Озаренные целью: жажда свободы. Том 1

– Смертельных говорите? Да с моим сыночком и ушиб не должен был произойти. Признавайтесь, какие у них травмы?! – Выкрикнула одна пожилая мать без макияжа и с растрепанными волосами.

Девушки в регистратуре сидели тихо, как мышки, а охранник пришел из уборной, однако снова схватился за живот и побежал обратно.

– Я попрошу доктора выдать всем вам их снимки и диагнозы, – спокойно ответила Элизабет, переключаясь с одного гневного лица на другое.

– Вы не попросите, а прикажете! И мы хотим сейчас же увидеть своего ребёнка, – грозно произнёс лысеющий родитель с красными белками и пышными усищами.

Выкрики с тоннами слюней вылетали одновременно и без остановки, директриса вертела головой и отвечала только на более-менее простые вопросы. Одна пожилая уборщица спустилась со второго этажа и уже хотела предъявить толпе, но подруги ее быстро остановили.

– Боюсь сейчас это невозможно. Врачи сказали, что им нужен покой на какое-то время. – Уже с дрожащими глазами продолжала директриса академии, медленно пятясь назад.

Некоторые снова завопили, но основная масса прислушалась к голосу разума и подтвердила, что детям надо было отдохнуть.

Холл, в котором происходили разбирательства, был ярко освещен тремя изысканными люстрами, за окном же стоял полный мрак. Возле входа с двух сторон шли по шесть диванов вокруг кофейных столиков со стопками журналов, а вдоль огромных оконных рам стояли двухметровые конусообразные туи. За регистратурой расположились две лестницы, ведущие на балкон второго этажа, откуда, опершись на поручни, с интересом наблюдал Януш и каждый раз бесился, когда родители говорили слово – “дети”. “Какие дети, им по восемнадцать лет, взрослые бойцы, скажите спасибо, что мы их не на фронт отправляем”, – проговаривал он про себя.

Он подметил, как толпа почти полукругом окружила директрису. Крайние символично встали в шахматном порядке словно клыки, отчего, казалось, будто Элизабет находилась внутри собачьей пасти.

– Объясните лично нам, почему дети вообще должны заниматься службой на улице?! Они же всего лишь первокурсники! – Спросил рассерженный Оллема, без конца заправляя клетчатую рубашку в брюки. Алисия же вообще не могла проронить и слова, узнав, что Като попал в госпиталь.

– Наш прекрасный город стремительно расширяется с каждым днём, и патрульных категорически не хватает, поэтому сейчас академия вынуждена помочь полису с этой проблемой…

– Так пошлите их в безопасное место! Как вы допустили, чтобы нашим детям приходилось патрулировать именно в “Нокохаме”?!

– Таков приказ сверху. Я обязана его выполнять… – проговорила южанка и не в состоянии сдерживать слезы быстро ушла от толпы.

Ее хрупкая, скромная сущность вырвалась наружу, только, когда сосуд обиды совсем переполнился. А Януш же получил великое удовольствие, глядя, как нелюбимой начальнице пришлось терпеть все эти нападки. Он скрывал жестокую желчную улыбку, пока ей вслед выкрикивали обвинения и даже оскорбления. Элизабет, рыдая, пошла в уборную и там ещё полчаса не могла привести себя в порядок. Ей пришлось испытать всю горечь несправедливости, осознавая, что Януш бросил её разбираться, как козла отпущения. Сборище проголосило еще пять минут и, поняв, что все это без толку, расселось на диванах.

На часах пробило десять часов вечера. Каткема хоть и отделался простыми ушибами, врач всё равно назначил ему полежать денек в больнице. Все его травмы к ночи начали невыносимо болеть, особенно в районе солнечного сплетения, куда ему прилетел тот злополучный удар с ноги. Отдельную палату для него выделять не стали, поэтому положили к Гараму. Тот, загипсованный и перебинтованный, как мумия, молча лежал в кровати и смотрел новости по телевизору. Его лицо было закрыто, и Като сначала долго не мог понять, спит он или нет. Каткеме вкололи обезболивающее, которое вошло в бурную реакцию с эйфорией после схватки; все его тело стало очень воздушным и легким, как, собственно, и разум. По новостям не говорили о произошедшем, может слухи и дошли, но материал было неоткуда брать. Все репортеры, конечно, подчинялись государству, но командир Райли своим приказом решил обезопасить Крамера и все “СБТ”. Гарама ввёл в суть произошедшего Като, который не мог и не хотел засыпать. У него словно пробку сорвало, и слова лились рекой. Като быстро что-то тараторил и вставлял остроумные шутки, которые Гарам беспощадно не оценивал. Перебинтованный был серьезен и сдержан, как монолитный камень, забавы не входили под описание его темперамента.

