Из списков части исключён

Кивнув головой, типа спасибо я понял, я взял свои вещи, немного жалея, что в поезде “выдули“ все мое пиво в том числе.

– Ну, что ж. Нам хлеба не надо – работу давай! – С этими словами я направился искать место, где мог бы жить, а сейчас еле успею поменять свои шорты на военную робу. В палатке никого не было, но уже были наготове уложенные “тревожные“ чемоданы офицеров.

– Оперативно работают.– Отметил я. – Надеюсь, не весь месяц моей командировки будет так весело.

Быстренько переодевшись, я пошел искать своих братьев по оружию, вернее, по службе. Те, кто не служил в армии, думают, что служат все. И это правильно. Но в армии еще существуют и служба ракетно-артиллерийского вооружения, и автомобильная служба, и службы тыла, и некоторые другие. И каждая из них обеспечивает свою часть своим специфическим только для этой службы имуществом. При передислокации, то есть при переезде на новое место, это имущество и надо перевозить, то есть сначала загрузить, перевезти, сгрузить и уложить, не попортив и не потеряв. В развернутых частях, то есть там, где служит много солдат, это сделать проще. Но в специфических частях с этим тяжелее. Не прошло и полчаса, как в этом строго регламентированном хаосе я повстречал всех своих однополчан и раздал всю корреспонденцию. Так что совесть моя была чиста, и уже начался отсчет дней, вернее суток, моей командировки. Солдат спит – служба идет. Это, конечно, в идеале. А вы видели что-то или кого-то идеального? Вот так и у меня. Моя помощь, естественно, оказалась весьма кстати. Закончив загрузку часа в три ночи, мы еще помогли своим друзьям и около четырех утра улеглись спать. Ночью ушла основная колонна, а днем по одной машине, чтобы не привлекать внимания, разъедимся и мы. Нам надо было выезжать в девять тридцать, так что время выспаться было. Мне снился сон, будто я в очень глубокой шахте и под моим ухом работал отбойный молоток. Он дико меня раздражал. Настолько, что я уже начал просыпаться. И вот тут, еще во сне, до меня дошло, что это выстрелы. И не просто выстрелы, а автоматные очереди, причем беспрерывным боем нормального общевойскового боя. Сон моментально пропал. Я вскочил с кровати. Светло. Стенки палатки, как минимум в трех местах прошиты автоматными очередями. Меня спасло то, что я спал на матрасе, брошенном на землю. Все кровати были загружены на транспорт. Совсем рядом стрельба и гранатные взрывы. Чтобы не нарваться на пулю – дуру или на штык-молодец, как учил Суворов, сначала выглянул из тамбура палатки. На поляне за деревьями лежали наши офицеры и стреляли куда-то в джунгли. Солдат, кроме нескольких водителей, не было. Да и офицеров оставалось, кот наплакал. Все уехали ночью. Мне вспомнился рассказ нашего школьного военрука, как он юнцом попал на фронт. У них на все отделение бойцов была только одна винтовка, и во время атаки они все старались бежать рядом с этой винтовкой. Когда убивали хозяина винтовки, они наперегонки старались ее схватить. Вот они и гибли сотнями. И все благодаря ироду Сталину. Я умышленно написал его с маленькой буквы. Да будет он проклят во веки веков. Аминь. Наконец я увидел раненого в плечо офицера. Скорее всего, у него была перебита кость, так как рука была неестественно выгнута, и он сам ворочался на земле от боли. Я бросился к нему. В его глазах я прочитал мольбу о помощи. Но чем я мог ему помочь! Вопрос, естественно, был риторический, но ему от этого не легче.

– Как с рукой?

– Кость перебита. При каждом повороте чувствую, как внутри хрустит. Уже терпеть не могу.

– А ты и не терпи. – Я снял с себя ремень, продел его подмышку здоровой руки офицера и притянул перебитую руку к его телу.– Так меньше мотыляться будет.

