Конверт

Жена тянется поцеловать. На мгновение задыхаюсь от влажности любимых губ и запаха родного тела.

Возле автобусика возникает комитетчик. Он ничего не говорит. Только смотрит вслед Лене.

– Пошли! – полковник ждёт снаружи.

Давние знакомые – наручники, обвивают запястья. Выходим на залитый солнцем двор. Возле входа успеваю прочесть: «Заводской районный суд». В коридоре, неожиданно, как удар, родные лица: жена, коллеги, юристка. Меня волокут, взяв за наручники. Успеваю выкрикнуть что-то подбадривающее. Мгновение – и мы возле кабинета судьи.

Здесь ждёт адвокат.

– Вас привезли для принятия решения о продлении содержания под стражей. Как вы себя чувствуете? – защитник участливо смотрит в глаза.

– Нормально.

Отвык я от сочувствия.

Адвокат даёт советы, как вести себя на следствии, ободряет, обещает. Слушаю вполуха – ему платят за оптимизм. Даже если бы меня завтра повесили, он бы так же успокоительно заглядывал в глаза и обещал, что всё будет хорошо. Моя задача попроще – выйти из передряги с минимальными потерями.

Вызывают в кабинет судьи. Прыщавая девица скороговорит: «Слушается ходатайство следствия об избрании меры пресечения в отношении Рыжова Алексея Викторовича, 1968 года рождения, обвиняемого по статьям 209, 200 и 366 Уголовного кодекса. Председательствующая – судья Горчичкина Алла Сергеевна».

Миниатюрная служительница Фемиды, похожая на ворону цветом волос и острым клювом-носом, утопает в огромном кресле. Быстро пролистывает тоненькое дело. Откладывает в сторону.

– Жалобы есть?

– Да. Меня пытали.

Судья, словно не слыша, смотрит в окно.

– Прокурор, ваше мнение?

Только сейчас замечаю в углу кабинета серую тень.

– Ваша честь, прокуратура поддерживает ходатайство следствия об избрании меры пресечения в виде ареста. Задержанный может оказать давление на свидетелей и скрыться.

Прокурор вновь становится невидимым, уйдя в тень шкафа.

– Адвокат, у вас есть замечания?

Защитник начинает пламенную речь о ста причинах, по которым его клиенту необходимо изменить меру пресечения на подписку о невыезде. Судья прерывает его на полуслове:

– Санкция по части второй 209-й статьи Уголовного Кодекса предусматривает наказание от пяти до двенадцати лет лишения свободы. Вам это известно?

– Да, конечно, – адвокат проглатывает нервный ком.

– Данное преступление относится к «тяжким». Вина подозреваемого доказывается почерковедческой экспертизой. Избирается мера пресечения в виде пребывания под стражей.

Удар, резкая боль и тишина – нокаут! С ринга уносят, из комнаты судьи – уводят.

Меня вновь волокут коридором.

Дорогу назад, в ИВС, помню смутно. За спиной клацает дверь; нара принимает меня в жёсткие объятия.

Самое тягостное в тюрьме – ожидание. Что бы ты ни делал – ты ждёшь. Веришь, надеешься, что вот сейчас вызовут «с вещами» и ты окажешься дома, вместе с близкими людьми.

Правда, так бывает только первый месяц. Постепенно иллюзии покидают разум. Научаешься воспринимать тюрьму как данность и просто живёшь в ней. Чем не ашрам – ограниченное пространство, отсутствие женщин, нет забот о пропитании. За тебя решают – когда есть и спать, когда мыться в душе и гулять.

Каждое утро, после промывания носа и очищения языка, сажусь медитировать. После избиения и пыток левая нога стала хуже работать – совсем не хочет сгибаться в «лотосе». Ну, да ладно – меняю позу на менее совершенную.

Пока не проснулись соседи по камере, занимаюсь пранаямой. Когда встанет Михайлович, будет уже не до дыхательных упражнений: курит сосед по две пачки в день, почти не вынимая сигарету из уголка тонкогубого рта.

– Вы понимаете в какой стране нам довелось родиться? Это была великая держава, равной которой не было в мировой истории! И её просрали бездарные политиканы вроде Мишки Меченого и нашего лиса Корчука. Чтоб им всем сдохнуть! – пожеланиями мучительной смерти всем политикам прошлого и настоящего Андрей Михайлович обычно заканчивает утреннюю политинформацию.