– Но и тебе тоже не сладко пришлось, Гарам, – сказал Като, когда тот не мог поверить, что случилось с курсантами.

– О себе я думал в последнюю очередь, все-таки исполнял свой долг.

Каткема понимал, что тон перебинтованного не саркастический, и смекнул с человеком какого сорта ему приходиться разговаривать.

– Почему же в последнюю очередь? Человеческая жизнь имеет слишком большую ценность для последнего места, разве нет? Стив, конечно, и её бы в карты проиграл, но всё же… – попытался снова пошутить Като, считая квадратики на потолке, но Гарам не утрудился даже немножко улыбнуться.

“Да как он смеет!”, – возмутился про себя неудачный комик и сбился со счета квадратиков.

– Она, наоборот, имеет ничтожную цену по сравнению с убеждениями и идеалами, – на серьёзных щах продолжал он, здоровой рукой поправляя бинты на губах.

– Ты хочешь сказать, что отдашь жизнь за город?

– Безусловно отдам. Знаешь, я очень рад осознавать, что служу благому делу. Для меня большая честь – быть деталькой, помогающей работать общему механизму. Мои желания не сравнятся по ценности с этим, – медленно проговаривал Гарам, смотря в экран, где толстосум в костюме вещал, будто экономика полиса росла лучше, чем у соседних стран.

Сейчас Гарам произнес слова, которые Чешуа держал в голове весь последний день и убедился, что это звучит, как бред сумасшедшего. Для кудрявого стать полицейским – была давняя мечта, поэтому его мысли таки поражали Чешуа. Гарам давно был на этой дороге, давно шел против течения, давно стал отличен от серых масс, оттого и казался весьма странным.

И вдруг Като озарила мысль: “Только если человек реально одержим какой-либо целью или мечтой, только тогда он сможет с легкостью переступать через себя и через свои слабости”. Като понял, что он не смог бы стать храбрым полицейским, потому что у него было недостаточно желания, недостаточно мотивации, недостаточно любви к этому делу. Иначе слова Гарама не казались бы ему такими чудными. Просто-напросто Чешуа запутался и начал жить чужими парадигмами, чужим путем.

Оба курсанта лежали на параллельно стоящих кроватях. Батареи быстро нагревались, и тепло медленно поднималось по комнате. Каткема находился ближе к окну, а Гарам чуть дальше к стене. В палате было темно. На другом конце комнаты тускло горел телевизор, и только лунный свет своими лучами нежно проникал через окна и пронизывал палату. Свечение проходило выше Каткемы и хорошо освещало Гарама, словно показывая его звездный час. На всем этаже было тихо, слышались лишь разговоры этих двоих.

– А как тебя отмудохали до такой степени-то? – Спросил Чешуа.

Он начинал злиться на кудрявого из-за того, что тот был слишком другим человеком. Обычно скромный Каткема сдерживался и был очень приветлив, однако сейчас он был под препаратами, и порывы хамства ничего не сдерживало.

– Там был один противник только.

– Ножом не получилось что ли прирезать свинью? – Желчно спросил Чешуа и выпил стакан теплого чая.

– Я его не использовал. – Совсем обыденно ответил кудрявый, стараясь не обращать внимание на чесавшуюся под гипсом кожу.

– Тоже забылся в пылу битвы? – Като смачно поставил стакан и вытер сладкие губы.

По телевизору начался хоккейный матч, Чешуа не хотел туда смотреть, так как боялся, что сразу уснет.

– Нет, я сам решил не использовать его.

– Так тебя же чуть не убили?!

– Приказ же: использовать нож исключительно в экстренных случаях. Я не посмел нарушить приказ, потому что следил за риском, и все было под контролем. В принципе, можно было справиться даже без кинжала… Только когда я понял, что меня вот-вот задушат, попытался, конечно, достать его, но под руку удачно попалось валявшееся стекло. – Закончил уставший от долгой речи Гарам.

