Седьмая тень

Снова войдя в душный коридор амбулатории, Антонов заметил там Северского, он о чем-то беседовал с Губкиным, у обоих под глазами были темные круги, и от обоих, наверное, несло перегаром, умозаключил Роман. Он хотел подойти поближе поздороваться с ними, но из крайней палаты вышел Витька Силиванов, его первый пациент, в сопровождении Нинель и Тони. Увидев Антонова, он заулыбался, протянул ему, как взрослый руку, и важно произнес:

– Здравствуйте доктор, я уж и не надеялся вас увидеть, сегодня за мной тетка приезжает, вот иду собираться. Когда вы потерялись с этой, – махнул он головой в сторону Тони, – я плакал, думал, вас Черная Берегиня в озере утопила, но потом сказали, что вы нашлись, а ко мне все не шли.

Нинель поздоровалась, и пошла готовить мальчика к выписке, на ее лице ярким пятном красовался свежий синяк, который она пыталась скрыть несколькими слоями пудры. Запахом табака и перегара «благоухали» ее всклокоченные волосы. Тоня осталась с мальчиком, держала его за руку, как будто боялась выпустить.

– Прости брат, Илья Петрович, нас так работой загрузил, что я просто не мог к тебе вырваться, – ответил Антонов. Ну, как ты себя чувствуешь?

– Да, нормально, побежал бы уже, да эта не разрешает, – он опять махнул головой в сторону Тони, – ох и вредная она, что вы только в ней нашли? – заключил Витька.

– Не понял, ты, о чем? – удивился Антонов.

– Что я не вижу, что ли, как вы на нее смотрите, со мной разговариваете, а на нее смотрите, да и этот ваш другой доктор тоже, тот, которому вы ночью палец пришивали, с обидой в голосе пояснил Витька.

– А у вас тут слухи быстро разносятся? – с улыбкой спросил его Антонов.

– Так, это ж деревня, мы только называемся городом, а на самом деле, просто большая деревня. Все друг друга знают, все всё видят, больше-то заняться нечем, – со вздохом закончил Витька свою преамбулу.

– А она, – Антонов тоже махнул головой в сторону Тони, – не вредная, а заботливая. А бегать тебе не разрешает потому, что тебе только вчера швы сняли, нельзя делать резких движений, поднимать тяжелое, бегать, прыгать, а то они могут разойтись, и снова придется тебя зашивать, и в футбол играть ты тогда еще долго не сможешь, понял?

– Понял, понял, что тут не понятного. И отведя глаза в сторону, чтобы не показать наплывших в них слез, продолжил, – меня, наверное, теперь в интернат сдадут. Мать моя лишена родительских прав, у тетки своих детей трое, муж алкаш, живут в двухкомнатном бараке в Сосновке. Я им ясное дело не нужен.

– Ну, ничего, в интернате тоже люди живут, ведь ты туда не насовсем, а временно. Вырастишь, отучишься, будешь сам жить, как тебе захочется. Там и футбольная команда есть, правда тренер у них не очень, но ведь это не главное, – вступила в разговор Тоня.

– Откуда ты знаешь? – с недоверием покосился на нее Витька.

– Знаю, сама оттуда, – ответила Тоня.

– Так, у тебя тоже никого нет? – уже мягче спросил Витька.

– Никого, кроме Зои Михайловны, это медсестра из интерната, очень хорошая, добрая женщина, – улыбнулась Тоня, она хотела погладить мальчика по голове, но Витька отклонил голову в сторону и гордо заявил:

– Не надо мне этих ваших телячьих нежностей, я мужик, и не надо меня жалеть, сам справлюсь.

Тоня одернула руку и спросила:

– Слушай, Витька, а кто это «Берегиня»? Ты еще говорил, что подумал, что она нас в озере утопила.