Он кивнул в знак согласия.

– Давай автомат, а сам беги вон туда к хлебовозке. Она должна была уезжать последней и перед отъездом доложить, что все убыли. С рацией справишься одной рукой. Да и машину заведешь тоже. Беги. Я прикрою.

Он начал приподниматься, но я уже на него не глядел, так как увидел бегущих в мою сторону вьетнамских солдат, одетых в легкую форму “джангл – фетигз“ с тигриными полосами и красные береты. Я знал, что в Южно – Вьетнамской Республике набрали ударную часть из зэков тюрьмы Ши-Хоа в Сайгоне и в других тюрьмах Шолонга, Дананга, Далата, Турана, Гуэ. Ну, типа нашего штрафбата. И готовили их, по слухам, почти, как “зеленых беретов“. А вот и сами “зеленые береты“. Я знал примерное количество остававшихся солдат и офицеров, так как сам помогал выгружать для нас сухпайки. Нас было явно меньше. Трое вьетнамцев совершили ошибку – сгрудились в кучу. Я, напрягая пресс, выгнулся лодочкой и, держа АКМ на весу, одной длинной очередью “снял“ их всех. Потом короткой очередью еще одного. Но потом патроны кончились. Я оглянулся: наших никого не видно, но слышно. А это главное. У меня оставался только один выход – вперед. Я бросился к убитой мною тройке. У них должен быть повышенный запас патронов, как у любых спецназовцев на задании в тылу врага. У них были уже виденные мною в Хайфоне Ар-15. Хорошо, что я в меру любопытен, и там рассмотрел их. Сейчас разбираться было бы некогда. Я только убедился, что карабин стоит на автоматической стрельбе, и сразу же был вынужден отстреливаться. Вскоре тела вьетнамцев, за которыми я был вынужден прятаться, а вернее их одежда, стали больше похожи на крупное сито, то есть по теории вероятности вероятность впивания очередной пули, но уже в мою голову, увеличивалась. Оставаться здесь было глупо. “В войне главное – маневры“, учил Суворов. И я, максимально вжимая в землю свое худенькое тело, пополз под защиту деревьев. Где-то на подсознании я услышал, что характерных для АКМ очередей совсем мало. Зато треск и пощелкивание американского оружия были беспрерывными. Нас давили количеством пуль на один квадратный метр.