Каткема молчал, он не хотел продолжать, для него всё стало понятно. “Да… таких чудиков на свете ещё поискать надо… как он странно рассуждает… даже Элли призвала достать ножи, а этот ещё страннее и дурнее ее оказался. Да, вывод вырисовывается лишь один: к черту таких благородных и правильных идиотов, в сказку рыцарскую себя что ли засунули? Жизнь не потерпит такого, она совсем другая, более мрачная и суровая, благородных рыцарей только в легендах оставляют живыми. В реальности они в первых рядах гибнут. Я не позволю себе стать подобным идиотом… мной не будут манипулировать власти! Нет, этот путь точно не для меня, не дождутся! Всё-таки шкуру свою надо беречь, ещё как беречь, я не сдохну ради паршивого города, не уговаривайте. У меня своя дорога, я должен ее отыскать. Хватит неопределенности, она погубит меня. У меня своя дорога. Я должен следовать по ней. У меня своя дорога!”, – переключился уже на беседы с самим собой опьяненный Като, медленно впадая в сон.

Глава 11. В успокоение

На следующий день в базе “СБТ” Крамер сидел у себя в кабинете и с уставшим, потерянным взглядом выписывал различные акты с документами, составлял новые приказы. Ручка без остановки чиркала по белой бумаге, настроение было так себе, и невероятно клонило в сон. Недовольный от рутины, злой от недосыпа, в своем унылом кителе он занимался уже второй день горой надоедливой, монотонной работы. Откинутые назад чёрные локоны то и дело падали на глаза, что тоже сильно нервировало. Резинки под рукой не оказалось, а последнюю он порвал в порыве злости. Была и еще одна причина негодования, более серьезная, однако Крамер – служивый человек, и он не позабыл о терпении. Оно было особенно необходимом навыком, когда так и хотелось сжечь или выкинуть с балкона все эти бесконечные бумажки. Его бледно-голубые глаза холодно, но быстро двигались слева направо, а правая кисть писала ручкой, как исправный механизм. Круги под глазами от недосыпа день ото дня увеличивали свой радиус. Спину фельдштрих во время письма держал феноменально ровно, точно под прямым углом к столу.

Мрачное настроение ему также навевал огромный кабинет с изумрудными обоями и высоким потолком, где посередине красовалась одна овальная люстра. Крамер был одним из немногих, кто имел настолько мощный стол из редкого красного дерева и коллекционные книги, но ему было плевать на все это; материальные блага его абсолютно не волновали, потому что не могли заполнить пустоту в сердце. Позади стола находилась стена, которая состояла из множества металлических пластин, на хлестом налезающих одна на другую. Они задвигались наверх и открывали огромное панорамное окно с видом на весь город. Так как главный штаб находился на сто двадцатом этаже, Толлосус лежал, как на ладони. Сотни плоских крыш выпускали пары, а темные полосы между домами наполнялись людьми и транспортом. Изредка воздушное пространство пересекали шумные вертолеты, дроны или “вагонетки”. Хоть сейчас и стоял яркий солнечный день, окно было закрыто. Крамер не желал, чтобы бурлящий жизнью полис искушал его передохнуть. В кабинете у него отсутствовали всякие изысканные вещи, был один лишь рабочий стол, да книжные шкафы вдоль стен. Оно и понятно, у Крамера не было никаких увлечений и интересов. Ему целиком и полностью приходилось отдаваться своей должности, высасывающей все жизненные соки.

“Когда же я тебя найду? Когда же?”, – каждые пять минут он тихо нашептывал себе под нос. Его большой светлый рубец сильно контрастировал на фоне роскошных волос, блестящих на свету. Порой его взгляд падал на рамку с семейным фото, и он долго засматривался на нее, заодно давая высохнуть вспотевшим пальцам, из которых уже выскальзывала ручка.

Вдруг без стука дверь открыл солдат “Когтя” и с нагловатой ноткой в голосе доложил, что допросы не приводят к нужным результатам. Фельдштриху не понравилось, что его так резко отвлекли. Совсем заработался. Крамер, привыкший к такому специфическому тону своего подчиненного, недовольно поднял на него режущий взгляд, отложил дорогую ручку в коробочку, а затем сказал чётко и крайне медленно: “Неужели наши методы раскалывания настолько убоги?”.

– Никак нет, господин фельдштрих, эксперты взяли у них анализ крови и обнаружили следы токсина! – Ответил тот также звонко, не решаясь пройти через порог и наступить на чистенький бордовый ковер.