В прошлом – офицер Советской Армии, после распада Союза Михайлович долго не мог найти работу. Несколько лет назад сослуживцы – как он говорит сейчас, на его голову – предложили синекуру. На «важной» работе отставному полковнику давали подписывать какие-то договоры. Числился он предправления кредитного союза. В суть того, что подмахивает, Михайлович не вникал – до сих пор жил понятиями армейского братства и доверял друзьям. О том, что он изначально предназначался на роль зитцпредседателя, Андрей Михайлович узнал только после того, как на его широченных запястьях с трудом защёлкнулись стальные браслеты.

КБГэшники дёргают его на допросы ежедневно. Михайлович говорит, что и рад бы что-нибудь рассказать, но не может. Похоже, он совсем не понимал, чем занимался кредитный союз под его «руководством», и что за документы подписывал. Остаётся разводить руками и ворчать: «Знать бы, где упадешь – соломки бы постелил!».

Позже всех в камере встаёт бизнесмен. Подтянутый мужчина в адидасовском костюме старается спать как можно дольше. Проснувшись, долго всматривается в потолок, словно тот расписан фресками Микеланджело. Затем с тяжёлым вздохом опускает ноги на пол и молча идёт мыться.

В чём конкретно его обвиняют, Саша не рассказывает. Лишь однажды, будучи в особенно возбуждённом состоянии после допроса, бросает: «Да, я давал взятки, но, судя по тому, что я здесь – давал не тем людям» и замолкает до самого вечера.

Близятся к завершению десять дней – срок продления ареста. Опять в сердце затеплилась искорка надежды. А вдруг шеф что-то порешал? А может быть, адвокат смог убедить судью? Да мало ли что лезет в голову человеку в тюрьме!

За день до окончания срока вызывают «без вещей». «Похоже, очередной допрос», – думаю, бредя длиннющим коридором.

В допросной – знакомый паренёк с челкой и ещё двое.

– Ну что, будем говорить?

– Мне действительно нечего рассказывать. Я ничего не знаю.

– А вот ваши подельники уже всё рассказали! Почитайте!

Передо мной листок с показаниями. В дальней комнате офиса сидел пятидесятилетний мужик с отвратительным запахом из рта – Гусев. Вадим Николаевич, кажется. Чем он занимался, я не вникал. Выясняется, что он тоже заполнял дурацкие чеки.

В показаниях Гусев подробно описывает, как Нагнибеда каждый день клал ему на стол чековые книжки, потом забирал и куда-то уносил. Это всё, что он знает.

– Ну, и что? – дождавшись пока я прочитаю показания Гусева, следователь смотрит на мою реакцию. – Ваш коллега оказался умнее и сейчас находится дома, с родными. На подписке. А вы – в ИВС!

– Я буду разговаривать только в присутствии адвоката!

Как обычно, меня спрашивают о «конверте», как обычно, я ничего не отвечаю, защищаясь статьёй Конституции и требуя присутствия адвоката. Часа через полтора собеседники, устав от бессмысленной игры в одни ворота, уходят несолоно хлебавши.

Конвоир ведёт назад, в камеру. По смене обстановки вокруг, понимаю, что возвращаемся мы совсем не той дорогой, какой пришли. Реле тревоги загорается в мозгу, но я успокаиваю себя: «Может, просто другой путь?». Наивный!

Вместо третьего этажа спускаемся на второй, подходим к двери первой камеры слева по коридору.

– Стоять! Лицом к стене! – коридорный проворачивает ключ, отодвигает засов. Дверь, всхлипнув, открывается. Смрад немытых тел, вонь дешёвых папирос бьёт в нос.

– Заходим! – харон стоит, держа руку возле дубинки.

– Вы не ошиблись? Я из другой камеры! – ещё надеюсь, что произошло недоразумение, что сейчас всё разрешится и меня вернут в ставшую почти родной камеру на третьем этаже.

– Заходи по-хорошему! – конвоир начинает вытягивать дубинку. Я предпочитаю войти вовнутрь без травм.

Спиной ощущаю ветерок от закрываемой двери. Лязгает засов.

Володя, «смотрящий» камеры №1

Какого хрена здесь оказался этот пассажир – я так и не въехал.

Днём выдернул опер. Как всегда, начал издалека, с их, ментовскими, закидонами:

– Как, – говорит, – сидится, Володя?

– Хреново, – отвечаю, – капитан. Хавчика нет. Покурить – чайку заварить и то голяки.

