Исповедь колдуна. Трилогия. Том 2

– А ты что, заботишься о моей нравственности? – спросил я.

Алена презрительно прищурилась.

– Значит ты считаешь морально оправданным обман людей, Соколов?

– А с чего ты это решила, что я их обманываю?

– Да потому, что все эти предсказатели и гадалки не имеют с истиной ничего общего. Я им не верю!

– Гадать и предсказывать я не умею, – улыбнулся я, – А вот за остальное, о чем нам на дверях написано, могу дать полную гарантию.

– Ну тогда попробуй вылечить меня. – предложила она.

– От чего тебя нужно лечить? По моему, со здоровьем у тебя все в порядке.

– И правда! Не от чего! – Алена впервые за этот вечер улыбнулась.

– А меня можешь вылечить? – тут же подскочила ко мне Валентина Буянова.

– А ведь ты тоже здорова. – сказал я. – Впрочем, как и все в этой комнате.

– А вот тут у меня шрам. – сказала Валентина и тут же начала задирать юбку, чтобы показать мне, где у нее находится шрам.

Если учесть длину ее модной джинсовой юбки, то можно себе представить, что я тут же поспешил отвернуться от нее, а остальные девчонки расхохотались.

– Ну, хорошо! – Буянова тут же опустила юбку. – Со шрамом все ясно, а вот, например, ты меня как экстрасенс загипнотизировать можешь?

– А зачем тебя гипнотизировать?

– Просто так, – ответила она, – Можешь?

– Могу, конечно, – сказал я, постепенно начиная злиться, – Только не понимаю, зачем тебе это нужно?

– Не можешь! У меня глаза темно-карие, почти черные, а это значит, я гипнозу не поддаюсь. Понял? А у тебя, хвастунишка, они серые и, значит, никого ты не загипнотизируешь. Не сможешь.

– Хорошо, Валентина, ты сама на это напросилась. – сказал я и повернулся к остальным участницам этой сцены. – Будьте свидетелями! – и я вновь повернулся к Буяновой.

– Смотри мне в глаза! – приказал я Валентине с необходимыми модуляциями голоса. – Закрой их. Ты спишь и слышишь только меня…

Я подкрепил словесный приказ мысленной формулой и быстро перевел Буянову в третью стадию. Потом повернулся к остальным.

– У вас есть желание услышать исполнение песен известной певицы? – спросил я. – Только не из этих кривляющихся иностранных штучек, а настоящих, из старых?

– Она что… действительно будет петь? – с сомнением спросила меня Алена, глядя на неподвижно застывшую посреди комнаты Буянову.

Дело в том, что у Валентины был писклявый, очень неприятно звучащий голос и никто из нас не слышал, чтобы она хоть когда-нибудь пела. Даже в детском садике.

– Будет петь, не сомневайтесь. – подтвердил я сам не зная, что из этой затеи получится. – Как насчет того, чтобы она стала Валентиной Толкуновой?

– Она что, уже загипнотизирована? – недоверчиво спросила меня Алена.

– Попробуй поговори с ней и убедись.

Но все попытки Алены заговорить были безуспешны. Впрочем, как и остальных моих одноклассниц. Валентина стояла неподвижно с закрытыми глазами и не реагировала. Я вовремя успел остановить Светку Шабанову, которая пыталась пробудить внимание к себе Валентины щипком.

– Все, девочки, – сказал я. – Убедились? Тогда начнем. – и я повернулся к Валентине.

– Ты – известная певица Валентина Толкунова, ты стоишь на ленинградской сцене в большом концертном зале и перед тобой очень большая и благожелательная аудитория. Оркестр уже играет вступление и теперь вступаешь ты. Начинает звучать твой голос…

Буянова запела. Без музыкального сопровождения голос Валентины зазвучал в тесной комнате неожиданно сильно и чисто. Но это был совершенно другой голос! Не ее, не Валентины.

Черненькая, симпатичная, вертлявая девушка вдруг исчезла. Гордая осанка тела, плавные, сдержанного достоинства жесты. Это была Валентина Буянова и одновременно не она. Перед нами стояла совершенно незнакомая юная женщина с чертами лица Валентины и она пела.

С минуту я стоял с разинутым ртом и пялился на нее, не узнавая, потом оглянулся на притихших одноклассниц. Те тоже замерли в различных позах и во все глаза глядели на преобразившуюся Буянову, завороженные мягкими, нежными звуками богатого обертонами голоса.