– Лишь бы подольше продержаться.– Со злостью подумал я. У меня не было страха смерти. Этот вопрос уже был решенным. Дело только времени. Главное – забрать с собой побольше этих гадов. Тем более южновьетнамских зэков, убивающих моих друзей на северных землях. Две предыдущие командировки я жил неподалеку от базы наших боевых пловцов и регулярно ходил к ним на тренировки. Понятное дело – это мизер, но сейчас для меня был важен любой опыт и навык. Я начал считать, сколько зэков убью до того, как… Дальше продолжать мне не хотелось. Я маневрировал, перебегал, затаивался, стрелял, брал трофейное оружие и убивал, убивал. После счета шестнадцать, я неожиданно наткнулся сразу на двух вьетнамцев и одного зеленого берета. Моя реакция оказалась лучше, чем у американца, и я всадил ему пулю в основание горла. Один из вьетнамцев ткнул винтовкой со штыком в мое правое плечо. Но я-то правша, поэтому при стрельбе непроизвольно выставляю вперед левую ногу и чуть отвожу назад правое плечо. Благодаря этому мне осталось только чуть подать в сторону плечо, и штык с силой воткнулся в пальму позади меня. Воспользовавшись моментом, я ткнул его в живот углом приклада автомата, и сразу же основанием приклада – в лоб второго. Замах был маленький, поэтому второй не “вырубился“, а только отбежал назад на три-четыре шага, смешно размахивая руками. Но тут же сильный, хорошо хоть скользящий удар обрушился на мою челюсть. Вынужденно, почти повернувшись к нему спиной, я ответил ему ударом каблука в колено. В карате боковой удар ногой называется маваши гери. И вот таким ударом второй хотел отключить меня. Но еще в школе в секции классической, она же греко-римская, борьбы удивлялись, как я при моем высоком росте, умудрялся сделать нырок под руку низкорослого противника и заходил ему в тыл. Так и здесь я поднырнул уже под ногу и с правой кулаком вмазал ему в пах. Он взвыл, упал на колени, а потом, выворачиваясь зачем-то на спину, буквально под мои ноги. У меня не было времени поблагодарить судьбу за удачу, поэтому я просто рубанул его по горлу ребром ладони. Отражая новый удар, пришлось быстро вскочить. Удар отбил. Открылось его лицо. Удар. Но этот паршивец явно где-то тренировался. Умело уходя от удара, он умудрился как-то лихо вывернуться и ударил меня носком ботинка аж в спину. Ощущение было, будто мне в поясницу кувалдой вбили огромный толстый гвоздь на сто двадцать миллиметров. Было дико больно, но закричать я не мог. Только мои глаза чуть не выскочили из глазниц, и отпала нижняя челюсть в немом крике. Мои руки бессильно опали. В след за этим и я сам упал сначала на колени, а потом, словно тряпичная кукла, уткнулся мордой своего лица в утоптанную траву. Но этого ему показалось мало. Он пытался схватить меня за волосы и приподнять. Но я советский офицер, а не американский. У нас короткие волосы. Тогда он схватил меня за плечи и поддернул на колени, прижав плечами к дереву. Он что-то непонятное кричал, потом обхватил пальцами руки мой кадык.

– Сейчас вырвет горло, падла.– Успел подумать я. Его глаза пылали гневом, голос звенел от злобы и при этом он слишком много говорил. Даже очень. Он, наверное, сидя в тюрьмах, мало смотрел боевики. Иначе бы он знал, что когда побеждаешь, и, уверенный в своей победе, начинаешь напоследок что-то говорить или рассказывать своей жертве, то, как правило, эта жертва наносит подленький, но, зачастую, смертельный удар. Так и я. Нет, не зря я общался с боевыми пловцами, так как наученный ими я сделал себе потайной карманчик-чехольчик, где я держал свою заначку – сюрприз для врага, если такой объявится. Задыхаясь от боли и недостатка кислорода, я достал свой нож для метания и рубанул им по основанию кисти зэка. Брызнула темная венозная кровь, и хватка ослабела. Удар и нож в солнечном сплетении. Я упал рядом с поверженным врагом. Дышать было очень трудно – болело горло. Огромные “барабаны“ били в ушах и в висках. Через некоторое время уши “отпустило“ и попытался прислушаться к звукам боя. Грохот выстрелов стоял по-прежнему, но… но я увидел “черных призраков“– родных вьетнамских солдат в черной форме и камуфлированных касках со звездой. Из родных русских калашниковых они “поливали“ джунгли, и их было много. Чуть ли не батальон. Откуда они здесь взялись, как их сюда так быстро перебросили, я не знал. Главное – они успели вовремя. Хотя бы для меня. Но тут бестолковая ящерица гекко забралась мне на голову и своим хвостом заслонила весь обзор. Я слышал, как “рыдают“ в джунглях эти ящерицы, но терпеть ее крики у себя над ухом, причем не просто над ухом, а стоя лапами на этом самом ухе, было не очень приятно. Я мотал головой, что-то там мычал. Ноль. Ноль эмоций с ее стороны. По крайней мере, по отношению ко мне. Прокричав минут тридцать или сорок, ну, может, две или три, она все-таки соскользнула вниз и исчезла в траве. В небо взлетела красная ракета, и через пару минут в небе показались американские Ю-21Б, турбореактивные вертолеты, известные по прозвищу Хьюи. Где-то заработали сразу два крупнокалиберных ХМГ. Зажигательные пули пятидесятого калибра с воем понеслись в сторону вертолетов. У самого первого вертолета дюралевые стенки буквально сразу же были пронизаны насквозь. Он задымил и с креном влево ушел вниз. Вскоре раздался взрыв, и поднялся столб черного дыма. Остальные вертолеты, как стая испуганных птиц, бросились врассыпную. Бой длился еще минут десять. Потом все затихло. Через некоторое время появилась похоронная команда. Они грузили тела на носилки и куда-то уносили. Наконец-то очередь дошла и до меня. Я усиленно замычал и задергал головой. Слава Богу, что меня признали раненым, а то ведь как бывает: доктор сказал в морг, значит, в морг. А у военных с этим еще жестче – дисциплина. Раненых оказалось очень мало, а среди наших братьев-славян, так вообще только пятеро. Остальные, как говорили в Великую Отечественную, пали смертью храбрых. Ну что же мне так не везет. То ковровое бомбометание, то нападение диверсантов. И везде гибнут друзья, гибнут наши. Кто на что учился – вот, наверное, единственный ответ и, поэтому, мы так часто любим это повторять. На двух грузовиках нас доставили до какой-то вьетнамской деревушки. Здесь, оказывается, и такая была. Меня осматривал вьетнамец-дед. Он же, как мне потом сказали, один из самых знаменитых на весь Вьетнам мастер Вьет-Во Дао, очень древнего стиля боя, а по совместительству,– лекарь. Благодаря нему я стал ходить. Благодаря нему во мне открылось что-то, о чем я раньше и не подозревал. Жаль, что я пролечился там так мало, и меня перевезли в медсанбат. Вот так и там, в той вьетнамской деревне, я любил сесть у дерева, опереться на него и сидеть с закрытыми глазами, наслаждаясь тем, что мне дал Бог – жизнью.

