– Он самый. Поехал он, стало быть, в церкву Спасо-Николинскую на святки службу служить. Да не по деревне-то поехал, а прямою дорогой – через лес, стало быть. А в лесу заплутал, горемычный, и не упомнит, как затемно сделалось. Глядит, а дороги-то и нету вовсе. Замело разом. И что чудно, ветра-то ведь не было. А?

«Это Холод Иванович,» – смекает Холодоша.

– Вышел он на поляну широкую, а посередь ее большущий дуб стоит. А посередь дуба дупло. А из дупла скрип тягостный, будто кости скрипят стариковские.

«Это Мороз Васильевич,» – думает про себя Холодоша.

– А ночь темным-темна. И никого вокруг – ни живого, ни мертвого. И тишина какая жуть!

Ребята еще больше попритихли, уши навострили. А в деревне вечер глухой: коровы не мычат – сытые в скотинниках стоят, собаки не брешут – под амбары от холода попрятались, петухи голоса не подают – по курятням давно уж хозяйками позапрятаны.

Лишь маленькая птичка- синичка желтогрудая прилетела бог весть откуда, с ветки на ветку перескакивает, ближе к детворе подлетает, головку наклоняет – тоже послушать хочет.

– А из дупла того, слышь, лешак выскакивает, а заместо одежи – кора. А заместо рук – ветки, а заместо головы – гнездо совиное. А ног-то и нету вовсе. Ствол да и только. Ствол да и с корнями. Леший страсть как глядит на Петра и говорит по-человечьи: « Дай мне, говорит, одну ногу. Вишь, мол, у тебя их две, а у меня и вовсе ни одной.»

– А что тот? – шепотом спрашивает маленькая Машка.

– А что тот? Батюшка-то и не растерялся, смекнул зараз и заклинание святое изрек: «Старик-лесовик, ты к лесу, а я к дому привык. Тебе-то дупло, а мне и дома добро. Убирайся откуда взялся.» И крестом осенил себя вот так.

И Ванька показал, как крестился Петр.

Холодоша аж рот раскрыл от удивления. Шапка с него слетела. Он и не замечает. Снежинки падают ему на вихры, падают и не тают.

– Вовсе и не лесовик это был, – встряла в разговор конопатая девчонка Лушка. – А это русалка была лесная. Она на осине сидела, а не на дубе, да! И пела…

– Враки это! – запальчиво возразил Ванька.

– И не враки. А маменька мне сказывала. А ей кума ейная Глашка. А Глашке-то сам батюшка, он причащал ее.

– Да-да, русалка с хвостом рыбьим. Ей богу! – вмешался в разговор худенький долговязый мальчишка Гаврила. – Видал я сам давеча следы чешуйчатые на снегу в том перелеске. Тудысь с батяней за хворостом в самый раз хаживали.

– И шепчет русалка Петру: «Отдай свою ногу. У тебя их две, а у меня и вовсе никакой,» – тоже шепотом проговорила Лушка, и конопушки у нее на лице зашевелились сами собой. – И обчертил вкруг себя батюшка трижды круг, чтобы нечисть не тронула его.

Холодоша замер и не дышит совсем, не заметил даже, как снегом ножки его засыпало.

– И вовсе не так было, – заговорил какой-то незнакомый мальчишка. – А была там черная ворона. Вот такая… – Он широко развел руки. – И как каркнет: «Кар! Кар! Кар!»

Мальчишка захлопал руками, как крыльями, и запрыгал на одной ноге. Детвора засмеялась.

– Что смеетесь, дурачье? Ворона-то была не ворона.

– А кто?

– А бес ее знает… Только говорит она человечьим голосом: «Отдай мне свою ногу!» А опосля об земь как ударится. И обернулась…

– Кем? Кем? Царевной?

– Не… Ведьмою с костяною ногой.

– Оборотень! Это оборотень! – воскликнуло сразу несколько голосов.