Удивительная пластика движений, четкое ощущение музыкального ритма и незнакомый голос, который завораживал, проникал в душу, увлекал за собой, вел к чему-то неизведанному и печально прекрасному.

Алена Ткач первой пришла в себя от удивления и жестом поманила девчонок за собой. Не спуская глаз с Валентины они дружно попятились и уселись все впятером на мою медицинскую кушетку, тесно прижавшись друг к другу. Они не просто слушали, они прямо-таки впитывали в себя музыку преобразившегося человеческого голоса.

Удивленный не менее своих одноклассниц, я пытался сравнить голос Валентины с голосами других известных мне певиц, которые только мог вспомнить. Толкунова, Сенчина, Людмила Зыкина… и даже из старых: Кристалинская, Бржевская, Мондрус, Великанова, Пьеха… все было не то. Голос, который я сейчас слышал, не походил ни на один из них. Может быть потому, что он звучал в живом исполнении, рядом, он казался мне намного богаче, чище, приятнее голосов известных мне певиц.

Одна песня, другая… Я смотрел на девчонок, видел, как у них наворачиваются на глазах слезы, как слетает с них наносная шелуха приобретенной за годы жизни защищающей от окружающих брони и обнажаются души. Нежные, очень ранимые души хороших людей. У меня самого почему-то то и дело подозрительно першило в горле, но я не осмелился издать ни единого звука. Импровизированное сольное выступление Валентины длилось больше часа. Потом я заметил, что она начинает уставать, и был вынужден прекратить неожиданный концерт.

– Ты будешь помнить свой концерт, Валентина. Свой голос тоже. – приказал я перед ее пробуждением.

Когда я вернул Валентину в обычное состояние, девчата тут же кинулись к ней и, обливаясь слезами, шмыгая носами, бросились ее обнимать. Она стояла среди них, безвольно опустив руки, и ошарашено хлопала накрашенными ресницами. И молчала.

Я проводил странно притихших одноклассниц до дверей и на прощанье сказал дружеским тоном, прежде всего обращаясь к Алене Ткач:

– На будущее запомните, девочки, что это рабочее помещение, а не концертный зал. Так что, прошу впредь без приглашения не ходить.

Дома ко мне в комнату вошла мать и тихонько присела на край моей тахты.

– Вчера вернулся из больницы Миша Верхозин. Сегодня я заходила к ним домой.

– Так что же вы не привели его ко мне, мама?

– Он не хочет. Отказывается. Заявил, что вся твоя затея с регенерацией – бред сивой кобылы.

– Так и сказал?

– Именно так.

Я посмотрел на нее.

– Надо было уговорить. Сказать, что в любом случае он ничего не теряет и положение хуже, чем сейчас, не станет. Да он просто трусит, мама.

– Завтра тетя Шура обещала прийти, втроем попробуем уговаривать. Это ведь так страшно, сынок. Видеть молодого и красивого парня на костылях. А все ваша тяга к этой ужасной технике. К мотоциклам.

– Не надо, мама. – попросил я ее.

Мать помолчала несколько минут, а потом все-таки не выдержала и спросила:

– К тебе сегодня кто-нибудь приходил?

– Приходили, мама, девочки из нашего класса. И произошло одно удивительное событие. Знаешь Валечку Буянову?

– Такая черненькая и очень вертлявая девица. – сказала мать, – Помню! Голосок у нее такой… неприятный.

– Она самая. Они пришли и обвинили меня в шарлатанстве. Все шестеро во главе с Аленой Ткач. А Валентина требовала, чтобы я ее загипнотизировал. Вот я и сделал это.

– Как ты мог с девочкой так поступить? – встревожилась Зоя Владимировна.

– Она сама напросилась, мама. Ты не беспокойся, ничего страшного с ней не произошло. Скорее наоборот. Валентина вдруг запела, да так, что мы все развесили уши. Совсем другой голос.

Я, постепенно увлекаясь, красочно описал матери все, что произошло. Она выслушала меня внимательно и начала задавать вопросы, на которые у меня не было четких ответов.

Глава 9

На одной из перемен меня в школе подкараулили Валентина и отозвала в сторону. Была она не похожа сама на себя, словно пришибленная.

– Слушай, Соколов, что ты вчера со мной сделал? – спросила она тихо.