“Спать не зря охоч я очень,

Сонный бред люблю я с юности,

Разум наш под сенью ночи

Отдыхает от разумности”

Непонятно почему, хотя… Мне вспомнились стихи Игоря Губермана. Я не знаю, кто или что ему шепчет такие стихи, но они очень близки мне по уху. В них иногда я нахожу объяснение произошедшего, но чаще они меня успокаивают. Конечно, хорошо сидеть под березкой или под дубком, но домой идти надо. К моей радости, да и здоровью тоже, ни по дороге домой, ни дома, ни даже всю ближайшую неделю ничего не случилось. Примерно через неделю утречком я зашел в ванную комнату побриться перед работой. Все-таки хоть я и в запасе, но офицер. А офицеры, еще с царских времен, придерживались правила, что офицер должен быть всегда чисто выбрит и слегка пьян. Но пить я не люблю, тем более там, где я сейчас работаю, появляться, слегка выпивши некорректно. Я, глядя в собственное отражение в зеркале, сдирал с себя вчерашнюю щетину. Не прошло и месяца, как я бреюсь этим одноразовым станком, а он уже начал тупиться. И прыщик, к тому же, на щеке выскочил. Плевать он хотел на то, что я каждый день умываюсь и деру свою кожу бритвой. И настроение что-то паршивое.

– Ну, что ты на меня уставился! – мрачно спросил я свое отражение. Но тут произошло то, чего я совсем не ожидал. Я услышал голос.

– А ты разве видишь меня?– Спросило меня что-то не поймешь откуда.

Я смотрел на себя в зеркало, поэтому ясно видел, что в лице я не изменился. Только глаза – зеркало души немного подвели, да рука в напряжении сжала ручку бритвенного станка. Пауза шла, а я молчал. И это было плохо.

– А что я, разве, не должен был этого делать?

– Почему же? Конечно, мог. Просто мне казалось, что ты меня не видишь.