– Еще громче орать можешь?! – Рассердился Крамер, властно положив локти на стол.

– Прошу прощения, господин, – извинился боец, не отводя глаз ни на дюйм.

– Наше оборудование не может его обезвредить?

– Фриман сообщил, что нет. – Уже тише произнес светловолосый командир, наблюдая, как лампа в кабинете медленно тускнела.

– Это ещё почему?!

– Мне неизвестно, господин, они попросили передать это вам.

– Тебе всегда все неизвестно, долбоящер… Сейчас сам всё узнаю, и носи при мне шлем! Не могу на твою рожу смотреть, сколько раз уже говорил! – Вспыхнул Крамер, заслонив рукой рамку с фотографией.

Он быстро встал и пошёл к камере допросов. Свет в кабинете полностью погас, а на полу висела вытянутая тень бойца, по форме напоминающая отвратительного черта. Солдат с продырявленной правой щекой, через которую были видны аж два ряда зубов, надел шлем, и, пока его лицо никто не видел, корчился от кипящей злобы. Крамер обычно не грубил людям, но иногда, из-за изнурительного рабочего процесса, его нервы давали сбой. Человек со шрамом же, являясь командиром “Когтя”, в подобные моменты часто оказывался рядом. Фельдштрих часто сожалел о своих словах, но извиниться не мог себе позволить.

Крамер с командиром вошли в помещение, разделенное пополам наблюдательным стеклом. Спецназовцы выпрямились, как струнки, и вытянули руки по швам. Фельдштриха низким поклоном встретил главный биохирург и с трепетом в голосе сообщил, что у пойманных заключенных в организме был найден токсин. Крамер дал команду “вольно”, и трое бойцов из отряда продолжили следить за допросом.

– Почему вы его до сих пор не обезвредили?

– Боюсь это невозможно, господин фельдштрих, на нём “ушайская” марка. Такой сильный токсин мгновенно сливается с клетками головного мозга и становится с ними одним целым, неделимым, – суетливо объяснял молодой ученый в фартуке, перчатках, медицинской шапочке и очках с большими толстыми линзами.

– Понятно, – огорченно сказал Крамер, нелепо выгибаясь в пояснице – ну, а какие у этого токсина эффекты?

– Наши восточные друзья раз за разом ввозят через море какие-то новые препараты и технологии. Изучить их – не очень простая задача, но мы предполагаем, что токсин стер некоторые избирательные участки памяти. Ни слова о том, зачем их сюда прислали, они произнести не могут. Это зафиксировали даже датчики, следящие за нейронными импульсами в мозгу, – сообщил ученый, прервавшись, когда по ту сторону стекла снова начались избиения с грохотом и криком.

– И с такой мощной формой “амнезии”, я предполагаю бороться бесполезно.

– Абсолютно верно.

Весь шум стих, и мир вокруг Крамера перестал существовать. Он наблюдал за безуспешными попытками его подопечных выбить информацию из привязанного портовика. Его сильно молотили, но тот не мог ничего припомнить, даже малейшей детали о целях своей вылазки и о своём доме. Окровавленные кулаки оставляли сечки и выбивали зубы разбойнику, который тогда нацепил маску клоуна. Стол для допросов был уже давно опрокинут, а портовик пристегнут наручниками к металлическому стульчику. Сложно было сказать со стороны, дышал он или нет: дыхание утихло, ноги расползлись, а майка пропитывалась уже десятым слоем крови, стекающей с места, которое раньше называлось лицом. Крамер был опустошен, наблюдая за такой унылой картиной. “Неужели опять ничего?” – думал он. Таким потерянным фельдштрих простоял еще минуты три и затем резко приказал – “Всех к стенке!”. Бойцы остались спокойными, а вот ученого слегка передернуло.

– Да ладно вам, расслабьтесь доктор. – Сурово продолжал гигант со шрамом.

– Простите, господин, немного шокировало такое резкое приказание. – Фриман попятился назад, а его голова затряслась со страху. Яркие серо-голубые глаза фельдштриха очень устрашали.

– Странно, ведь мои парни ни капли не возмутились. Я думаю… так должны реагировать все мои подчиненные, – все строже допытывал его Крамер, пока солдаты выходили и шумно хлопали дверью.