– Но ведь я не приказывал тебе все забыть и ты сама должна помнить. – сказал я. – Кстати, а что ты сама помнишь?

– Как сон какой-то. – послушно ответила Валентина. – Я стою в большом зале и пою. И голос у меня совсем другой, не мой. Я же знаю, что у меня плохой голос. Писклявый, неприятный. А там, в твоей комнате я пела так, что у меня душа дрожала от счастья. Ты заставил меня и других девочек слышать другой голос, придуманный тобой?

– Нет, Валя, я не заставлял вас слышать другой голос. И сам был удивлен не меньше любого из вас.

– Откуда же он тогда взялся у меня? – закричала она с отчаянием.

Я заглянул в глаза Валентины и в глубине прежде всегда насмешливых глаз обнаружил глубоко запрятанную тоску и даже действительно отчаяние. Она не притворялась.

– Понимаешь, когда вы ушли, я стал думать, откуда у тебя вдруг появился этот голос, – осторожно подбирая выражения сказал я, – И ничего не приходило в голову, кроме одного объяснения.

– Какого объяснения? – тут же быстро спросила Буянова.

– Это твой голос, Валя, настоящий твой голос.

– Но почему же тогда сейчас я разговариваю с тобой своим другим, этим противным мне самой голосом? – опять тихо спросила она. – Вчера ты разбудил во мне… Я не могу сказать толком, что ты во мне разбудил. И вернул опять в прежнее состояние. Это жестоко!.. Это ужасно жестоко и несправедливо, Андрей! Сделай же что-нибудь! Ты сможешь что-нибудь сделать?

– Ты слышала что-нибудь о народных певцах Азербайджана или о тувинских народных сказителях? – спросил я ее.

– Нет, Соколов, не слышала и даже слышать о них ничего не хочу! – жалобно ответила она. – Ты мне не хочешь отвечать?

– Я отвечаю тебе, Валя, – терпеливо сказал я. – Те певцы, о которых я тебе только что упомянул, поют несколько по иному, чем все мы. Они используют приемы горлового пения, при котором начинают издавать звук особые вторые голосовые связки, которыми мы не умеем пользоваться и не можем заставить, чтобы они работали. А у тебя, наверное, все обстоит наоборот. Звучат рудиментарные связки, оттого и голос у тебя такой, необычный.

– Скажи, – быстро спросила она, – Ты можешь мне помочь, чтобы мои связки стали работать нормально?

– Я не знаю, Валя, – растерянно сказал я, так как действительно не думал об этом.

– Вот что, Андрей! – сказала Валентина медленно и тихо. – Это ты виноват, что я услышала свой настоящий голос. Ты разбудил мечту и теперь я просто не смогу жить, как раньше. Слышать свой голос и постоянно видеть, как от него люди морщатся, выше моих сил. И ты виноват будешь в том, если что-то со мной случится.

– Давай, Валентина, прежде всего договоримся, чтобы без угроз. – сказал я. – Конечно, я попытаюсь тебе помочь. Не знаю только, что из нашей затеи получится, но все-таки попытаюсь.

Вот так и получилось, что Валентина Буянова стала моей первой официальной пациенткой. Причем вышло так, что мучили мы с ней друг друга в течение месяца. Никогда потом у меня не было более сложного и трудного случая, слишком уж необычной оказалась задача для моего магического дара. Я почти потерял надежду, когда у нас с Валентиной что-то начало получаться и впервые без гипнотического внушения зазвучал ее настоящий голос.

С тех пор Валентина совершенно преобразилась, она с удовольствием стала петь на наших школьных вечерах, стала удивительно сдержанной и тихой, хотя и уверенной в себе молодой девушкой. Временами я ловил на себе ее пристальный взгляд, от которого мне становилось не по себе. Я слишком хорошо понимал значение этих взглядов Буяновой. Алена это тоже заметила и, к моему удивлению, тоже стала странно поглядывать на меня, а когда она перехватывала взгляд сидевшей впереди Валентины, ее брови озабоченно хмурились и она смотрела на свою подругу со все возрастающей неприязнью. Вот тут-то и мне приходилось кое о чем задуматься.

Я только что прибежал домой из школы и торопливо хлебал подогретый Зоей Владимировной борщ, когда в прихожей прозвучала мелодичная трель звонка. Мать пошла открывать. Хлопнула входная дверь и я услышал в прихожей приглушенный басок, затем глухой стук наконечников костылей о линолеум. Михаил Верхозин, понял я, уговорили таки упрямца. Я поднялся и пошел ему навстречу.