– Я много что вижу, – уже уверенно начал “заливать“ я, – но не на все реагирую. По крайней мере, пока это не касается меня. Хочешь (интересно он, она или оно сидит, висит или лежит?) быть здесь – будь. Только спать не мешай и не пей мой чай, когда я тороплюсь на работу.

– Не беспокойся, не беспокойся. Я и до вечера не буду давать знать о себе. Тем более что мы будем возле тебя только до вечера. Посчитали, что до конца месяца с тобой навряд ли что случится. А, если за месяц ничего не произойдет, значит, они от тебя отстанут, так как ты все равно для них опасности не представляешь.

– Да, слышал я что-то такое знакомое до боли недавно. Причем до боли в голове, в ногах, до воды болотной в желудке.

– Да, недооценили мы их. Но, надо отдать должное, Маркос оказался дальновидным. Ведь это он первым высказал сомнение и предположение о возможности использования ими хулиганов против тебя.

– Вообще-то у людей между хулиганами и бандитами большая разница. Эти были на крутой тачке, качки с цепями. А кто я? Старый пенсионер. Конечно, с этой точки зрения, оно может и престижно. Но… Лучше быть живым и здоровым пенсионером, чем прикованным к постели инвалидом – героем. Собственно, и помирать, забитым до смерти, не очень хочется. Спасибо хоть Маркосу. Кстати, привет ему передавайте, когда увидите.

– Обязательно. Так вы думаете, на вас еще нападут?

– Да ничего я не думаю. Вам же сказали, что я не избранный. Я простой пенсионер, совершенно случайно сунувший свой большой нос не туда, куда нужно. За что и поплатился.

– Да ну. Вы ведь, что сделали для нас!

– Знаю. И совершенно об этом не жалею. Кстати, мне вспомнились стихи одного поэта, Губерман его фамилия:

« Дорога к истине заказана,

Не понимающим того,

Что суть не просто глубже разума,

Но вне возможностей его».

И тут же по теме:

«Весьма наш мир материален,

Но, вожжи духа, отпустив,

Легко уловишь, как реален

Сокрытой мистики мотив».

Кстати, а вы знаете, что такое мотив?

– Мотив? Ну,… это мелодия такая, когда песню поешь.

– В принципе правильно, но по отношению ко мне, лучше немного перефразировать – это легкая приятная мелодия, лежащая в основе многих уголовных преступлений.

Хихиканье подтвердило наличие чувства юмора у моего собеседника.

– Вообще-то это не я сказал. Я прочитал это в энциклопедии “Красной бурды“.

– Значит, они тоже молодцы. Я, наверное, позаглядываю к тебе иногда. Для профилактики. Нет, только сюда и обратно. Только убедюсь, что все нормально и все.

– В крайнем случае, посмотришь, какой мне купили гроб. Они все одинаковые. Разница только в длине. Так что не надо сюда наведываться. Не ребенок. Если смогу, в случае чего, сам справлюсь. Если нет, то чего бить по хвостам. Они не русалки. Этим не поможешь.

– Хорошо. Стоп. У тебя же осталась шапочка с колокольчиками?

– Какая шапочка? – как бы случайно уточнил я, не желая расставаться с трофеями.

– Ну, та, что ты в поле нашел. Ты еще позвенел ими. Собственно, поэтому к тебе навстречу и вышли гоблины. А так тащить тебе пришлось бы еще о-го-го сколько.

– Они, что, услышали его звон? Так далеко?

– Эх, люди, люди. Как далеко вы отдалились от природы.

– Это все техногенная революция. Но и без нее тоже нельзя.

– Вопрос, конечно, спорный.

– Вот и не будем спорить. Я так устал от этих споров. Мне еще с тобой на прощание поругаться не хватало.

– Согласен. Как говорят люди – проехали.

– Проехали. Кстати, до вечера осталось всего ничего. Сдавай свой пост и иди, отдыхай. Ничего со мной сегодня не случится. На улицу выходить не собираюсь. Отдыхай.