– Понял, – гундосит. – Есть возможность это дело исправить.

Я с этой падалью давно дело имею: он же задарма и поссать не даст! Что-то взамен потребует, сука ментовская! Молчу, жду. И опер молчит, зенками зыркает. Ну, поиграли в гляделку-молчанку – опер первый не выдержал.

– Закинут к тебе бобра, – говорит. – Хороший клиент: передачи получает регулярно. Будет у тебя и чай, и курево, и еда.

– Хорошо, коли так! – отвечаю.

– Но взамен надо его «раскрутить», войти в доверие. Ты это добре умеешь! В личном деле благодарности от руководства лежат.

«Срать я хотел на ваши благодарности! Если бы не загнали меня, суки, на „красную“ зону, хрен бы заставили с активом сотрудничать. А так обложили как волка: из ШИЗО не вылазил, в больничку с плевритом загремел – думал, кони двину. Тут оперок и подкатил. „Хочешь, – шепчет, – мы тебе антибиотики достанем? Еды нормальной?“. Помирать в двадцать шесть ох как не хочется! Ну, подписал. Дальше – они меня по эстафете передают. Там – обработать кого надо, тут – войти в доверие. Помню, как-то в пресс-хату засунули: надо было проконтролить, чтобы пацаны не перестарались с одним пассажиром. Ну и разговорить – ему, бедняжке, хоть кто-то должен типа помочь, сочувствие оказать. После жёсткого пресса человечек как пластилин делается – лепи из него, что хочешь, качай информацию, как воду из колодца – сама льётся. Обработал мужика нормально – расколол, рапорт написал, на суде прошёл анонимным свидетелем».

– Лады, – говорю, – начальник. Давай своего бобра!

Алексей Рыжов

То, что предстаёт моим глазам, поражает настолько, что поначалу не могу сделать и шага.

Я – в кубе со сторонами в три метра. Стены покрыты ужасающего вида напластованиями извёстки. (Позже узнаю, что это «покрытие» называют «шуба», и в ней можно прятать спички и лезвия). Вместо зарешёченного окна – стальной лист-«дуршлаг». Солнечный свет едва сочится через крохотные отверстия. Туалет и раковина покрыты многолетними наслоениями грязи и ржавчины. В камере нет даже нар. Арестованные валяются на «помосте» – метровой высоты сооружении из досок. Освещается склеп сорокаваттной лампочкой, закованной в стальной плафон. Живут в такой пешере пять человек. Спят, едят, курят, общаются, играют в нарды, даже дерутся – в девяти кубических метрах, словно черви.

Молча стою у основания помоста, обозревая камеру: куда меня забросила злая воля следователей?

– Проходи, братела, не стесняйся! – с помоста поднимается небритый тип в майке: широкие плечи покрыты вытатуированными погонами, на груди синеют купола храмов.

– Как кличут? – свинячьи глазки смотрят не то, чтобы недобро, скорее – равнодушно. Так, наверное, смотрит забойщик на корову.

– Алексей, – выхожу из ступора и начинаю обдумывать сложившуюся ситуацию.

– Вован. Здесь я старший, – руки не протягивает.

– За что приняли? – собеседник смотрит внимательно.

– По экономической.

– Бизнесмен, значит. Это хорошо! Греешься? – здоровяк заметно веселеет.

– Когда замерзну – да.

– Чепушило! Дачки получаешь?

Это слово я уже выучил.

– Жена носит.

– Вот и клёво. А то у нас голяки с чаёхой и с куревом. Пацаны, вишь – серьёзные, – двое важно кивают.

– Ты движение поддерживаешь? – глаза-лезвия вонзаются в меня.

– А что это? – стараюсь не разозлить страшного собеседника.

– Пацанам будешь выделять часть от «кабанов», если хочешь нормально себя чухать. Всё, ложись, отдохни. Твоё место – в углу.

Разуваюсь и восхожу на помост. Доски покрыты тоненькими одеяльцами из пропахшей потом и куревом шерсти. Невыносимо хочется спать. Сворачиваюсь клубочком на помосте.

– Погоди, братела, давить на массу! Покалякать надо, – Вован подвигается поближе. – У тебя, смотрю, крассы клёвые. Давай меняться! Я тебе – свои лопаря. Смотри – достойные! – показывает истоптанные туфли. – А ты на «движение» пожертвуешь свои «Найки».

– Ладно.