– Да, сказки все это, бабушка рассказывала, что живут они в лесу, одна – добрая, другая – злая, что они могут менять возраст, кому-то являются молодыми и красивыми, а кому-то старыми и страшными, как баба-яга. Могут человека с ума свести, или в озере утопить, или в лес завести так, что тот заблудится и назад дороги не найдет. А грибники говорили, что иногда они наоборот им дорогу домой указывали, чтоб не пропали в лесу. Да брехня все это. Говорю же сказки.

Вернулась Нинель, взяла вещи мальчика, и, шмыгнув носом, объявила:

– Идем, там тетка за тобой приехала, ждет уже.

Витька пожал руку Антонова, и уже повернулся, чтобы идти за Нинель, вдруг остановился и через плечо обратился к Антонову и Тоне:

– Ну, это. Спасибо вам. И до свидания, что ли. А в интернате, правда, нормально?

– Не бойся, самое главное будь человеком, и тогда к тебе будут относиться по-человечески, – ответила Тоня, – и добавила, – хочешь, я буду тебя навещать.

Витька заулыбался, глаза его заблестели, но радость в голосе он все же попытался скрыть:

– Навещай, если делать тебе нечего. И тут же спросил, – а как ты узнаешь, что я уже там?

– Узнаю, я туда каждую неделю хожу, по выходным, Зое Михайловне помогаю.

– А, ну тогда пока. И он побрел сначала медленной неуверенной походкой к выходу, но постепенно его походка становилась все уверенней и тверже.

– Этот пробьется, – заключила Тоня и вернулась в палату.

Сегодня она замещала заболевшую процедурную сестру. Ставить капельницы и делать уколы Губкин поручил ей. Так как Светка, по его мнению, была вертихвосткой, а эта Ленка и вовсе неумехой. У Антонова отлегло от сердца, и он пошел искать ребят.

– Молодой человек! Роман Иванович! – услышал он за своей спиной голос Северского. – Я хочу с вами поговорить.

Антонов остановился:

– Здравствуйте, Иван Николаевич, я вас слушаю, – отозвался Антонов.

– Хотел вам лично выразить свое признание, у вас золотые руки, вы провели воистину уникальную операцию, без специальной техники, без многолетней практики. Я восхищен! – Северский все время пока произносил свою хвалебную речь, тряс плечо Антонова своей целой рукой, и дыша на него перегаром, заглядывал в глаза. – Вы станете великим хирургом, я это чувствую. Жаль, что я не могу работать с вами, но видит Бог, мне этого очень бы хотелось.

На опухшем лице хирурга блеснула прозрачная слеза. Он был такой трогательный, такой искренний и такой несчастный в этот момент, что Антонову захотелось обнять его, утешить, сказать, что все еще будет хорошо, но он понимал, что хорошо для хирурга без руки уже не будет. Поэтому стоял, как истукан и не знал, что ему делать, и от этого ему становилось все хуже. Он боялся еще раз посмотреть в глаза хирурга, потому, что когда он это сделал в первый раз, там у леса, ему показалось, что в них есть что-то близкое самому Антонову, но тогда он не понял, что именно. Сейчас, когда их глаза встретились, у Романа мурашки пробежали по коже, он видел эти глаза раньше, этот взгляд, эту скупую слезу, не то разочарования, не то надежды, но где и когда не знал. «Дежавю не иначе», подумал Антонов, и перевел разговор на другую тему:

– Иван Николаевич, а как же вы тут работали в таких условиях, без оборудования, и специального персонала? Я слышал, что вы очень хороший хирург.

– Был когда-то хирургом, теперь так, никчемная личность, спившийся интеллигент, – с грустной улыбкой ответил Северский. – Когда теряешь смысл жизни, теряешь все.

– Но можно найти другой смысл, и тогда жизнь даст новый побег. Как старое дерево, сохнет, сохнет, потом его спилят, и кажется все конец ему, а оно пускает новые побеги и постепенно преображается. На нем появляются сначала почки, потом листочки, потом цветочки, а потом оно начинает плодоносить, – заключил Антонов.

– Наверное, вы правы, но я не могу определить, в чем должен быть этот новый смысл. Если бы у меня была семья, дети, то, наверное, смысл бы заключался в них. Но у меня нет семьи, теперь я еще и профнепригоден, – вздохнул Северский.