– Нет. У нас так не принято. Мы не умеем халтурить как люди. Я пробуду здесь, как мне сказали. И не сбивай меня. Я тоже могу забыть. Про колокольчики я не зря вспомнил. В случае чего звени ими как можно сильнее и дольше. Кто-нибудь из наших в вашем доме или во дворе услышит и поднимет тревогу. Колокольчики-то у тебя не простые: звон у них особый.

– Как же такие колокольчики этот неряха потерял?

– Как, как. А как люди теряют, так и он. Тем более он за это уже получил.

– Вай, так это я подставил его, не сказав о находке. Так я же не знал.

– Не бери в голову. А после слов одного из наших, что все случайное заранее запрограммировано, все с этим согласились и не стали их у тебя изымать. Собственно, как и оружие тоже.

– Ну-у, вы даете. Ваша разведка еще хлеще, чем КГБ и ЦРУ вместе взятые.

– А нам иначе нельзя. Хочешь жить – крутись. Так, по-моему, у вас говорят.

– Так-то так, но не очень приятно все время жить под ''колпаком“. У нас даже Декларация прав человека написана.

– Согласен. Но права человека кончаются там, где начинаются наши права. А иначе мы давно бы уже вымерли. И люди в этом нам активно помогают.

– Да мы не только вас, а себя с землей – матушкой губим. Ладно. Пока. Я на работу съезжу и сразу домой. Не скучай без меня.

Действительно, предположение моих друзей – невидимок подтвердилось. Прошла неделя. Затем еще она. Вокруг тишь и гладь, и Божья благодать. Но нет же, потянуло меня опять на свою попку приключений искать. Как тут не вспомнить моего любимого поэта Губермана.

«Затаись и не дыши,

Если в нервах зуд:

Это мысли из души

К разуму ползут».

То, что мысли ползут, и не куда-нибудь, а к разуму, – это, конечно, хорошо. Не буду спорить, что меня довольно часто не просто посещают, но даже преследуют умные мысли, но я, к сожалению, тоже довольно часто, простите за тавтологию, оказываюсь быстрее их. Приглашает меня мой дружок позагорать, расслабиться на пляже, что находится на территории санатория. Санаторий этот так ловко расположен, что основная его территория находится еще в городе, другая половина опирается на реку, а (математики! Закройте глаза и не читайте это предложение до конца. А лучше – забудьте весь абзац целиком.) третья его половинка уходит в дремучий девственный лес, где еще в Великую Отечественную войну полегла не одна сотня фашистских гадов, да и наших солдат еще больше. Погода установилась жаркая под тридцать градусов. Днем загорать – смерти подобно. Причем смерти медленной и мучительной под толстым слоем кефира или прочей народной мудрости, облегчающей мучения от ожогов. Но не уезжать же домой на два-три часа, а потом вновь возвращаться. Тем более, лес под боком.

– Шурик, вон указатель к источнику. Ты когда-нибудь ходил туда?

– Не-а.

– А, может, сходим? Время как-то убить надо.

– У-у-у. Не охота. Да место займут. Я лучше подремлю чуток.

– Не-е. Я когда днем сплю, потом от головной боли мучаюсь. Лучше умоюсь, чтобы сонливость согнать, и по лесочку прогуляюсь. Все польза для здоровья.

– Давай. Как говорил Кузьма Прутков: “ У всякого портного свой взгляд на искусство“.

– Так. Ты моих предков не трогай. Моим прадедам в Воронцовку аж с самой Москвы дворяне да купцы одежду заказывали. И это притом, что в Москве магазины были, где с самого Парижа города тряпки продавали. А это о многом говорит.

– Да кто ж к ним пристает. Тем более, в такой день. Солнце, легкий ветерок, расслабуха. Давай. Иди. А я здесь полежу, о смысле жизни подумаю, в смысле подремлю.