– Здравствуй, Миша!

Он неуверенно протянул мне руку, продолжая неловко опираться на костыли.

– Привет. Вот видишь, пришел к тебе.

– Подожди немного, Михаил, лучше проходи в мою комнату, я пока поговорю с мамой.

Потом я повернулся к начавшей собираться на работу Зое Владимировне.

– Мама, тебе придется сказать матери Михаила, что он поживет у нас три дня. И чтобы они не навещали его все эти три дня. Сделаешь, мама?

– Но ты обязательно вылечишь его ногу, сынок? – с беспокойством спросила она.

– Конечно, мама. Я буду стараться. – сказал я и подошел к телефону.

– Алексеевич! – позвал я в трубку. – Сегодня я не приду на работу. Пришел Миша Верхозин… да, да, тот самый, отработаю в субботу, дядя Коля. Обязательно.

Я положил трубку и направился в свою комнату, где Михаил неуклюже устраивался в кресле и держал в руках костыли, не зная, куда их пристроить. Я взял у него костыли и прислонил к стене. Верхозин попытался стеснительно спрятать от меня свою искалеченную ногу, но я остановил его, коротко спросив:

– Культя зажила?

– Чешется. – коротко ответил он и его глаза удивленно посмотрели на меня. – А еще чувствую, как пальцы на ней немеют… Как это может так быть, Андрей? Ступни нет, а пальцы на ней немеют и болят?

– Фантомные боли. – коротко ответил я, не став рассказывать Михаилу об астральном теле отсутствующей ступни, выглядывающей из-под штанины.

– Послушай, Андрей! – неожиданно резко повернулся ко мне Михаил. – Вот я пришел, мать настояла. Твоя мать тоже в этом участвовала. Они мне правду сказали? Ну, что ты мне ступню восстановить можешь?

– Не восстановить, а пробудить в ноге процесс регенерации с твоей, Михаил, помощью. Ты готов?

– Что, прямо сейчас? – испугался он. – Значит и штаны снимать?

– Обязательно.

Михаил стал раздеваться, посматривая на меня испуганными глазами.

– Посмотри мне в глаза! – уже привычно произнес я начало. – Теперь закрой и мысленно представляй себе, что у тебя на культе медленно набухает маленький бугорок…, он растет…, становится больше…, растет,… формируется в нем голеностопный сустав…, из него медленно вырастает маленькая ступня…, маленькая, похожая на ступню новорожденного младенца…

Я протянул руку к культе с плохо зажившей натянутой на нее кожей. Пальцы медленно налились зеленоватым светом и энергия потекла из них, окутав искалеченную ногу призрачным сиянием.

Первый сеанс регенерации дался мне неожиданно тяжело. Когда я закончил, то был весь мокрый от пота и усталости. Виновато было подсознание Михаила, которое не верило в возможность восстановления ступни и сопротивлялось. Приходилось преодолевать это сопротивление и расходовать огромное количество дополнительной энергии.

Когда я его разбудил, он долго и с каким-то недоверием разглядывал крохотную ступню, выросшую из культи.

– И это все? – спросил он. – Как же я на ней ходить буду?

Михаил попытался встать и мне пришлось протянуть руку, чтобы удержать его от такого глупого намерения.

– Больно ты скор, парень! – проворчал я. – Все за один раз получить хочешь. Это же нога примерно годовичка. Нежная. В ней пока и косточек настоящих нет, одни хрящики. Береги ее. Не стукни, не вздумай встать, пока она растет. Вечером делаем второй сеанс.

Я расстелил ему постель на своей тахте, поставил рядом костыли, положил на постель пульт дистанционного управления от телевизора, достал из книжного шкафа несколько книг. Для себя притащил раскладушку.

– Читай, смотри телевизор. Туалет знаешь где, ногу береги, не забывай, – сказал я, улегся на раскладушку и уснул, надеясь, что к вечеру мои силы восстановятся.

Проспал я до шести часов ровно и, конечно, восстановиться полностью не успел. Пришлось сбегать наверх за магическим жезлом и повторный сеанс проводить с его помощью. На этот раз пошло значительно легче. Подсознание Михаила больше не сопротивлялось. Закончили мы этот сеанс, когда нога выросла до размера, как у пятилетнего ребенка, и я знал, что за ночь она вырастет еще больше.

