A&B

– Почему ты так легко отказываешься от того, что тебе с таким трудом досталось? – Она не срывалась на крик и никак, кроме своих сдвинутых бровей, не выказывала своей злости, но бедного снеговика не пощадила. Медленно она ломала его, схватив его средний шар рукой и неторопливо сжимая ее в кулак. Ему было жалко его – они же так старались, когда его делали, но ей, похоже, было все равно.

– Ни от чего я не отказывался.– Голова снеговика, потеряв опору, с глухим звуком упала на землю и распалась на мелкие кусочки. Остался более-менее целым только нижний ком, сделанный им.

– Вот как?! А эта твоя попытка самоубийства что, по-твоему?! – С каждым словом она все сильнее повышала голос, контролируя себя все хуже. – Себастьян, да ты просто трус! Мало того, что ты, не прилагая никаких усилий, сдался. Ведь куда увлекательнее барахтаться в море самобичевания и жалости к себе, чем попытаться жить дальше после всего, да ведь?! Так еще и у самого духу не хватило себе пулю в висок всадить, ты решил сделать это чужими руками!

– Вот не тебе мне об этом говорить, Хикари! – Она задела его за живое. Что-что, а вывести его из себя она всегда умела. – В этом плане мы друг друга стоим, тебе не кажется?!

– Не сравнивай! – Она окончательно уничтожила снеговика, ударив со злости по нему кулаком.

– Ну начинается! Человеку, с рождения не способному чувствовать боль, не дано понять, как ты мучилась, да?! Как я мог понять твои страдания, когда ты корчилась от боли и орала на всю квартиру, чтобы я тебя пристрелил, ведь так ты думаешь?! А ты хоть раз подумала, что чувствую я, слыша твои крики, без возможности хоть как-то тебе помочь? Да я чувствовал себя самым жалким, самым беспомощным созданием на всем белом свете! Все, что я мог, это тупо смотреть, как ты медленно умираешь, и все равно я тебя не пристрелил. А знаешь, почему? Потому что каждый день я надеялся, что ты выкарабкаешься! Каждый чертов день, я просыпался с мыслью, что сегодня тебе должно стать лучше! Но и тут ты решила по-своему! Ты просто сбежала, оставив только эту дрянную записку: «Я так больше не могу. Прости». Черт! Да ты хоть немного обо мне подумала?!

– Все, что я делала, я делала ради тебя, эгоистичная ты тварь!

– Что-то я этого не заметил!

– Лаэр, ты невыносим! Все, иди к черту! – Она энергично встала и, отойдя на метров 15, села к нему спиной.

Он не пошел за ней, зная, что ей нужно время, чтобы успокоится и прийти в себя, да и ему остыть не помешает. «Ну вот зачем я ей это наговорил?» – думал он, расстроено. Он совсем не хотел на нее срываться, просто так получилось. Слишком долго он все копил в себе, слишком долго молчал, но даже сейчас чаша его терпения, наполненная до краев и, казалось, готовая перевернуться, лишь слегка качнулась, обронив только самую малость. Дело совсем не в ней, не в ее поступках или словах; по сути, злился он на себя самого.

Первый звоночек о ее болезни прозвенел, когда ей едва исполнилось 17. В тот вечер все было как обычно, такой привычный бытовой вечер, каких было у них множество: он сидел на диване, щелкал пультом, думая, что посмотреть, она вертелась на кухне, готовя ужин. Вдруг от телевизора его оторвал звук бьющейся посуды и чего-то тяжелого, с грохотом упавшего на кафель. Он влетел на кухню и застал ее на полу без сознания. Обморок. Она быстро пришла в себя, меньше чем за минуту. Очнувшись, она не понимала, что произошло, почему она на полу. Как она сама позже говорила, ее будто выключило; не было ни плохого самочувствия, ни головокружения, ни тошноты, ни каких-то других признаков, что она потеряет сознание. Будто моргнула и открыла глаза уже на полу.