– Во-во! Оборотень и есть. И плюнул он три раза да через левое плечо. Вот так: тьфу, тьфу, тьфу…

– Кто плюнул, оборотень?

– Сам ты оборотень! Отец Петр плюнул, вот кто.

– Бабкины сказки все это, – возразил кто-то.

– И не так было…

– Мне лучше знать!

Голоса ребят слились в один громкий гул. Спор разгорелся горячий, готовый перейти в войну. Холодоша вышел из оцепенения. Он только сейчас заметил, что уже по колено в снегу.

– Цыц, нехристи! – гаркнул строго Ванька.

Хор голосов мгновенно умолк, снег слетел с Холодошиных сапожек, синичка-желтогрудка встрепенулась и улетела.

– То-то что никто и не ведает, как оно все было…

Дети призадумались. Всем известно было лишь то, что случилось потом. Не знамо как, а наутро нашли батюшку мужики, далеко в лесной чаще нашли. Ходили на охоту и его увидали. Едва отогрели несчастного. А вот после того он и в самом деле стал хромать.

Ребята молчали, не решаясь спорить с очевидным.

– Ну и чудно у вас все! – первым нарушил тишину Холодоша своим звонким голосом.

Все разом оглянулись. В пылу спора никто не вспомнил о его существовании.

– Сколько-то вам всего ведомо, сколько-то у вас чудес случается. А вот я… А вот мне…

– Тебе ли грустить, тебе ли горевать об том! – разволновался Ванька. – Ты же ведь сам чудо и есть! Ты нам об себе лучше чего поведай, а мы зараз и послушаем и потешимся.

– Да что мне о себе рассказывать-то? – неуверенно произнес снежный мальчик и вопросительно посмотрел по сторонам.

– А что хошь рассказывай, хошь были, а хошь небылицы.

– Откуда ты есть взялся и чем живешь…

– И что ешь и что пьешь…

– Давай, Холодоша, не томи!

Ребята одобрительно закричали. Дюжина пар серых, карих, черных, голубых глаз пытливо уставилась в прозрачные печальные очи Холодоши.

А ему было чего рассказать. Поведал он, как был рожден однажды в морозную крещенскую ночь от маленькой яркой звездочки, упавшей с неба в зимушкинский пруд. Как долго скитался по лесам и перелескам, покуда не встретил двух добрых стариков-холодовиков. И как те научили его уму-разуму: деревья снегом укрывать, землю голую укутывать, на речке мосты леденить. Рассказал про то, как делил с ними ночлег, устраиваясь на пушистых сугробах или под широкими еловыми лапами. Про то, как питался снегом и лакомился сосульками. И что любимым делом его было скакать по высоким макушкам сосен да распутывать заячьи следы.

Теперь уж пришел черед детворе диву даваться. Мальчишки и девчонки рты пораскрывали, сидят, не шелохнутся, слово пропустить боятся. И не видят, что время уже позднее, ночь на пороге.

На небе зажглись первые звезды, месяц зевает, покачиваясь в своей темной колыбели. Пар из труб тянется к нему тонкими высокими струйками. В наступившем безмолвии ни лая собак, ни крика птиц. Так хорошо!

Но покой недолог. Со всех сторон слышатся громкие нетерпеливые голоса:

– Эй, Машка, домой!

– Эй, Лушка, ворота закрывай!

– Эй, Гаврюшка, воды натаскай!

– Эй, Ванька, дров наколи, сена наноси!

Ребята нехотя расходятся по дворам. Лишь Холодоша остается один-одинешенек. Ему и идти-то некуда, сидит, понурый, на заборе и надувает огромные сугробы снега.

– Что пригорюнился, Холодоша? – услышал он знакомый голос.

Это Ванька задержался у калитки. Холодоша посмотрел на него внимательно, решает, спросить у него или не спросить.

– А знаешь, Ваня, – наконец произнес он, – я вот об чем все думаю, знать хочу. Кто такая Ляля, девочка в красивой шубке, с салазками резными и с нянькой французской?