– Разморило тебя. Обычно ты меня вытаскиваешь в лес воздухом подышать. Да ладно. Зарастай жиром.

Дорожка к источнику одна – по дну небольшого овражка, сразу за крутым пригорком пляжа. Тропинка не широкая – два-три шага, а вокруг все поросло – заросло, как в джунглях. По самому дну бежит ручеек, создавая повышенную влажность и ускоряя процессы гниения упавших поперек оврага деревьев. Ощущение, что ты в реалити – шоу где-нибудь на Амазонке. Не хватает только криков обезьян да попугаев, хотя две сойки и удод, увиденные мною, вполне их скомпенсировали. Все-таки, как не навязывают нам запад и Америку, все равно я русофил и люблю свою Россию-матушку. Хотя и обидно, что живем мы в ней, как в том анекдоте про два глиста, сидящих в не буду говорить какой куче. И спрашивает сын-глист своего отца, что есть же, как он слышал, другие червячки, живущие высоко на деревьях в сочных и сладких плодах, и жизнь у них, как в раю. На что отвечает ему со вздохом отец – да, сын, плохо еще ты понимаешь, что это такое за слово Родина, патриотизм. Мне не повезло в отличие от моего невыездного друга Шурика, я несколько лет прожил заграницей. Ведь могут же жить люди хорошо не только в сказках. И с правительством им повезло. И богатые у них думают не только о себе, а и о своей рабочей силе тоже. И не просто думают – это и у нас умеют, но и делают. А вот с этим у нас, как раз и напряжонка. Вот так, мысль за мыслью, шаг за шагом и шагал я в поисках живительного источника. Осталась позади и разрушенная кирпичная будочка, как сторожевая башня, охранявшая когда-то подступы к …. А к чему? Да кто ж знает. Времени-то сколько прошло. Несколько раз порывался пройти по какому-нибудь упавшему поперек оврага дереву на ту сторону, но все меня что-то сдерживало, хотя свербело где-то внутри сильно. Как этот Губерман все подмечает и в стихах излагает? Действительно – зуд. Зуд, который не дает покоя, и тянет, и тянет куда-то.

– Но где же начало того конца, которым оканчивается начало?– Невольно вспомнил я вопрос Кузьмы Пруткова.– Интересно, чтобы сейчас сказала мадам Прутковская из сериала про няню?

– Все торопишься, не сидится тебе на месте-е-е.– услышал я громкий шепот по интонации и манере произношения очень похожий на голос огромного удава из мультика про Маугли. Вокруг амазонские джунгли и вдруг такие ассоциации – это вам не капли валерианы и не реланиум. Возникшее чувство и ощущения двумя предложениями не опишешь, но увидеть огромного, метров десять-двенадцать питона я уже был готов морально. Сделать вид, что я ничего не слышу, и, сменив походку на походку Паниковского, идти дальше я не смог. Вот же дурак. Я остановился. Естественно, я ничего не увидел хоть и оглядывался. Благо, что с меня не требовали ответа, и я смог через некоторое время придти в себя и даже постарался представить, что я крутой парень.– Не вижу. Сдаюсь. Но только в том смысле, что в игре в прятки сдаюсь. Не вижу. Собственно, можете не выходить, не обижусь (а заодно и не описаюсь, если увижу нечто). – Окончил я свою фразу, естественно, мысленно.

– Не торопись. Ты уверен, что хочешь идти туда?

– Если честно, то вообще не хочу. Но я не могу! У меня так зудит, что я места себе не нахожу. Как сказал мой знакомый Кузьма Прутков: “Спокойствие многих было бы надежнее, если бы дозволено было относить все неприятности на казенный счет“. Но я лишен такой возможности. Все шишки, что сыпятся, бабахают по моей голове.

– Не зазнавайся. Другим тоже достается.

– Вы считаете мне от этого легче? Своя рубаха всегда ближе к телу.