Ученый замолчал, боялся и слова проронить. Вдруг из коридора послышались грозные приказы: “Подъем! Вставайте, твари!”.

– И правильно, что шокировались. Эти-то бойцы – звери хладнокровные, не стоит вам на них равняться. Главное всегда оставаться человеком. – Резко изменил тон Крамер и похлопал ему по плечу.

Фельдштрих обожал разыгрывать такие театральные сценки. Хоть ученый и был нежен, но сердце у него билось доброе. Это Крамер ценил больше.

Прежде чем командующий успел выйти, оставшийся в допросной боец взял совсем немощного портовика и, напоследок, запустил его в наблюдательное стекло. Лицо разбойника распласталось по заляпанной поверхности, как пластилин, оставив кровавый отпечаток. Фельдштриху стало не по себе. Жизнь поступала с ним так же, как и этот когтист с несчастным разбойником.

Шестерых заключенных вели по узкому коридору, в котором лампы загорались одна за другой одновременно с шагающими. В темном тоннеле их сопровождали всё те же бойцы “когтя”. Избитые портовики плелись медленно друг за другом, а бойцы без конца подталкивали их прикладами.

– Куда вы нас ведете? – Испуганно спросил один из разбойников.

– На убой ведём вас, твари!

Некоторых заключенных бросило в дрожь, другие же сразу догадались, куда их сопровождали. Их ввели в огромный тренировочный ангар, где практиковались спецназовцы. Там же находилась полоса препятствий, с мехатроникой, симулирующей поведение врагов в реальном бою. Вдоль одной стены стоял ряд трехметровых столбов, на которые вешались мишени для стрельбы. Разбойник с дредами и байкер начали ужасно паниковать, когда, наконец, поняли, что сейчас станут новыми мишенями. Они молили о пощаде, но люди в форме упорно молчали. Кладбищенская атмосфера нагнеталась. Высокий верзила и парень в классическом костюме достойно приняли предстоящее и не показывали своих эмоций. Оставшиеся же злобно выкрикивали оскорбления и орали на спецназовцев, но судьбу было не миновать. Их поставили спиной к столбам и зацепили за руки над головой. Один даже начал навзрыд реветь, не осознавая, что за свою жизнь он успел сделать столько плохого, что другого конца и не могло быть. Перед ними выстроились в две шеренги двенадцать бойцов “когтя”. У каждого в руках были те самые универсальные складывающиеся приспособления, из которых, в данный момент, они отлаженно и умело собирали арбалеты. Вручную перезаряжать их не требовалось, всё делал механизм, поэтому скорость стрельбы существенно отличалась от простого самострела. Первая шеренга по команде командира четко и синхронно встала на одно колено, а вторая осталась в положении стоя. Обстреливать собирались двухэтажно. Прозвучала команда зарядить оружие. Солдаты, без конца облизывая губы и водя подушечкой пальца около спускового крючка, с нетерпением ждали команды “Пли”. Для другой стороны время между командами имело совсем иное обличье. Так долго мгновения ещё никогда для них не длились. Сердце стучало, как сумасшедшее, будто хотело вырваться из груди. Дыхание было частым и таким же громким. Ужас предстоящей кончины выжигал все изнутри, быстро доставая и прокручивая в голове все самые значимые воспоминания, за исключением стертых токсином. Эти возникшие образы вызывали весь спектр искренних и настоящих эмоций, от стыда до счастья, от радости до печали. Байкер умолял о пощаде, бился об столб и всячески выкручивался, остальные же стояли, более-менее, спокойно. Командир убедился, что Крамер наблюдает, и произнес громко “Пли!”. Спусковые крючки защелкали, толкающие механизмы заработали, болты засвистели в воздухе и изрешетили бедолаг. Верхние бойцы стреляли в голову, а нижние в сердце, так как заодно решили потренироваться. Несколько мгновений, и со столбов свисали трупы. Все прошло быстро. Каждый сделал всего лишь по выстрелу. Никто не промахнулся.

– Убирайте их скорее, вонь сейчас по всему штабу разойдется и болты вытащите! – Приказал командир, складывая самострел.