Естественно, после этого он настаивал на походе к врачу, но она отказывалась. Ей неприятна была сама мысль о плохих новостях, она предпочитала оставаться в неведении. Тогда он этого не понимал, потому поверил ей, когда она сослалась на переутомление и заверила, что вряд ли это повторится. Конечно, о регулярной головной боли она умолчала, как и о многом другом. «Ну где в тот момент были мои глаза? Почему я не заметил, что она врет?» – в сотый, наверно, раз подумал он. Возможно, если бы они отреагировали раньше, все закончилось бы иначе. Только спустя полгода ее обман был раскрыт. У нее случился первый сильный приступ. Он проснулся от ее невыносимо громкого крика посреди ночи. Она кричала и хваталась за голову, выдирая себе волосы. Позже с глазами, наполненными чувством вины, она призналась, что обмороки повторялись и происходили все чаще и чаще, а в последнее время она даже из дома выходить боялась из-за них, вдобавок к этому еще и усиливающиеся мигрени, также случающиеся довольно часто. После долгих обследований, анализов и походов по врачам причину установили. Диагноз – опухоль головного мозга, на тот момент она была не больше горошины, но не операбельная. Разрасталась она быстро, вызывая все большие боли и все более частые и продолжительные обмороки. Менее чем через год из горошины она превратилась в мячик для гольфа. Тяжелое лечение не дало результатов, ей становилось хуже. Постепенно руки опускались у них обоих, сложно было верить в то, что когда-нибудь станет лучше. Она сдалась первой. В один из особенно долгих и невыносимых приступов она добралась до его револьвера, который всегда был неподалеку на всякий случай. Иронично, он всегда ждал угрозы извне и никак не ожидал, что ее будет убивать собственный организм. В тот день он чудом смог выхватить его. После этого он спрятал все оружие, чему она, конечно, рада не была. В связи с нескончаемой болью ее характер испортился до невозможности; самое мягкое, что он от нее за этот год слышал, то, что он – рептилия вонючая. Он понимал, что боль сводит ее с ума, потому не придавал этому никакого значения, куда сильнее его заботило ее состояние.

С одной стороны, он был рад, что она решила лечиться дома, а не в больнице – он мог проводить с ней больше времени; с другой – он не мог ей дать того же ухода, что профессиональные медсестры и врачи, неустанно наблюдающие за ней в палате. Но права голоса ему все равно никто не давал, она сразу заявила, что лечиться будет дома и точка. В основном все «лечение» уже сводилось к постоянным уколам обезболивающего с еженедельно повышающейся дозой, а промежуток между приступами редко был более двух часов. В моменты между ними она хваталась за него, словно ребенок, и иногда пыталась разговаривать – речь ей давалась уже с трудом; иногда ухитрялась что-то делать: рисовать, смотреть телевизор, а пару раз даже какие-то стишки насочиняла; но чаще всего, она просто плакала. Ей было страшно, как и ему. Он непременно в такие моменты обнимал ее и обещал, что скоро станет лучше, обязательно станет, но каждый очередной приступ доказывал несостоятельность его слов. Каждый раз она хваталась за голову, выдирала на себе волосы, царапала ногтями кожу, обдавала его с ног до головы отборными ругательствами, орала до хрипоты, рвала постельное белье, в ярости кусала и била его – и это он ей спокойно позволял. Если ей хоть немного станет лучше от этого, то пусть, все равно он ничего не почувствует. Для нее это был ад, она металась в агонии, а он был не в состоянии хоть немного облегчить ее участь. И доходя до крайней точки, когда она уже теряла способность трезво мыслить, она неизменно начинала то просить его, то умолять, то приказывать ее убить, закончив тем самым ее мучения.

Так продолжалось довольно долго, подходил ее восемнадцатый день рождения. В тот день она была намного тише, чем обычно; даже во время приступов он не слышал ничего громче сдавленного стона. Он воспринял это за добрый знак, надеясь, что боль постепенно начала уменьшаться. Она попросила его в этот день купить ее любимый шоколад и заставила за ним ехать в дальнюю кондитерскую, уверяя, что там его делают лучше всего. Вначале он отказывался, оставить ее на два часа казалось для него чем-то невероятно опасным и невозможным, но она уговорила его. Он послушался лишь потому, что, по его мнению, сегодня ей стало лучше: она связно говорила, держала себя в руках, и, о господи, даже улыбалась. Он ушел, а вернувшись, ее уже не застал. Осталась только одна записка: «Я так больше не могу. Прости»

Сколько раз он ее перечитывал, он не знает. Наверно, с миллион. Раз за разом. Снова и снова. «Я так больше не могу. Прости», «Я так больше не могу. Прости», «Я так больше не могу. Прости», «Я так больше не могу. Прости»…