Поужинав вместе с проголодавшимся Михаилом я поднялся наверх в свой магический офис и стал ожидать свою постоянную пациентку Валентину Буянову.

На третий день Михаил после последнего сеанса сел в кресло и составил обе ступни вместе, сравнивая размеры и не замечая ни малейшего различия. Конечно, нога выглядела очень новой с нежной и тонкой кожей.

– Теперь можешь встать. – разрешил я ему.

Михаил встал и попытался пройти по квартире. Я остался в комнате. Через пару минут он вернулся ко мне, хромая, и удивленно посмотрел на меня.

– Больно! – пожаловался он. – Пятка болит, да и вся ступня стала гореть как в огне. С чего бы это, Андрей?

– А ты посмотри на кожу подошвы, тогда поймешь.

Кожа на подошве левой ступни была нежной и розовой. Выращенная ступня за свою жизнь не прошла еще даже сотни метров. Откуда на ней было бы взяться мозолям? Я терпеливо объяснил Верхозину все это и посоветовал не торопиться нагружать ногу и приучать ее к нагрузкам постепенно.

Вечером к нам пришли родители Михаила и я выслушал множество охов и ахов восхищенных и очень благодарных папы и мамы Верхозиных. Зоя Владимировна прямо-таки купалась в этих дифирамбах, зато мы с Михаилом чувствовали себя очень неловко.

За три дня я привык к тому, что рядом со мной в комнате живет этот парнишка. Он был развит не по годам, к тому же очень любил читать. Иногда мы с ним играли в шахматы и этот чертенок обыгрывал меня почти постоянно, хотя когда-то у меня был первый разряд.

После регенерации ступни Михаила словно прорвало плотину и пациенты пошли ко мне валом. Маленькая прихожая моего офиса не могла вместить всех желающих. Пришлось завести книгу для посетителей и вести запись очередности.

Я убирал шрамы, родимые пятна на лице, исправлял мелкие дефекты конечностей и иногда за два часа приема пациентов уставал так сильно, что потом едва добирался до своей постели. Серьезных случаев было очень мало и я пока был рад этому обстоятельству.

Моя жизнь окончательно вошла в правильную колею и я был доволен. Школа и школьные занятия не отнимали у меня много времени. Ведь душой я был все-таки взрослым и мог заставить себя внимательно слушать новый материал, который нам давали учителя на уроках и запоминать. К тому же оказалось, что я очень мало забыл за двадцать семь лет, чему меня учили тогда. Моя память послушно откладывала знания в своих глубинах и дома мне приходилось выполнять только письменные задания. После школы я торопливо обедал и бежал в мастерские к отцу, где вместе с Николаем Алексеевичем реставрировал и переделывал карбюраторы, проверял отремонтированные машины на скрытые дефекты. Вдвоем с дядей Колей мы постепенно подготовили хорошую оснастку к своим станкам, необходимую нам для работы и довели выпуск модернизированных карбюраторов до двадцати пяти штук ежедневно. Восемь-девять из них были моей работой. А если учесть, что стоимость переделки была около десяти тысяч за один карбюратор, то мы за один день приносили нашему предприятию больше двухсот тысяч ежедневного дохода. При пятидневной рабочей неделе это давало за месяц около шести миллионов прибыли.

Конечно, много забирали налоги, но и того, что оставалось, хватало на зарплату, расширение производства и на благотворительные мероприятия. После шести вечера я бежал домой, переодевался, ужинал и, торопливо приготовив уроки к завтрашнему дню, уходил наверх. В последнее время мне приходилось очень много лечить от алкоголизма. Я никак не мог понять мужиков, которые при нашей прогрессирующей дороговизне ухитряются покупать спиртное по бешеным ценам. Таких посетителей я, конечно, лечил за плату, гарантируя при этом стопроцентное избавление от вредной привычки.

Как-то, когда я занимался изготовлением пантаклей и талисманов, ко мне заглянул в офис отец. Он прошелся молча по комнатам, внимательно все осмотрел и долго наблюдал за моим занятием, стараясь понять, что же я такое делаю. Я в это время складывал в приготовленные матерью маленькие мешочки со шнурками свернутые вчетверо кусочки пергамента пантаклей и развешивал готовые талисманы на специальной подставке.

– Чем это ты занимаешься, сын? – наконец не выдержал Игорь Николаевич.