Крамер, недовольно скрестив руки, надеялся, что их смерть будет ему в успокоение, однако злоба и печаль никуда не делись. Сейчас на фельдштриха напала жуткая прострация, которую снова нужно было скрывать. Хоть он казался грозным и сильным, но в глубине души являлся робким человеком. Его угнетало, что вокруг не было людей, с которым можно было бы чувствовать себя раскованно и свободно. Фельдштрих лишил себя такой роскоши. Ему порой уже просто не хватало сил, чтобы продолжать двигаться по ложному пути.

Трупы болтались, а выражение на их лицах стало таким пустым и умиротворенным, несравнимо с их пылом при жизни.

Болты было не так просто вытаскивать, особенно из головы. Орбитальные кости вокруг отверстия мешали удалению предмета, из-за этого многие неумехи ломали драгоценные болты, но эти ребята были спецы. Тела сняли и понесли на “мясорубку” – специальную комнату, где либо измельчением, либо с помощью огня бесследно избавлялись от трупов. Не обо всем стоило знать общественности, далеко не обо всем. Тяжеленого верзилу, которого смогли завалить только семеро курсантов разом, один боец закинул за спину, как легкий мешок картофеля, и непринужденно понес в комнату.

Но на пути их остановила одна женщина с интересной внешностью. Она стояла в специальном, модернизированным мед-халате в форме платья, сексуально облегающим ее стройное тело. На предплечье горел сенсорный дисплей. Вдоль всей ткани по бокам шла голубая полоса, ведущая к правой выпирающей груди, где голубыми буквами отображалось ее имя. На ее очень красивом оливковом по тону лице красовались сенсорные тонкие очки. Глаза же были цвета зеленого рубина, губы пухлые, нос острый, а брови идеально ровные. На голове висели собранные в хвост волнистые русые волосы, однако височные части были выбриты почти под ноль. Необычный вид, но очень притягательный. Когтисты, состоящие в браке, кусали локти, а холостые хотели пробудить в себе настоящего исполина.

– Доктор Хорсе, – сказал добродушно командир, встав рядом с ней в гордую позу.

– О, это вы, как вовремя, мне как раз нужен был биоматериал. – С нездоровым интересом наблюдая за трупами, сказала она.

– Только мозг и сердце повреждены, мэм. – Добавил командир, неприятно удивившись, что его даже не поприветствовали должным образом.

– Ничего страшного, этим тушкам мы найдем другое применение. Положите их мне на стол в лаборатории.

В это время с Крамером через голограмму связался Януш. У фельдштриха был специальный браслет, проецирующий собеседника.

– Говоришь их сегодня или в скором времени подошлют ещё? – Спросил Крамер, устало развалившись на кресле и вытирая глаза.

– Думаю, что да, осиное гнездо в последнее время разворошили не на шутку. – Прожурчал голографический бюст Януша.

– Думаешь, их налеты связаны, или они испытывают наше терпение?

– Сначала атака из-за стен, потом один портовик, а затем уже семеро. Есть ощущение, что останавливаться они не собираются и готовятся серьезно. Тем более ты сказал, что из самого Ушая контрабанду возят. – Продолжал Януш, изредка пропадая.

– Встряхни браслет, – недовольно простонал Крамер, закатывая глаза, пока дубоголовый преподаватель пытался разобраться с новыми технологиями, – Зачем же им нас провоцировать?

– Как по мне, свободу гадюки почувствовали, вот и решаются на вылазки. Только вопрос: как они пробираются в Нокохаму, ведь границу мы полностью контролируем, а водосток опечатан. – Сказал Януш, задумался и потом нерешительно начал, – может, стоит уже пресечь их наглость? Ведь так много времени прошло…

– Нет, не могу так рисковать, мне нужно больше информации. А сейчас необходимо понять, для чего они выходят за границу, и быть готовыми к следующей стычке.

– Пошлешь в Нокохаму когтей или вепрей?

– Когтисты, сам понимаешь, прицеплены исключительно ко мне, а вепри нужнее на границах, их могут вызвать только в случае контакта с портовиками. Бесполезно переформировывать бойцов, потому что отлавливать портовиков, боюсь, тоже бессмысленно. Их никакая сыворотка правды не берет. От курсантов, как и раньше, просто требуется защищать граждан и набираться опыта. Спецназ пришлют, если снова повторится бойня. – Объяснял, широко зевая, Крамер, взвесив на уставшую голову решение десять раз.

– Понимаю, дружище, понимаю. Сделаю всё, что в моих силах, – прожурчал Януш, понимая тайное положение дел друга и в тоже время ненавидя его за бездействие.