– А! Это из Романова села, что ль? Эк, тебя занесло-то. Ну и нашел об ком тужить. Она ведь девчонка да еще и барынька. Не чета нам с тобой…

Он хлопнул Холодошу по плечу. Снежинки так и посыпались с плеча на землю.

– Не бери ты в свою ветряную голову. Слышь, что тебе говорю? А случай будет, и сам с ней познакомишься. А то и не рад будешь. Эх, девчонка…

А случай, и впрямь, вскоре выпал. На Сретенье собрались ребята на завалинке во дворе Ванькиной избенки, прямо подле самой кузни, и Холодоша, конечно, тоже с ними. День выдался добрый, солнечный. Затеплило крышу, затенькали робкие капли с больших сосулек, звонко ударяя о порог. Зачирикал на ветке серый воробышек, забыв, что еще зима на дворе. Пес Вершок с задорным лаем гонял неповоротливых кур по задворью. Из кузницы доносились мелодичные удары звонкого молота, послушного в руках Федора-мастера. По улице прошел парень с гармошкою в руках, распевая на все село зычным голосом:

Моя милая да красивая,Покажися.Обниму и приголублю,Улыбнися.

В окнах изб появились лукавые улыбки, послышались насмешливые девичьи голоса.

И ребятам на завалинке было радостно и волнительно.

– Сегодня Сретенье – зима с весной встретились, – сказал кто-то из них.

– Шуба на кафтан поменялась, – подхватил другой

– Небось, масленица скоро, зиме конец. То-то хорошо будет.

Холодоша слушал, слушал задумчиво и спрашивает:

– А почему хорошо это?

– Как почему? Ведь весна придет – тепло принесет. Неужели в толк не возьмешь?

Холодоша и в самом деле не мог понять, чему радуются ребята. С печальной грустью глядел он куда-то вдаль.

– А давайте лучше загадки загадывать, – нарушила вдруг тишину маленькая Луша. И первая начала своим тоненьким голоском. —

Скатерть бела

Весь свет одела.

– Это Холод Иванович снега рукавами намел, – быстро додумался Холодоша. И опять погрузился в равнодушное уныние.

– А кто мою отгадает, тот селезня поймает, – подхватил Гаврюша. —

Без рук, без топорища

Выстроен мостище.

Крепко призадумались ребята.

– Так это ж Мороз Васильевич льда ногами настучал у нас на речке-то, – опять догадался Холодоша.

Тогда Машка подмигнула Сашке, а Сашка подмигнул Пашке. А тот и говорит:

С заутреней весь день

Стужа да метель,

Вьюга да пороша.

Кто там?

– Холодоша! – вдруг разом ответил хор голосов.

А Холодоша засмущался и неосторожно хлопнул в ладоши. Одна из толстых сосулек оторвалась и со звоном разбилась о крыльцо. Тогда Ванька решительно вышел вперед.

– Это вы все пустячные загадки загадываете, и раздумывать нечего. Вот вам моя потруднее будет:

Стоит дом в двенадцать окон,

В каждом окне по четыре девицы,

У каждой девицы по семь веретен,

У каждого веретена свое имя.

Мучительное непонимание появилось на лицах у ребят. Так никто и не смекнул, что это был за дом и что за девицы в нем.

– Эх, вы! Неужто не распознаете? Ведь все просто. Мне загадку ту отец Петр сказывал. Это целый круглый год, как он есть: прежде шел декабрь-студень, давеча январь-просинец, нынче февраль-сечень, за ним март-протальник – снег потает, а там уж и апрель с маем, а там…

– Не может быть! – воскликнул Холодоша. – Как такое бывает? А куда ж зима девается, и снег, и мороз…

Он растерянно смотрел по сторонам, а ребята, глядя на него, весело улыбались.

– Эх, темнота! Так ведь там-то другие гости пожалуют – весна ясная да лето красное, а зима-то твоя и кончится.

– А я?.. А меня?..