– Но вы могли бы учить нас молодых, ведь наверняка у вас большой опыт, много знаний, вы могли бы составить конкуренцию многим светилам отечественной, да я уверен и зарубежной хирургии. Вы ведь практиковали в тяжелых условиях, почти в слепую и все ваши операции можно назвать своего рода уникальными, – не сдавался Антонов.

– Конечно это сложно всегда идти на риск, потому, что нет выбора, и людям больше не от кого ждать помощи. Но одно дело теория, и совсем другое практика. А практиковать я больше не смогу, – почти шепотом произнес Северский, и продолжил, – практика теперь ваша прерогатива, вы теперь настоящий хирург, и если бы вы были моим сыном, я бы вами гордился. Мне не довелось присутствовать на ваших операциях, но Илья Петрович очень лестно отзывался о вас. Я очень хочу, чтобы вы и дальше развивали свой талант.

– Спасибо, Иван Николаевич за вашу высокую оценку, но я не считаю себя гением, просто так сложились обстоятельства, и кто-то свыше помог мне их преодолеть. Вы знаете, – после небольшой паузы продолжил Антонов, – мне иногда кажется, что это не я проводил операции, а кто-то незримый моими руками. Я знаю, это звучит нелепо, но все было именно так.

– Скромность вас еще больше украшает, молодой человек. Как бы я был счастлив, если бы у меня был такой сын. В вас есть что-то, что напоминает мне ее, какие-то неуловимые черты, природный магнетизм, который притягивает людей и уже никогда не отпускает, – объяснял Северский, скорее себе, чем Антонову.

– Я не понял, о ком вы говорите, Иван Николаевич, – перебил его размышления Роман.

– Ах, да, – как будто вспомнив о нем, остановился Северский, – простите ради Бога, старею, сам с собой начинаю вступать в полемику. Это я так, вспомнил былое. Как вас там, в лесу с девочкой, увидел, так каждую ночь Лиля стала сниться, жена моя. Ну, не буду вас задерживать, вы торопились куда-то. И сам резко развернувшись, почти бегом, пошел по коридору к выходу.

Антонов так и остался стоять с полуоткрытым ртом. Что имел в виду, этот странный хирург он не понял. Да и ход его мыслей нарушил Тихомиров вдруг появившийся из неоткуда:

– Здоров! Протянул он ему больную руку.

Антонов пожал ее чуть выше запястья:

– Как дела? Пойдем в перевязочную, посмотрим на результат работы. Сам как думаешь, получилось? Потянул его за локоть Роман.

– Если честно, то мне очень страшно, – остановился на полпути Андрей, – отек спал, ткани вокруг розовые, значит, палец приживется, но вот смогу ли я им работать, пока не знаю.

– Ты прости меня, если я сделал, что-то неправильно, или плохо. Я ведь не могу дать тебе стопроцентной гарантии, – посмотрев в глаза Тихомирову, произнес Антонов.

– Ты все сделал правильно, я смотрел за твоей работой. Лучший хирург, даже с большим стажем, едва ли сделал бы лучше. Андрей помолчал несколько секунд и продолжил, – Это моя судьба. Не знаю, уж за что она меня наказывает всю жизнь. Чем я провинился? Или предки мои? Но у меня есть еще одно дело, и я хочу его сделать. Не знаю только, успею ли, а теперь еще и смогу ли? – с грустью произнес он.

Глава 7 «Черное озеро»

В конце рабочего дня главврач Губкин собрал всех практикантов в столовой для заключительной речи. Он долго «пел» хвалебные оды, скорее всего впервые в жизни, так как до этого ему присылали полных бездарей и лодырей, поэтому на слова и комплементы он не скупился. Обещал дать всем прекрасные характеристики и рекомендовать преподавателям, поставить добросовестным студентам за прохождение практики оценку «отлично». Поэтом эту эстафету перенял бывший хирург Северский, трезвый на этот раз, в безукоризненном темно-сером костюме, белоснежной сорочке с галстуком в полоску. Его некогда темные, коротко стриженные волосы, посеребрила седина, но большие, голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, оставались молодыми и подвижными.