Что было потом, подчистую стерлось из его памяти. Майк – давний знакомый, с которым не так давно они играли на Арене; красноволосый паренек, повадками и мордой напоминающий Себу дворового кота, говорил, что нашел его в полностью бредовом состоянии, бродящего бесцельно по городу. Сомнений не было, она сбежала, чтобы покончить с собой. Уйти далеко она бы не смогла, так как ничего, кроме того, что непосредственно было на ней надето, она не взяла. Как далеко может уйти человек без документов, денег и вещей? И, несмотря на это, найти ее ни он, ни Майк не смогли. Они искали, подключив все возможные силы, и до сих пор – а прошло уже больше двух лет – найти не смогли ни живую ее, ни мертвую. Поиски и сейчас продолжаются, но что Майк потерял энтузиазм в поисках, считая это уже бессмысленным занятием, что Себастьян утерял всякую надежду найти ее.

И вот единственным утешением для него остались эти сны из прошлого, где он был счастлив, вновь видя ее. И наплевать, что это все игра воображения, что в реальности ее с ним больше нет и, скорее всего, никогда больше не будет. Только бы этот сон не заканчивался. К черту эту реальность с ее переживаниями, сожалениями и отчаяньем. Лучший выход – не просыпаться больше никогда, остаться тут с ней.

«Хиро». Само по себе всплыло в его голове это имя. Сейчас он был бы рад вспомнить кого угодно: Чикатило, Мерлин Монро, Будда… Только бы не его. Сразу на него накатила такая волна раздражения и злости, что он даже как-то растерялся от неожиданности. Упоминание Араки – единственное, что заставляло его вспомнить о реальности и давало толчок, словно пинком под зад, жить дальше. Как же становится противно на душе, когда приходит осознание, что, как бы ты ни хотел остаться в мире грез, придется возвращаться к этому отвратительному реальному миру, что нужно бороться и жить дальше, как бы не было тяжело.

Что же в нем такого, что не дает выкинуть его из головы, забыть о нем, как он забывал обо всем остальном? Сложный вопрос. Фактически в нем не было чего-то из ряда вон; он видел куда более странных людей. И все же именно он врывался в его мысли без спросу, именно он вытряхнул его из меланхолии, ставшей за два года такой комфортной. Желание жить – вроде как, к этой причине он пришел в прошлый раз, когда думал об этом.

Неизвестно сколько провалявшись с мыслями об этом, из положения «сидя» он давно перешел в положение «лежа», ни к чему так и не придя, он повернул голову в ее сторону. Она все так же сидела к нему спиной. Такая хрупкая и беззащитная с виду. Да, очень обманчивый вид, и все же. Ему было приятно думать о ней именно так, думать, что ей требуется его защита. Как тогда в тот день, когда на них рухнул потолок. Она так хваталась за него, словно он все, что у нее есть. И смотрела на него с таким отчаянным безусловным желанием жить, наперекор всему и всем, что ему и самому захотелось.

«Вот оно что!» Внезапно он все понял. Хиро, так же как и она когда-то, хочет жить. Так же отчаянно и глупо, так же энергично и безрассудно, и так же заразительно. Жить, жить, жить… Все равно как, где и зачем. Жить для того, чтобы просто жить. Совершенная концепция. Не придерешься. Подумав об этом, он саркастично хмыкнул, но вспомнив опять про Араки, нахмурился и вновь разозлился.

«Почему я думаю об этом придурке в такой момент?! Вот проснусь и стукну его чем-нибудь, да побольнее» От мысли об этом ему как-то сразу полегчало, и он вновь обратил свое внимание на нее. Она все так же сидела и копала что-то в снегу. Это продолжалось какие-то доли секунды, но он уловил, как дрогнули ее плечи.

«Ну вот. Заплакала» – с досадой подумал он и тут же подошел к ней, сел позади и крепко обнял. Да, она плакала, тихо и бесшумно, как всегда.

– Ну, все-все. Прости идиота. Я не хотел.– Она уткнулась носом в его шею и тихонечко всхлипывала.

– Дебил, я не из-за тебя плачу. – Пробормотала она и прижалась к нему сильнее.

– Из-за чего тогда?

– Ты не думал, почему все должно быть именно так? Почему этот мир все у нас отнял?

– Не знаю, хорошая моя. Не знаю. – Он поглаживал ее по голове, успокаивая.

– Помнишь, о чем мы в детстве мечтали?

– О многом: о полетах в космос, о собственном зоопарке с кучей лемуров, о путешествиях во времени, о десятерых детях…

– Девятерых,– поправила она его; она уже не рыдала как в начале, но еще периодически раздавались всхлипы.