– Расскажи пацанам, что на воле. А то сидим здесь, как медведи в берлоге – ни телика, ни газет.

– Да я уже девять дней как оттуда, – глаза слипаются, еле ворочаю языком.

– Выборы приближаются, политики мутузят друг друга. Бывших министров отправили в СИЗО.

– Каких министров? – соседи отрываются от нард.

– МВД и железнодорожного транспорта.

– Сладкие прянички! Пощупать бы их! – один из постояльцев, замечтавшись, опускает сигарету слишком близко к одеялу. Смрад палёной шерсти заполняет камеру.

– Пиндос вислоухий! – Вован отвешивает мечтателю подзатыльник. – Смотри, куда сигарету пхнёшь! Сгорим к матери!

Постепенно все утихают. Соседи доигрывают партию. Воздух в камере сгущается от «последней на сегодня», одной на двоих, сигареты. Через минуту все спят.

Обычно в тюрьме спишь плохо: мешает никогда не гаснущий свет, спёртый воздух и сама атмосфера, насыщенная энергией страданий и несвободы. Но в ту ночь, не знаю почему, я сплю на удивление крепко и под утро вижу сон.

ПОБЕГ

Среди сотен книг моей библиотеки мне особо дорога одна: время слизало с неё обложку, многократное чтение растрепало страницы, а игривый щенок оставил на переплёте следы крошечных зубов. Но стоит только взять её в руки, как услужливая память переносит на много-много лет назад

Я вижу прямоугольник света, льющегося в спальню из окошка выше двери, ряды кроватей с посапывающими одноклассниками и себя, склонившегося над книгой. Перевернёшь страницу – и Дик Сэнд выводит «Пилигрим» в полное опасностей плавание, а могучий Геркулес в очередной раз спасает пятнадцатилетнего капитана. Забываю обо всём: мне снова десять, я – ученик третьего «А» класса специализированной школы-интерната №1.

Алексей Рыжов, октябрь 1978 г.

Из окон струится шафрановый свет осеннего утра. Сон ещё держит в крепких объятиях одиннадцать мальчишек. Александра Георгиевна, осторожно приоткрыв дверь, входит в спальню. Половица возле кровати громко скрипит, но я не просыпаюсь. Прикосновение к худенькому плечу: – Алёша, пора вставать! Ты сегодня дежурный. Не забыл?

Сложно десятилетнему мальчишке выныривать из глубин приятных снов. Будто после нырка ты рвёшься вверх, но упругая, словно кисель, вода не пускает, тянет вниз. – Я уже встаю

Босыми ногами на прохладный линолеум; пальцами нащупываю тапочки. Десять шагов до белой двери – под ногами скрипят доски коридора. Налево – «комната гигиены» с железными умывальниками и вмурованными зеркалами. Кафель на полу вытерт до белизны. Ещё пять шагов – и кабинка туалета принимает меня.

Надо мной грозно возвышается зелёная труба, увенчанная чугунным бачком. Хищно клацает, закрываясь на шпингалет, дверь – я остаюсь наедине с тайной. Живя внутри меня, она мучительно-сладко подкатывает к горлу и наполняет тревогой длинные зимние ночи. Во мне начинает шевелиться что-то новое, словно рождается изнутри, и это новое обитает где-то внизу живота.

Томление тела иногда становится настолько невыносимым, что я залажу рукой в трусики, шарю в поисках маленького отросточка и мну его, пока он не станет твёрдым – тогда я надолго замираю в сладкой истоме. Уже несколько раз Александра Георгиевна ловит меня на том, что слишком долго торчу в кабинке туалета, но ничего с собой поделать не могу. Отвечаю через тонкую дверь, что у меня запор и надо посидеть подольше. В ответ воспитательница сердится и требует, чтобы быстрее выходил и не задерживал весь класс.

Сегодня тороплюсь – наспех чищу зубы и, брызнув в лицо холодной водой, бегу в спальню.

Костюмчик из шерсти пополам с полиэстером, белая рубашечка и алый галстук из ацетатного шелка, слегка пахнущий горелым от ежедневной глажки – всё это быстро надевается. Минута – и я готов нестись в столовую.

Топот быстрых ног по гулкому дереву ступенек. Забегаю в раздевалку. Здесь, на серебристых крючках, отдыхают пальто. Спящие в ячейке под вешалкой, начищенные с вечера, ботинки приветствуют хозяина. Проношусь каменной лестницей, ведущей вниз с веранды – и мчусь, шаркая плохо зашнурованными ботинками, в столовую.