– Готовлю на завтра талисманы против пьянства, – ответил я.

– Не понимаю. – пробормотал он и пожал плечами.

– Что не понимаешь?

– Не понимаю, зачем ты занимаешься такой ерундой, – сказал он. – Ну скажи, кто в наше время может верить в талисманы? Мракобесие какое-то!

Я с любопытством посмотрел на него.

– Вот ты, отец, механик. Причем, очень неплохой. Скажи, когда ты собираешься куда-то ехать на машине, ты ставишь на нее аккумулятор?

– Естественно! – согласился отец и с сомнением посмотрел на меня, – Только я не понимаю, причем здесь машина и аккумулятор?

– И ты не ставишь на свою «Ниву» двадцатичетырехвольтовый аккумулятор, а ставишь двенадцативольтовый. Так?

– Ну, так. – настороженно согласился он, ожидая от меня какого-то подвоха.

– Талисман, это тоже аккумулятор. – объяснил я. – Только не электрической, а психоэнергии с выборочной избирательностью. Скажем, вот этот талисман предназначен для того, чтобы защитить носящего его человека от сглаза. Ты же носишь сейчас одежду, защищающую тебя от холода и не считаешь это странным, не называешь мракобесием.

– Гм…, не лишено логики, – вынужден был признать отец, – Вот только я знаю как работает аккумулятор на машине, из чего он состоит и как его сделали.

– А если бы ты этого не знал, не смог бы управлять машиной?

– У тебя какая-то странная логика, Андрей. Ну хорошо, могу признать, что это не помешало бы мне держать баранку.

– Когда человек приходит ко мне и просит в чем-нибудь помочь, вот как например в случае со сглазом, я даю этому человеку одиночный импульс и освобождаю сознание этого человека от чужого влияния. Но я не могу постоянно находиться с ним рядом и охранять. Тогда я даю ему этот талисман-аккумулятор, предварительно зарядив его своей психоэнергией, мысленно привязываю его к этому конкретному человеку, настраиваю талисман в унисон с его психополем и он начинает действовать, постоянно подпитывая психополе человека, закрывая, если это необходимо, сознание защитным щитом от вредного воздействия другого человека. С таким талисманом даже сомнамбулу ни одни гипнотизер не сможет подчинить своему влиянию.

– Послушать тебя – как будто бы все логично, но все равно – это чистейшей воды фантастика!

Я не стал спорить и только пожал плечами. Мой отец, несмотря на свои многочисленные достоинства, по-прежнему оставался чистейшей воды материалистом и упорно не принимал на веру магию. Но он помогал мне и никогда не делал попыток как-либо помешать моим занятиям.

После того, как моя жизнь стала входить в нормальную колею, я все чаще стал вспоминать автора Черной Книги. За прошедший полевой сезон я привык к постоянному общению с ним, хотя многое в его высказываниях не мог принять на веру и со многим не был согласен. Теперь я уже начал понимать, что автор Черной Книги был во многом прав, а не прав был я. Виноваты в этом были в равной степени и склад ума и воспитание, которое мне дало наше государство.

Мы с Ведуновым почему-то увлеклись силовыми, требующими значительных затрат психоэнергии, магическими опытами: телекинез, создание симулякров, создали меня, потом пошла регенерация тканей и превращение психоэнергии в более жесткие виды энергии: электромагнитное излучение, тепло, механическое движение.

Что из того, что теперь я при желании могу бегать по улице голым в сорокаградусные морозы и в наши северные пурги? А куда я смогу деться от побочного эффекта зеленого свечения на периферии астрального тела при превращении психоэнергии в тепло? Разве с таким эффектом сунешься на люди? Наметили мы с Ведуновым и пути перестройки метаболизма человеческого организма для выживания в экстремальных условиях, создали базовые формулы, но не довели это дело до логического конца.

И попутно изобрели шаровую молнию, когда шарик психоэнергии спонтанно переходит в тепловое излучение и газ в его объеме мгновенно нагревается до нескольких тысяч градусов. Резкое расширение объема, раскаленная плазма, в которую превратился воздух, стремительно разлетается во все стороны. Взрыв! Можно утешаться только тем, что это был экологически чистый взрыв. Больше нечем.

Постепенно я пришел к заключению, что за полгода общения с волшебным гримуаром мы с Ведуновым бездарно потратили основную массу времени. Не изучили даже, а просто пролистали меньше трети листов практического раздела. Бездари!