«А он был красавцем», – подумал Антонов, – «и фигура некогда была атлетического сложения, только теперь изрядно похудела. Как могла эта Лиля сбежать от такого человека?» – уже не раз задавал себе вопрос Роман. Он никогда не интересовался чужими жизнями и судьбами, но теперь его как будто подмывало. Он хотел знать эту историю, словно его собственная жизнь, как-то соприкасалась с этим, зависела от этого, и должна была измениться.

«Я должен знать, почему», – скомандовал внутренний голос Роману. «Если я буду знать, то пойму, что произошло в лесу», – решил он. Хотя никакой связи Антонов в этом не видел.

Когда все стали расходиться, чтобы собрать вещи для завтрашнего отъезда, Роман специально задержался. Он нарочно копался в бумагах, потом в своем шкафу, а сам все время поглядывал на кабинет Губкина, чтобы не прозевать, когда оттуда будет выходить Северский.

Наконец дверь открылась, и Северский направился к выходу. Антонов быстро захлопнул свой шкаф и двинулся вслед за ним.

– Роман Иванович, вы еще здесь? – обратился бывший хирург к Антонову, – а я думал, что вся молодежь уже разбежалась, как только получила свободу, – пояснил он.

– Да, я как-то закопался, порядок в шкафчике и отчете по практике наводил, все как-то некогда было. А на квартире собираться мне не долго, вещей у меня мало. И выспался я сегодня от души, – соврал он. – Как-то привязался я к этому городку, сам не знаю почему. Завтра уезжать нужно, а совсем не хочется. Такое чувство, будто что-то не отпускает меня, – решил зацепить Роман за разговор Северского.

– А вы знаете, я тоже неоднократно пытался вырваться отсюда. Думаю, всё, хватит, не могу больше прозябать в этой неизвестности. Билеты покупал в разные концы страны, но как только доходило дело до отъезда, меня словно засасывало трясиной и не отпускало. Наплывали воспоминания, начинала болеть душа, и что-то останавливало меня в последний момент. А хотите я покажу вам билеты? Они у меня до сих пор хранятся, как часть тех воспоминаний, которые меня удерживают здесь, – предложил Иван Николаевич.

– Это было бы интересно, – заверил его Антонов.

– Тогда давайте поедем ко мне, чаю выпьем, у меня давно не было гостей, – обрадовался Северский.

Они сели в его «Ниву», и поползли по ухабистым дорогам маленького городка. В машине разговор в основном шел о ужасных отечественных дорогах и таких же автомобилях. Потом плавно перешел на медицинское оборудование и транспорт.

Подъехали к небольшому аккуратному домику, дорожка от калитки была выложена булыжником, по обе стороны которой пестрели разнообразные цветы и декоративные кустарники. Антонов ожидал увидеть заросшую бурьяном перекошенную избушку, но был странно удивлен порядку и чистоте. Домик был свежевыбелен, окна сияли своей чистотой, клумбы пестрели цветами, словно над ними поколдовал специалист-дизайнер.

– Лиля очень любила эти цветы, сама их посадила. Пояснил Иван Николаевич, видя, как Антонов разглядывает клумбы.

В доме был почти идеальный порядок, только несколько пустых бутылок из-под водки и коньяка, аккуратно составленных в углу, выдавали хозяина. На столе лежала чистая веселая скатерть, грязной посуды нигде не было видно. Даже пепельница сверкала своей чистотой. На стене висел портрет двух счастливых, молодых людей в свадебных нарядах. Они улыбались, нежно смотря друг другу в глаза, и веяло от них умиротворением.

«Странно, – подумал, глядя на фотографию Роман, – лица этих людей были ему знакомы, как будто он видел их раньше, потом забыл, а теперь пытается вспомнить, но не как не может».

– Это вы с женой? – спросил он у Северского, хотя сам уже давно об этом догадался.