Задерживаюсь у покрытой первым ледком лужицы, надавливаю носком ботинка на стеклянную поверхность – с хрустальным звоном лопается лёд и чернильная жижа выступает из разлома. Бегу дальше, мимо роняющих лимонные листья тополей и корпусов старшеклассников. Пар, вырываясь изо рта, клубится облачком.

Впереди – самая высокая лестница. Не сбив дыхания, взлетаю на последнюю ступеньку. Передо мной открывается бескрайняя площадь, заканчивающаяся махиной столовой. В центре агоры – клумба с малиново-черными головками полковников и отцветшими ноготками. На ходу успеваю сорвать засохшую головку цветка и, размяв пальцами, рассыпаю за собой пушистый след.

Пять высоких гранитных ступеней – я уже в столовой. Поворот направо, к раздаточной. «Первый!»

Широкие тётки в поварских колпаках помешивают в гигантских кастрюлях манную кашу.

– Ну що, синку, вже прибіг? – сверкая золотыми зубами, большущая повариха с высоты весело смотрит на меня.

– Да, – отвечаю робко. – Добре. Який клас? – Третий «А».

– Добре, – повариха, шевеля губами, ведёт ручкой по списку. – Тримай.

На стойку, вровень с моей макушкой, выставляется гора яиц с лиловыми печатями на скорлупе. Перед поеданием яйца с позеленевшими от долгой варки желтками участвуют в жестоких битвах: у чьего яйца макушка крепче, тот и победил.

Затаив дыхание, осторожно снимаю с оббитой сияющей жестью стойки добычу и несу в зал, к столам.

Хлопает высоченная входная дверь; в холл врываются отставшие дежурные других классов. Среди них старшеклассники, но я спокоен: мой класс – первый в списке на выдачу.

В воздухе мелькает черпак на длинной ручке. Горячая манная каша сползает в глубокие стальные тарелки. Теперь это богатство надо перенести в зал. На обычный поднос из коричневого пластика в один ряд можно поставить только шесть тарелок. После многих тренировок и падений, я освоил искусство переноса девяти тарелок одновременно – внизу шесть и ещё три во втором ряду. Два подноса – и на сером пластике стола паруют восемнадцать порций манной размазни.

Подходит очередь аккуратно нарезанного хлеба и самого ценного – кубиков масла. Напоследок, зачерпнув из котла, размером с дом, тётка наполняет чайник и отдаёт мне.

Долго выуживаю из горы вымытой посуды себе и друзьям вилки с восходящим солнцем на ручке.

На поцарапанном пластике столов выстраиваю икебану: напротив каждой табуретки – полусфера стальной миски, наполовину заполненная ещё дымящейся манкой, справа – ложка. Перед миской – пустой стакан. Чай налью позже – чтобы не остыл. Лимонные кубики масла – на тарелках. Прямоугольники хлеба горками покрывают ажурные подставки. Яйца пирамидой пушечных ядер высятся в центре каждого стола. Готово! Теперь можно, раскачиваясь на табуретке, поджидать, пока одноклассники добредут до столовой.

Александра Георгиевна

«Тяжело видеть страдания детей, чей здоровый мозг, а часто и доброе сердце втиснуты в исковерканную оболочку. Скрюченные руки, вывернутые ноги, изломанные спины – похожие на персонажей Гойи, они несут крест по жизни со стоическим спокойствием

Когда мне сразу после института предложили работу в интернате, я отказалась – не чувствовала в себе силы помочь этим, обиженным Богом и людьми, детям. Восемь лет проработала в обычной школе, среди нормальных, здоровых детей: преподавала немецкий язык. Встретила достойного мужчину. Полюбила. Когда предложил выйти замуж – согласилась. Через год у нас родилась Дашенька.

В ночь родов врач-акушер (это я узнала потом) выпил на дне рождения медсестры и уснул в ординаторской. У меня отошли воды, а добудиться пьяного эскулапа не могут. Пришлось медсестре-акушерке принимать роды самостоятельно. Что она сделала неправильно, я уже никогда не узнаю.

Когда Дашеньку принесли на первое кормление, сразу обратила внимание – ножка у малышки выгнута как-то не так. К тому дню, когда муж, с коробкой конфет и букетом роз, встречал нас возле роддома, стал известен жестокий диагноз – детский церебральный паралич.