Что-то горькое и жгучее заполнило трепетную ледяную душу маленького Холодоши. Ребята молчали и с любопытством смотрели в его грустные глаза.

– А и впрямь. Куды ж ты деваешься? – недоумевал Ванька.

Холодоша ничего не мог ответить. Он знал, что, когда отступали морозы, на него находила непреодолимая тоска и дремота, и он забирался в глубокую расщелину под скалою, где бился беспрестанно ледяной родник, закрывал свои прозрачные глаза и засыпал надолго-предолго. Но теперь, когда с ним так много хороших друзей, с которыми так весело, так радостно, он и думать не хотел о скором исходе зимней сказки.

Ребята тоже молчали, не зная, чем помочь. Тягостное раздумье прервал внезапный перезвон бубенцов.

– Никак, барская карета, – догадался кто-то. – Чего бы ей здесь делать?

И впрямь, ко двору Ванькиной избенки от самого конца кривой немощеной улицы неслись дрожки, запряженные тройкой разудалых гнедых.

– Тпру-у! – крикнул кучер, когда кибитка поравнялась с кузницей. Кучер, в красном армяке, с кнутом, заткнутом за кушак, с важным видом соскочил с козел и направился к дому.

– Эй, ребята! Где бы мне хозяина кузни разыскать, ась? – обратился он к детворе.

Все наперебой стали громко кричать ему. На поднявшийся шум выбежал кузнец – отец Ваньки, с длинной курчавой бородой, в большом черном фартуке, в рукавицах и с молотом в руке.

– Чем могу быть полезный? – первым спросил он.

– Да вот, у коренной лошадки на заднем-то копыте подковка отлетела начисто. Да и кибитку посмотреть надобноть. Чтой-то шатает ейную во все стороны дюже лихо. Кабы не развалилась вовсе. Справишься ли, добр человек?

– Поглядим, – буркнул в бороду Федор и, засучив рукава, пошел следом за хлопочущим кучером.

Мальчишки и девчонки, все, как по команде, замерли на месте и стали следить за происходящим. Не каждый день такое случается.

Меж тем кузнец начал осматривать господскую лошадь, а кучер, тяжело переваливаясь, степенно подошел к карете и открыл дверцу с позолоченной ручкой. Из кареты вышел высокий красивый господин в длинном черном пальто, в черной шляпе, в кожаных перчатках и с тросточкой в руках.

Ребята смотрели, не моргая, боясь хоть что-то пропустить.

– Чего изволите-с? – низко кланяясь, осведомился извозчик. – Не желаете-с в избу пройти? Я мужика кликну…

– Нет, нет, голубчик, не беспокойся. Я вот только с дочуркою прогуляюсь по улице.

Барин вытащил из кармана толстую сигару и, закурив, обернулся к карете:

– Эй, Ляля, Лялечка! Выйди-ка, посмотри, сколько ребят здесь.

Из кибитки, не торопясь, вышла хорошенькая девочка. Холодоша не сразу узнал ее. Это была та самая маленькая барышня, которую он видел когда-то в селе Романово вместе с няней. Сейчас она казалась еще красивее, еще румянее. На ней была теперь другая, более изящная, затейливая шубка, маленькая пушистая муфточка, новенькие блестящие сапожки. А в руках… в руках была зависть всех зимушкинских девчонок – самая настоящая кукла, фарфоровая, с глазками, в нарядном шелковом платьице и с атласной лентой в волосах. Жадные взоры детей были прикованы к игрушечному чуду. Ляля крепче прижала к себе куклу и робко придвинулась к отцу.

– Ну, ну… Чего ты боишься? – ласково подбодрил он.

Тут ее взгляд встретился с ясными, светлыми глазами Холодоши. Она вдруг осмелела, шагнула вперед и улыбнулась тихой доброй улыбкой.

– Ну, все, барин. Кажись, и готово, – прервал молчание Федор. – Подкову подбил, а у кареты вашей, как есть, спица поизношенная вся. Я-то ее, родимую, закрепил, как мог. Да она, стало быть, долго не протянет. Менять ведь надобно. Так-то.