– Да, это моя самая любимая фотография, – грустно улыбнулся Иван Николаевич. – И еще, пожалуй, вот эта. Он показал на комод, там стояло несколько фотографий в рамочках. На той, которую указал Северский, была изображена худенькая девушка с веснушками, лет семнадцати, на голове у нее был венок из ромашек и других полевых цветов. Она сидела на лужайке и заплетала волосы в косу. Антонов чуть не потерял дар речи, если бы не качество черно-белой фотографии, и не платье, которое вышло из моды лет двадцать назад, он мог с уверенностью сказать, что это была Тоня.

– Это Лиля, – пояснил Северский, – такой я увидел ее впервые, сразу влюбился, дышать даже боялся, мне тогда двадцать девять уже было. А она девочка совсем.

– Институт закончил, продолжал Северский, – меня сразу рекомендовали в клинику в Томск. Отец там мой тоже начинал. А до него дед, – его когда-то, за передовые идеи в хирургии, как врага народа отправили в Сибирь, практиковать в лагеря, а когда реабилитировали в пятьдесят четвертом, он так там и остался, не стал возвращаться в Москву. К тому времени женился уже, сын у него родился – отец мой. Так что у нас уже династия своего рода там образовалась. Да вот я подвел, наследника не оставил, тяжело вздохнув заключил он.

– Ну, а как же вы молодой человек, попали в медицину? – спросил Антонова Иван Николаевич, – ведь что-то вас подтолкнуло к выбору этой профессии? Случайные люди видны сразу, но вы к ним не относитесь.

– Честно сказать, я и сам не знаю, почему я пошел в медицинский, вы не поверите, но иногда мне кажется, что кто-то незримый управляет моей жизнью. А я всего-навсего выполняю его волю. Он знает, что нужно мне, а я подчиняюсь и делаю, – ответил Роман и стал разглядывать фотографии на комоде.

– Этот незримый в психологии называется внутренним «Я», то есть подсознанием. И это внутреннее «Я», не возникает из неоткуда. Значит должна быть веская причина, вы можете ее не помнить, не знать, но она есть – это научно доказанный факт, – стал пояснять бывший хирург.

– Возможно, вы и правы, и я действительно не помню побуждающих моментов. Причем я никогда не думал, что когда-нибудь стану врачом-хирургом и даже не мечтал об этом. Родители прочили мне совершенно другое будущее. Они хотели, чтобы я стал каким-нибудь атташе, в одной из европейских стран, и прикладывали к этому максимум усилий, нанимали репетиторов по иностранным языкам, таскали меня по спортивным секциям и в музыкальную школу. Особого энтузиазма я не испытывал, но чтобы не огорчать родителей учился достойно, – излил свою душу Антонов.

Почему-то с этим мало знакомым человеком он чувствовал себя так свободно и расковано, что хотелось с ним разговаривать на любую тему, обсуждать наболевшие вопросы, слушать его. Веяло от него покоем, добротой и простотой. Он был из тех, кто выслушает любой бред и постарается понять и помочь. Антонов определил это сразу, потому и напросился в гости к Северскому.

– Похвально, молодой человек. Очень похвально! Современное поколение не всегда отличается сдержанностью и тактом, норовит все сделать по-своему, и это, наверное, правильно. Но есть рамки приличия, за которые, я считаю, они не должны выходить. Ваши родители, конечно, огорчились, что вы не стали тем, кем они вас видели, но я думаю, они простят вам, ведь профессия врача тоже социально значимая, ничуть не хуже профессии консула, или министра иностранных дел. Тем более вы прирожденный талант, этого нельзя не заметить. А все остальное вам пригодиться в жизни, я уверен. И музыцирование, и иностранные языки, а уж спортивные навыки подавно. Не каждый здоровый и атлетически сложенный выдержит нагрузки по нескольку часов к ряду, стоять в операционной при этом у оперирующего напряжены все участки тела, включая мозг и зрение, я не говорю о руках, ногах, спине и так далее. Поэтому старания ваших родителей не пройдут даром, – заверил Антонова, Северский.