Даша была почти нормальным ребёнком – живым, подвижным, улыбчивым и смышлёным, но только «почти»… ВТЭК определила: «родовая травма вследствие асфиксии». За те несколько секунд, пока неопытная медсестра, не зная, что делать: будить врача или пытаться справиться самой, металась по родзалу, какой-то маленький участок в мозгу моей девочки просто отмер.

Жизнь Дашеньки акушерка спасла. За это я ей благодарна. Но изогнутая ручка и волочащаяся ножка сделали Дашу не такой, как все.

Прошло семь лет мучений: и моих, и Дашеньки. Были и бабки, и массажисты-костоправы, и поездка в далёкий Курган, к кудеснику-ортопеду Илизарову. Всё бесполезно. Даша стала бояться врачей и при виде белого халата с плачем прижималась ко мне.

Пришло время доченьке идти в школу. О том, чтобы отдать Дашулю в обычную школу и речи не шло. Ей нужен особый присмотр и лечение. Я вспомнила об интернате для детей с ДЦП.

К тому времени муж, устав, по его словам, от бесконечных врачей и санаториев, ушел от нас, превратился из живого человека в ежемесячную квитанцию об уплате алиментов.

Пришлось пойти на работу в интернат. Побеседовав с директором, Александром Викторовичем Романовым, узнала две вещи: во-первых, что в интернате как раз есть вакансия воспитателя младших классов, а во-вторых, что Дашу могут зачислить в подготовительный класс только в том случае, если я эту вакансию займу.

Первого сентября красавица Дашенька стояла в толпе таких же, как она, деток. Одиннадцатиклассники вручили каждому из «приготовишек» по белоснежной хризантеме и глянцевой открытке: «Первокласснику от выпускников».

Потекли будни. Дашенька осваивала азбуку, занималась лечебной физкультурой и терпеливо сносила электрофорез и ЛФК. Я помогала детям-инвалидам натягивать по утрам неподъёмные ортопедические ботинки, проверяла каракули на самоподготовке и следила, чтобы никто не обляпался манной кашей, пронесённой мимо рта дрожащей рукой.

Листья каштанов возле нашего корпуса опали, выросли и готовились вновь укрыть землю. Дашенька перешла в первый класс: в интернате все дети в начале становятся «приготовишками», а через год их разделяют. «А» класс учится по обычной школьной программе. В «Б» попадают дети с задержкой умственного развития: к восьмому году обучения, дай Бог, осваивают программу четвёртого класса.

В моём 3-м «А» двое совершенно здоровых детей: два Алексея – Рыжов и Шпанько. Коллеги шепчут, что их устроил сам Романов.

Рыжов – весёлый, общительный мальчишка. До того, как познакомилась с его родительницей, и не подозревала, что она давно в разводе и сама растит двоих сыновей. Почему Романов разрешил принять в интернат здорового ребёнка, для меня загадка.

Мать Рыжова – энергичная блондинка с незакрывающимся от беспрерывного говорения ртом, похоже, не сильно переживает за младшего сына. Алёша частенько остаётся на выходные в интернате и бродит со скучным лицом.

С поведением у мальчика проблемы: обычно уравновешенный, спокойный, но иногда как учудит! Два месяца назад подставил ножку первокласснице, которая бежала по актовому залу. А недавно в кровь разбил нос однокласснику. После драки сказал, что тот украл у него из тумбочки фантики. Вот и не получает похвальных грамот: в аттестате все пятёрки, а поведение – между «неуд.» и «удовл.».

Что действительно любит, так это забиться в тихий уголок с толстой книгой в руках; читает, бесшумно переворачивая страницы, пока не позову на ужин или не выключу свет. Библиотекарь жалуется, что все книги на полках для его возраста уже перечитал и теперь клянчит Жюля Верна и «Спартака».

Алексей Рыжов

Большая перемена. К группке мальчишек из третьего «А», занятых набиванием фантиков на подоконнике, почти строевым шагом приближается Маргарита Халихановна, завуч младших классов. – Алексей, пойдем – к тебе пришли. – А кто? – так неохота отрываться от игры. – Пошли – увидишь!

Завуч, подождав пока спрячу фантики в карман, берёт меня за руку. Идём мимо столбов света, льющегося из окон, вперёд – туда, где длиннющий коридор заканчивается ступенями. Там, возле окна, невысокий и чёрный, стоит он – тот, кого мама в последнее время иначе, как «извергом», «фашистом» и «скупердяем» не называет – отец.