– Спасибо тебе и на том, голубчик, – сказал барин и сунул ему в руку пятак.

А кучер торопился снова запрячь коней и уже подсаживал господ в кибитку.

– Иди, не толкайся тута. Вишь, господа ехать желают, – резко прикрикнул он на Федора.

А тот стоял, неловко сминая шапку, и долго кланялся вслед уезжающей карете с бубенцами.

Досадно стало ребятам, что все так быстро закончилось. А у Холодоши острый ком подкатил к горлу, и необъятная грусть охватила его ледяное сердце. Из маленького окошка кареты глянуло на него ласковое лицо Ляли с мягкой доброй улыбкой. Ляля помахала рукой ребятам, но Холодоше показалось, что она помахала именно ему.

Вскоре тройка вовсе скрылась из вида, унеся с собою звон бубенцов, а Холодоша все стоял посреди дороги и глядел в бесприютную даль длинной неровной дороги.

Медленно и тоскливо потянулись дни. Все больше пригревало солнышко, все шире растекались лужи, в них капали тяжелыми слезами толстые сосульки с крыш, все ниже проседал старый пожухлый снег.

Грустными сделались и Холод Иванович с Морозом Васильевичем. Они часто охали и все жаловались:

– Уходит наше время.

А Холодоша целыми днями молчал, был угрюм и задумчив. Ему уже не хотелось бегать в деревню к ребятам, забыл он про свои прежние шалости и забавы. Как старичок, вяло бродил он по лесам, низко опустив голову и едва поспевая за своими наставниками.

А однажды он и вовсе не заметил, как отстал от стариков где-то на лесных перепутьях. Глядит, а перед ним широкая поляна. А посреди поляны зайчишка сидит, глаза раскосые, одно ухо длиннее другого. Трусишка прижал ушки, дрожит, моргает от страха. Ему бы убежать, да некуда – справа канава, слева бугор, а позади ручей журчит, вода в нем звонкая бежит.

Холодоша тихо улыбнулся:

– Не бойся, косой, я тебя не трону, я помогу тебе.

И Холодоша стал хлопать в ладоши, чтобы ветер направить, зайку на тот берег перегнать. Хлопнул он раз, хлопнул два… Но вышел только глухой мягкий шелест, будто встрепенулись тонкие воробьиные крылышки. Холодоша глянул на свои ручки, а они-то будто не его – теплые, розовые, с капельками воды, стекающими на землю.

Зайчик с удивлением посмотрел косыми глазками на него и, набравшись смелости, прыгнул через широкий ручей. Однако беляку не повезло, и он угодил всеми четырьмя лапами прямо в студеную воду. Но тут же выскочил, отряхнулся и дал деру.

А Холодоша остался один на поляне.

– Кап, кап, кап… – звенело все кругом.

Становилось нестерпимо тепло, стало трудно дышать. Холодоша почувствовал, что весь горит.

«Неужели я заболел,» – только и успел подумать он и упал на подтаявший снег.

Он не помнил, сколько пролежал так. Сквозь забытье до него доносилось тонкое теньканье птиц, радостный плеск ручейка и звон бубенцов проезжающей тройки. Потом где-то совсем рядом послышались тяжелые неторопливые шаги.

– Маленькую барышню из Романово в город повезли на это… как его там будет… на представление, значит, – прохрипел над самой Холодошиной головой знакомый стариковский голос. – В хоромине, стало быть, действо давать будут.

Голос, без всякого сомнения, принадлежал не кому-нибудь, а Холоду Ивановичу.

– Да не в хоромине, а в теятре, в самом что ни на есть настоящем, с актрисками и музыками. Так-то вот. Ох, забавно как будет! – это говорил уже другой знакомый старик – Мороз Васильевич.