– Они уже смирились, и стали искать прелести этой профессии, – с улыбкой признался Роман, – мама даже стала гордиться моей профессий, и рассказывать своим подругам, какой прекрасный выбор я сделал.

– Ну, вот и замечательно, вы еще добьетесь признательности на этом поприще, я в этом нисколько не сомневаюсь, – ободрил его бывший хирург.

– Скажите, Иван Николаевич, неужели даже в наше время найти следы человека, пропавшего два десятка лет назад нереально? – напрямую спросил Антонов.

Северский от удивления открыл рот, и несколько секунд так и стоял в замешательстве. Наверное, обдумывал, стоит ли отвечать на столь прямой вопрос, но Антонова это не смутило, а наоборот, позабавило.

Наконец он принял решение, и ответил:

– Хорошо, что вы спросили, все мои знакомые избегают говорить со мной на эту тему, даже моя теща, Ольга Петровна, хотя я знаю, она тоже страдает и мучается. А мне иногда так хочется излить кому-нибудь свою душевную боль. Вы действительно хотите это знать? – с надеждой в голосе спросил Иван Николаевич.

– Да, я очень хочу узнать всю эту историю от начала до конца. Дело в том, что я не могу разобраться в некоторых обстоятельствах, происходящих в моей жизни, понять свои мироощущения. И мне кажется, что ваша история, как-то связана с моей, – поспешил заверить его Антонов.

– Мне трудно уловить смысл ваших слов, но если я смогу вам помочь, буду очень рад, – закивал бывший хирург.

Пока шел этот диалог Северский накрыл на стол, заварил ароматный чай. Антонов отметил про себя, что движения его ни неуклюжие, а наоборот точны и легки.

– Этот чай, меня научила заваривать Лиля. Она придавала этому большое значение, считая, что чайная церемония, это целый оздоровительный ритуал. Сама ходила в лес собирать травы, ягоды. Сама их сушила, даже разговаривала с ними, как с живыми. И наблюдать за этим было каким-то волшебством. Глаз нельзя было оторвать, какая она была красивая в этот момент. Именно такую я увидел ее в первый раз, и сразу понял, что пропал. Та фотография, что стоит на комоде, сделана в тот самый день.

– Вы пейте чай, он придает силы, успокаивает нервы, снимает усталость, – подлил в чашку Романа еще душистого янтарного напитка Северский, и продолжил:

– Мы тогда с друзьями собрались отдохнуть и поохотиться, я конечно не охотник, но знакомые ребята уговорили меня поехать с ними. И вы знаете, тоже история своего рода. Мы ведь хотели поехать в Сосновку, это километров пятьдесят от сюда, почему Аркадий повернул не на том перекрестке, остается загадкой. Аркадий Андреевич Сычев, – пояснил он, – мой товарищ, мы вместе учились, довелось и поработать с ним, очень хороший врач терапевт, его потом в Новосибирск пригласили работать, он теперь там заведующим отделением служит. Позже в Москву звали, но он отказался, привык к своим пациентам, да и семья его вся в Новосибирске устроилась. Так вот он сам из этих мест, в Сосновке его бабушка жила, он практически вырос там, места все с закрытыми глазами знал, а тут повернул раньше и все. Почему сам не знает, может, заболтались мы, отвлекли его, а может судьба повернула нас, именно туда и именно тогда. В общем, оказалось, что попали мы не туда куда хотели, но бензина у нас осталось мало, поэтому решено было остаться здесь. Тем более, что речка рядом, а в лесу Аркадий сказал, есть озеро, которое местные называют «Черным зеркалом».

– «Старожилы обходят его стороной», – рассказывал нам Аркадий, – «бояться, говорят, что там живет нечистая сила». Но нам пятерым, молодым, здоровым атеистам, все было нипочем. Особенно мне, я не рыбак, и не охотник, и уж тем более не знаток леса. Я приехал подышать свежим воздухом, полюбоваться природой и повеселиться в шумной мужской компании.