– Девятерых. А ты еще мечтала стать королевой мира и самой красивой во вселенной.

– Так жалко, что ничего из этого не сбылось.

– Ну почему ничего? Ты, действительно, была самой красивой во всем мире. По крайней мере, для меня.

Она подняла голову и посмотрела на него. Сказать, какой это был взгляд – непонимающий, огорченный или злой – было невозможно. Но дружелюбием он явно не отдавал.

– Почему ты говоришь обо мне в прошедшем времени? – Тон ее голоса выдал раздражение.

– О покойниках говорят в прошедшем времени, разве нет?

– Но почему ты так непоколебимо уверен, что я мертва? Неужели тело мое нашел?

– Нет, но и без этого же все ясно.

– Что тебе ясно, Лаэр?! – Она вновь начала заводится.

– Ну во-первых, с твоим диагнозом люди долго не живут. Во-вторых, будь ты жива, непременно вернулась бы уже обратно. Ну а в-третьих, ты не смогла бы выжить без всего. У тебя ведь нет ни жилья, ни денег, ни знакомых, к которым можно было бы обратиться за помощью. Ничего ровным счетом. Обнаружение твоего тела – просто вопрос времени.

– И что тогда?

– Не знаю.

– А я знаю – ты не вынесешь этого. Тебе и сейчас нестерпимо больно, только вот ты делаешь вид, что все нормально. И не говори мне, что это не так. – Она коснулась своей рукой его щеки и заставила посмотреть на нее; сколько нежности он увидел в ее глазах, сколько понимания и тепла.

– Даже если так, какая, к черту, разница? Тебя нет. Ты мертва, а я остался один.

– Вот опять. Почему ты так упрямо убеждаешь себя в этом? Ты не думал, что верь ты в то, что я жива, что я есть, просто не рядом, а где-то далеко, то тебе было бы легче? В конце концов, ты не можешь быть полностью уверен в моей смерти, пока не найдешь труп, но почему-то единственно верным вариантом признаешь именно смерть.

– Я тебе уже назвал три аргумента, почему это так.

– Раз тебе нужны аргументы, то как тебе такое: ты говорил, что если я умру, ты не сможешь прожить ни дня, но ты все еще жив. Из этого следует, что и я все еще жива.

– Крыша едет не спеша, тихо шифером шурша…

– Себ, я серьезно!

– Я тоже. Ты сейчас такой бред сказала, что мне за тебя даже стыдно. Ты же понимаешь, что это абсолютно не логично?

– И что с того?

– Действительно.

– Все религии основаны на бреде похлеще этого, и, тем не менее, множество людей свято в них верят. Основная, на мой взгляд, задача любой веры – это помогать людям переживать их горе, беды и всякого рода невзгоды. Кто-то говорит, что все это испытания, ниспосланные тебе богом. Кто-то – что это наказание за проступки в прошлой жизни. Почему, как думаешь, большинство общепризнанных религий не одобряет суицид? Я не говорю, что ты должен удариться в ритуалы и песнопения всякие. Это явно не для тебя. Но людям, всем людям, включая тебя, иногда просто необходимо во что-то верить, чтобы жить. Так что тебе мешает поверить, что я жива, отбросив все свои логические доводы?

Она поставила его в тупик. Как ему на это ответить? Можно ли, вообще, что-то на это ответить? Он не знал, потому молча смотрел на нее, хлопая глазами.

– Обещаю… – Она коснулась своим лбом его лба и закрыла глаза, он повторил за ней. – Если ты поверишь, тебе станет легче. Я не говорю, что будет совсем не трудно, ты будешь по мне скучать так же сильно, как и раньше, но у тебя появятся силы и желание жить. И, как бы ты не старался, один теперь ты не останешься. К тебе ведь прилип этот двухметровый обалдуй. И про Аню с бабушкой забывать не стоит. И они ведь не единственные, кто о тебе переживает, правда? – Она отстранилась и, посмотрев на него, так широко и искренне улыбнулась, что он просто не мог не ответить ей тем же. – И самое главное: согласись, будет невероятно тупо помереть сейчас, если я все еще жива?

– Согласен, это будет совсем уж по-идиотски. Ладно, уговорила. Хоть я и не любитель верить во всякую чепуху, но ради тебя я готов. Обещаю верить в то, что ты жива, до того момента пока не отыщу твой труп.

– Так-то лучше, Лаэр! Сразу бы так.