Старики, вероятно, не заметили лежащего на снегу маленького Холодошу. А он попытался раскрыть глаза, да не мог, хотел вскочить на ноги, закричать во все горло, но голос не слушался его, и ноги будто онемели. Невероятная тяжесть навалилась на него глухой дремотой, и он уже ничего не помнил. Лишь ускользающий звон колокольчиков все звучал в его голове бесконечной непрерывной песней.

Наверное, прошло много времени. Когда же он наконец очнулся, звон все не прекращался, а был еще громче и казался где-то совсем рядом. Холодоша даже услышал тяжелый лошадиный храп. Нет, это ему не показалось. Он открыл глаза. Вокруг было темно. «Должно быть, вечер,» – подумал Холодоша. И вдруг страшный треск разорвал вечернюю тишину леса, и что-то большое и темное с грохотом упало на землю. Следом послышалось испуганное ржание лошадей, пронзительный женский визг и тихий жалобный крик, знакомый Холодоше до боли. Он не смог бы спутать его ни с чем. Это был голос Ляли, сквозь слезы просящей о помощи.

Не помня себя, Холодоша вскочил и помчался на шум. Он и не думал, что сам болен и едва держится на ногах. В сгустившихся сумерках не сразу можно было рассмотреть, что же произошло. Большая карета с разбитыми окошками и позолоченными ручками на дверцах лежала, накренившись, застряв боком в ручье. Одно колесо совсем отлетело. Вероятно, возвращаясь назад, тройка в темноте сбилась с пути, и на крутом пригорке соскочила вместе с кибиткой вниз.

– Сейчас, сейчас, барышня, – услышал Холодоша суетливый голос.

Это был кучер. Он с трудом, кряхтя и ругая лошадей за их нерасторопность, пытался открыть неподатливую дверцу. Сердце Холодоши отчаянно стучало. Наконец дверь скрипнула, и наружу выскочила… Нет, не Ляля, а мадам Журит. Вся потрепанная и испуганная, она судорожно всхлипывала. Холодоша кинулся к карете, чуть не сбив с ног и ее, и кучера.

– Ах! – воскликнула женщина и чуть не упала в обморок, когда увидела бесчувственную Лялю, вытащенную на снег. Девочка не шевелилась, бескровные губы были плотно сжаты. Несчастная воспитательница нашла в себе силы и наполнила тишину громкими рыданьями.

– Вот ужо некстати вы о княжне, как о покойнице, воете. Истинно, барышня-то наша жива, как есть, жива, только промокшая вся. Небося, и очнется, – кучер склонился над неподвижной девочкой и похлопал ее по щекам. Сердце Холодоши сжалось. Ляля с трудом приоткрыла глаза и тихонько застонала. – Вот то-то оно и лучше. А вы, мадам, зазря не кричите. Дитя напужаете. Я в деревню сейчас побегу, тута мигом, к мужикам за подмогой. А вы, стало быть, при госпоже оставайтеся, приглядите за ними. Да вот малец энтот вам и подмогнет. Ась?

Кучер тотчас скрылся в ночной мгле, а Холодоша остался посреди темного леса с неподвижной девочкой, ее няней и тройкой лошадей, тревожно всхрапывающих возле сломанной кибитки. Но он и не думал дожидаться помощи, ничего не предпринимая. Не обращая внимания на громкие стенания мадам, он начал действовать. Первым делом натаскал целую кучу еловых веток и, сняв с себя поясок, связал их в огромную охапку. Потом бережно перенес на них бедную Лялю и подложил ей под голову свой кафтанчик, оставшись в одной рубашке. Девочка жалобно застонала. Холодоша ласково погладил ее по голове. Она вся дрожала в ознобе, маленькие руки были холодны, как лед.

Медлить было нельзя. Отважный мальчик ухватился за свободный конец пояса и как можно бережнее потянул за собою этот необычный груз.

– Бедный девочк… Короший малчик… – всхлипывала за его спиной мадам Журит. Она уже больше не кричала и, собравшись с духом, кротко семенила сзади.

Попавшаяся на пути кочка сильно встряхнула обессиленную Лялю, и та на какое-то время очнулась.