Мы подкрепились, и даже выпили по рюмочке, товарищи оставили меня на хозяйстве, чтобы я костер разжег, да к ночлегу приготовился. Время было уже вечернее, солнце садилось за макушки леса. А сами, взяв ружья, пошли посмотреть есть ли дичь на озере.

Стал я собирать хворост для костра, да искать подходящие камни, чтоб устроить жаровню, и чайник установить. На том месте, где мы остановились, ничего подходящего не оказалось. Решил я на опушку леса выйти, там посмотреть. Вернулся к Аркашиному старенькому «Москвичу», мы его у леса под холмиком оставили, чтоб в глаза сильно не бросался. Выхожу на опушку и у меня дух перехватило. Она там сидит, с травой разговаривает, сама тоненькая, как былиночка, пальчиками травинку к травинке складывает, прежде чем сорвать, разрешения спрашивает, извиняется. Я на нее, как зачарованный смотрю, глаза боюсь отвести, вдруг исчезнет. А она подняла ресницы, увидела меня и даже не испугалась, а наоборот улыбнулась мне, как старому знакомому, как будто знала, что я приду, протянула мне свои хрупкие пальчики и сказала, словно пропела: – «Меня Лилей зовут, я тут травы на чай собираю. А вы, наверное, на охоту приехали, да только зря. Сейчас не сезон». Потом она встала с колен, протянула мне букетик травы разной, «это вам на чай», и пошла прочь. А я так и остался стоять, как заколдованный. Уж не знаю, сколько я так простоял, но уже стало холодно и темно. Ничего я не нашел, соорудил что-то вроде треноги, подвесил чайник, и стал ждать товарищей. А их все нет и нет, как будто провалились куда-то. Леса не знаю, где их искать ума не приложу. Костер горит, только успевай сухие ветки подкидывай. Думаю, если пойду их искать, костер потухнет, тогда и сам заблужусь, и они дороги не найдут. Стал ждать, кто знает этих охотников, может быть они ночью и охотятся. Решил ждать до утра, а утром, если не вернуться, искать надо будет идти.

Заварил чай, из травы, что Лиля дала, такой ароматный получился, пьешь и не напьешься, а как выпил, уснул сразу, толи от усталости и пьянящего лесного воздуха, толи от чая этого, не знаю. Проснулся, костер потух давно, но угольки еще теплые были. Ребят нет, рассвело уже. Стрельбы я не слышал, значит, думаю, не охотились. Пошел их искать. Взял с собой аптечку на всякий случай, непочатую бутылку водки, бутерброды, да шоколада плитку, Аркаша уж очень любил его. Сам-то лес не знаю, иду и каждую кочку, каждое дерево запомнить хочу, чтоб потом вернуться к костру. Не знаю, сколько я ходил, только показалось мне, что не больше трех часов. Вышел к озеру. Поверхность его действительно как зеркало, ровное и имеет форму овала, макушки деревьев отражаются в нем и заслоняют собой небо, поэтому кажется оно черным. Подошел к нему, зову товарищей своих, никто не откликается. Умылся в озере, а сам думаю, может быть пока я ходил, ребята вернулись. Все равно, куда идти дальше не знаю. Пошел обратно. И ведь дорогу запоминал, а найти не могу, хожу вокруг этого озера, как завороженный, и вдруг показалось мне, что огонек мелькнул где-то за деревьями. Пошел я в ту сторону, не знаю, сколько еще времени прошло, может быть, час, а может быть и пять часов, но я почти бежал, почему-то казалось мне, что если я не успею за ним, то пропаду. А огонек то в одной стороне мелькнет, то в другой, уже почти с ног валюсь от усталости, но бегу. А потом раз, и исчез совсем. Стою я в густой чаще, и так мне стало страшно и тоскливо, что я в отчаяние, закричал, на сколько голоса хватило, эхо во все стороны разнесло мой крик, а когда он затих, слышу, стонет кто-то совсем рядом. Пошел я на стон и нашел человека.