше кошки и тявкал визглявым голоском, Анютка каждый раз начинала громко реветь, будто на нее напал медведь или волк.

Еще она страшилась темноты и ложилась спать только с горящей лампочкой. Пронзительно пищала Анютка при реве мотоциклов и близко проезжающих грузовиков. Невозможно было успокоить ее и во время грозы. Раскаты грома наводили на нее ужас.

А грубые мужские голоса. Их почему-то маленькая девочка не любила особенным образом. И уж настоящим кошмаром для нее были недовольные крики деда Митяя.

У него были огромные страшные усы, которые шевелились, как лохматые уши Марсика, и рычал он не хуже мотора мотоцикла. А однажды старик был в сильном гневе и ревел на всю округу, угрожая оторвать руки неведомым вредителям. Дело в том, что кто-то из баловства, а может, и случайно, сорвал вентиль с уличной колонки, и тогда затопило полдвора. И он с трудом устранил течь.

И сейчас Анютка по своей привычке сразу же пронзительно завыла и побежала жаловаться Ваньке. А он взял сестренку за руку и повел качаться на качели, а по дороге стал рассказывать разные истории. Он так всегда делал, тем более был большим выдумщиком на разные игры и развлечения. И с ним она всегда успокаивалась. Нередко еще до наступления опасности она предупреждала старших ребят, что у нее есть брат-защитник, который в случае чего… Конечно, если бы он был какой-нибудь милиционер, важный большой начальник или хотя бы просто взрослый дядька с усами или даже без них, это выглядело бы настоящей угрозой. Но для маленькой девочки ее братишка казался намного старше и сильнее всех на свете и что может сделать для нее все, что угодно.