«Как странно едут дрожки,» – подумала она, глядя на серое небо и плывущие по нему тусклые звезды. Нет, это были не дрожки. Теперь она ясно увидела, что кто-то тащит ее волоком прямо по снегу. Она испуганно вскрикнула. Человек впереди остановился и быстро оглянулся. В ночном сумраке она увидела знакомое встревоженное лицо.

– Не бойся, Ляля. Это я, Холодоша. Я довезу тебя до дому.

Сзади послышались горькие причитания няни:

– Короший малчик…

Ляля попыталась слабо улыбнуться. Все тело у нее болело, она едва могла шевелиться.

– Ах! – только и сумела обронить она и опустила тяжелые веки.

Возок, раскачиваясь и колыхаясь, двинулся дальше. Но не успели они проехать и сотни шагов, как их слуха коснулся странный жуткий вой. Но это не были причитания мадам, страшные звуки доносились из глубины ночного мрака. Ляля в страхе заплакала..

– Это, должно быть, волк где-нибудь воет. Не бойся, он далеко, – попытался успокоить Холодоша.

– Нет, так плачет ведьма. Я знаю. Мне страшно…

– Это есть плокой фантазий. Это есть вэтер выть, – заключила мадам.

«А, может, и ветер,» – согласился Холодоша и потащил свою поклажу быстрее.

– Ой! – опять встрепенулась Ляля. – Кажется, что-то скрипит. Слышите? Это леший, я знаю, это его деревянные кости скрипят.

– Это глупый выдумка. Это дэрев скрипэть. Стыдно бояться, – опять решительно возразила отважная няня.

И они продолжали свой путь. Долго еще пробирались путники по безлюдному темному лесу под вой ветра и скрип деревьев, пока какой-то подозрительный звук не привлек их внимание. Они остановились и прислушались. На этот раз им не могло показаться. Где-то совсем рядом был гул человеческих голосов и топот дюжины ног. Шум быстро приближался, и через несколько мгновений лесная опушка наполнилась людьми и ярким светом факела.

Впереди стоял кучер с перепуганным лицом, держа в одной руке светильню, а в другой Лялину муфточку.

– Вот они, родимые! Нашлись-таки…

Галдящие бабы, снующие мужики с вилами и лопатами окружили девочку, чьи-то крепкие заботливые руки бережно уложили ее в крестьянскую телегу, крытую соломой.

– Ну, залетная, пошла! – услышала она окрик кучера и резкий свист кнута.

До нее доносились громкие пересуды толпы и хриплое ржание лошадей. Потом все поплыло перед глазами Ляли и слилось в одну темную, как ночное небо, пелену. Лишь ненадолго приходя в себя, она видела сквозь туман открывающиеся ворота их усадьбы, мелькание прислуги по дому, слышала хлопанье дверей, звон посуды и тяжкие вздохи мадам Журит. Еще помнила Ляля печальные глаза матери, наполненные слезами, ее теплые нежные руки и легкое прикосновение губ у себя на лбу. Незнакомые Ляле люди то и дело подходили к ней, кто-то вливал ей в рот горькую воду.

– Эту вот микстуру давай, матушка, от жару, – говорил чужой басистый голос.

– Хорошо, доктор, – был тихий ответ матери.

– Плеврос мортус… воспаление плевры. Сильное переохлаждение, повлекшее горячку. А вот эти-то пилюли от нервного, матушка, потрясения. Нервос шокос… Так вот-с.

Опять проваливалась Ляля в горячий болезненный сон, сквозь который доносился тот же строгий бас:

– Положение тяжелое… Статус вертес… Сегодня кризис… Терпение, матушка, терпение…

И опять темная бездна и чей-то непрерывный плач. А потом откуда-то из глубины протяжно поющий голос:

– Да упасет господь дщерь свою… дабы дитя божие невинное… Господи, помилуй, господи…

<1...3 4 5 6 7 >

На страницу:

Перейти

5 из 7