– Хватит звать меня по фамилии. – Он, прищурившись, посмотрел на нее.

– А то что? – шутливо спросила она.

– Накажу.

– Да, накажи меня, мой господин. – Сказав это, она звонко засмеялась.

– Извращенка. – Он тоже не смог удержаться и засмеялся.

«26»

Себастьян не спускался вниз уже больше суток. Как бы ни хотелось Араки узнать, как он там, как бы он ни беспокоился, наверх он не забирался. Он сам толком не мог объяснить почему. Иногда ему в голову приходила мысль подняться, но он сразу отбрасывал ее как что-то постыдное. И пусть даже ему самому казалось это глупостью, он знал, пока белобрысый сам его туда не позовет, он ни в коем случае не поднимется наверх. И дело не в приличиях. Это его квартира, его дом, значит, ему решать, куда он может заходить, а куда нет. Потому шатался Араки только в пределах первого этажа.

Первые несколько часов, после того как белобрысый ушел, ему было чем заняться. Он приготовил еще еды. На этот раз он исхитрился приготовить запеченного лосося – блюдо даже для него невероятно сложное. Потом позалипал в телевизор, но ничего интересного по нему, как всегда, не шло, вновь взялся за игры, но так же быстро бросил и сам не заметил, как ненадолго задремал. Проснувшись, он понял, какая скука его одолевает. Он не мог выйти из дома, иначе он хотя бы за конспектами, зубной щеткой и сменной одеждой домой заскочил, но стоит ему выйти, зайти обратно он не сможет. Ключей-то ему никто не давал. Мало того, так еще на первом этаже был только туалет с раковиной. Ванна или душ, похоже, были на втором этаже. А принять душ ему очень хотелось, он несколько дней уже не мылся и даже не чистил зубы. Подушку с одеялом Себастьян убрал, и теперь Араки был вынужден спать без них. Он обыскал все шкафы в пределах досягаемости, но нашел только старый сильно потрепанный плед. Лежал он в чулане под лестницей, там же он нашел еще кучу всего: тряпки, швабры, пластиковые ведра, баночки с разными моющими средствами, брызгалки, запас хозяйственного мыла и туалетной бумаги, стопку старых газет, много другого самого разнородного хлама и револьвер. Он был заныкан на самую верхнюю полку в углу и прикрыт как раз тем самым пледом. Ни секунды он не сомневался, что револьвер настоящий, хотя ранее ему и не доводилось держать оружие в руках. Само собой, находка вызвала у него интерес, и даже какой-то мальчишеский задор. Сперва он проверил барабан – не заряжен. После он стал его рассматривать с разных сторон, подержал в руке, ложился в руку он как влитой, покрутил, потрогал везде, где мог. И не удержался и совсем по-детски минут двадцать скакал по дому с криками «Пиу-пиу», убивая невидимых врагов. Закончив, он положил его точно туда же, откуда взял. И вновь навалилась скука. Используя инвентарь, что обнаружил в чулане, он навел уборку, тщательно «вылизав» каждый угол. Но и это смогло занять всего лишь час его времени. Будучи готовым уже завыть, он расположился на диване и в отчаянии искал хоть что-то, что могло его занять. Оказалось, что передачи про животных довольно занимательные. Особенно про сурикатов.

Так, перебиваясь от занятия к занятию, он провел первый день. Ночь он проспал на неудобном узком и коротком для него диване, укрываясь колючим пледом, без подушки. На следующее утро все тело у него ныло, а шея затекла так, что, казалось, больше ему не принадлежит. Он совершенно не был готов провести еще один такой же день. Но, скорее всего, именно так и будет. Единственное на что он надеялся, что Себ таки соизволит очнуться.

Ближе к обеду раздался телефонный звонок. Ему звонили настолько редко, что он даже не сразу узнал мелодию, что стоит у него на звонке.

– Привет, – сказал чей-то женский голос.

– Привет, – ответил Араки, судорожно соображая, кто это.

– Это Аня.

– А да, конечно. Я тебя узнал,– соврал он. – Откуда у тебя мой номер?

– Глупый вопрос. Слушай, я хотела бы встретиться, ты сейчас не занят?

«Ну почему именно сейчас?!»

– Не занят, но у меня некоторые проблемы.

И он рассказал ей, что Себастьян болеет, что он у него дома и выйти не может, даже немного поныл на тему душа. Она терпеливо выслушала его и предложила помощь. План такой: она придет к нему, Араки откроет ей дверь, после она останется в квартире, а Араки быстро сбегает домой, когда он вернется, она его пустит обратно. Все просто. Они договорились, и через полчаса она уже стояла в дверях. Вопреки его ожиданиям, волосы у нее были заплетены в тугой хвост, не как в прошлый раз, а одета она была в короткую черную пушистую шубу и джинсы.

– А ничего, что я так … без приглашения? – спросила она, снимая черные меховые сапожки без каблука.

– Не знаю, но мне, правда, очень нужно отойти. Надеюсь, он не против, если ты побудешь тут недолго.

– А где он?– Она расстегнула шубу, под ней оказалась мятного цвета водолазка с длинным рукавом, настолько плотно прилегающая, что подчеркивала каждый изгиб ее тела.

– На втором этаже спит.

– А-а,– протянула она и повесила шубу на вешалку. – Давно спит?

– Вторые сутки.

– А с ним точно все хорошо? Может, стоит проверить? – Она так заботливо о нем беспокоилась, что Хиро не мог не взревновать.

– Нет, думаю, не стоит. С ним не в первый раз такое, спит несколько дней, потом спускается вниз. Все будет хорошо. – Он снял свою куртку с вешалки и, надев ее, застегнул.

– Ты надолго?

– На час, наверно, но постараюсь быстрее.

– Хорошо. – Она кивнула. – Только, пожалуйста, поторопись. Не знаю, что он скажет, если застанет меня здесь.

– Если голодна, я приготовил рыбу, и там еще остатки супа есть. Они в холодильнике. Угощайся.

– Иди уже давай скорее.

Он быстро обулся и вылетел из квартиры. Стоило ему выйти, она, словно пугливый зверек, с опаской зашла в гостиную.

Она ожидала большего от его квартиры: необъятно больших комнат, запредельно дорогой мебели, экстравагантного интерьера, стоящей бешеных денег техники, но точно не такой скромной ничем не выделяющейся обстановки. Ее это изумило. Она не заметила ничего вычурно дорогостоящего, ни тебе мраморного пола, ни бесценных картин давно мертвых художников, ни ковров из настоящей шерсти. Все так сдержано, так просто, что даже слишком. Качественная, но без хитростей отделка, только самая необходимая заурядная техника и мебель.

«Господи, да он живет застенчивей нас!»

Она знала, он может позволить себе куда больше, но почему-то жил именно так. Она осматривалась, подмечая каждую деталь, жадно выхватывая то, что могло ей больше о нем рассказать, чем она знала. Она прошла вдоль телевизора и нежно, едва касаясь кончиками пальцев, провела по одной из полок с рамками. Это была его квартира, он в ней прожил большую часть своей жизни. Его жизнь. Полки были заставлены ее эпизодами, и судя по его лицу на них, счастливыми. Ни одной фотографии без нее. Наверно, будь Хикари жива, она бы дико ее ненавидела, ревновала бы его к ней. Но все, что она к ней чувствовала сейчас, это уважение и немного сочувствия. Однако при мысли о ней все равно что-то скребло на душе. Ей никогда не стать для него важнее и дороже ее, никогда он не полюбит ее так же. Как же сильно это задевало. Она встряхнула головой и приказала себе выкинуть это из головы. С каждым шагом по его квартире волнение в ней нарастало, будто она дорвалась до самого сокровенного и интимного. Дыхание сбивалось, она раскраснелась. И чем больше она пыталась взять себя в руки, тем становилось хуже. Он ходил по этой квартире, ел за этим столом, лежал на этом диване, смеялся здесь и, может быть, даже плакал. Она и подумать не могла, насколько ее все это взбудоражит. Сердце билось все быстрее, внизу будто защекотало, дыхание стало влажным прерывистым.

«Аня, ты с ума сошла!» – подумала она и вылетела на балкон. Ледяной бетон обжог босые ступни, зимний воздух обдал ее, вызвав дрожь. Она думала о нем, о его теле, волосах, взгляде, голосе; о том, что он всего в нескольких метрах лежит спящий беззащитный, вероятно, в одном нижнем белье. Представляла, как он касается ее, гладит, ласкает. Холод совсем не остужал, а будто завел еще сильнее. Ей было стыдно за эти мысли, но она ничего не могла с собой поделать. «Прекрати сейчас же! Возьми себя в руки, ей богу! Отвлекись!» Она стояла на морозе, пытаясь совладать со своими мыслями, пока ноги и руки не закоченели.