Минуты мира роковые… Повести и рассказы

Не менее беспокойно складывались дела в Городе. Римская беднота и приведённые Помпеем с Востока ветераны надеялись только на перемены. С тех пор как трибуну Клодию Пульхеру удалось ограничить власть цензоров и даже добиться изгнания лидеров оптиматов Катона и Туллия, римский плебс, этот «колосс без головы», обрёл, наконец, голову. И хотя партия сената сумела, играя на честолюбии Милона – другого народного вождя, нейтрализовать успехи популяров, равновесие было непрочным.

Пять лет на улицах города шли кровопролитные бои. В этих столкновениях народ сам сдерживал своё недовольство. Однако, как хорошо понимали сенаторы, политическая игра не в силах прятать правду до бесконечности. Любое голосование, даже по незначительному поводу, могло подорвать популярность Милона. И тогда Клодий стал бы неудержим.

В описываемый день комиции на Форуме затрагивали глубины жизни государства – решалась его судьба. Гудение собравшейся под открытым небом толпы сплеталось из отдельных выкриков, восклицаний, угроз и жалоб людей, каждый из которых имел всего лишь один голос, всего лишь один сжатый в кулаке камешек, и его предстояло бросить в урну «ЗА» или «ПРОТИВ». Что значит «ЗА» и что значит «ПРОТИВ», объясняли ораторы, придавая однозначные юридические формулировки противоречивым чаяниям многих и многих людей. Народ не слышал, да и не слушал выступавших, ибо для большинства «ЗА» и «ПРОТИВ» означало: за или против Клодия.

– Тише, тише. Пульхер на возвышении. Что он говорит?

– Неважно. Главное, нас он не оставит, своего добьётся.

– Он всегда своего добивается, наш Клодий.

– Верно! Кто прогнал мерзкого законника Туллия?

– Клодий!

– Кто убрал на Крит брюзгу Катона?

– Наш красавчик!

– Кто наставил рога самому Цезарю?

– Ерунда! Цезарь мечтал избавиться от Помпеи.

– Но в суде он сказал, что ничего не знает…

– Да здравствует Цезарь!

– Кто плохо говорит о Цезаре? Кто…

– Успокойся, никто не трогает Цезаря. Все знают: Клодий и Цезарь – друзья. Куда Цезарь – туда и Клодий, куда Клодий – туда и Це…

– Друг у друга девчонок отбивают, по одним шатаются тавернам.

– Здорово сказано!

– …и сейчас, что говорил Клодий? Заключить союз с Алеборганом. Зачем? Чтобы Цезарю набрать дополнительные когорты из германцев.

– Слава Помпею! Долой Цезаря! Пусть гниёт в галльских болотах. Помпей Великий несёт нам роскошь и изобилие. Он даст Риму золотой век.

– Заткнись! Помпей перестал быть воином. Он спит. Что сделал он после Митридата?

– Слушайте, слушайте! Сейчас объявят, добился ли Клодий своего.

Громовой рёв восторга одних, смешанный с негодованием других, прокатился над Форумом, когда объявили, что в результате вольных комиций победило предложение трибуна Клодия: заключить союз с германцами, но на переговоры поедет Милон.

– Долой Милона! Эввива Клодий! – неслось со всех сторон площади.

Огромный господин в сенаторской тоге прежде, чем скрыться в прохладе паланкина, кивнул стоящему рядом молодому человеку:

– Похоже, это Туллий, хитрая лиса, добился такого двусмысленного решения.

– Да… – в досаде юноша поджал губы, – Милон договорится скорее с весталкой в храме, чем с Алеборганом, – вдруг оживился: – Ого, смотри скорее: кажется, громят курию.

На возвышении для ораторов вновь появился Клодий. Медленным движением подняв и раскинув, словно для объятия Форума, руки со свободно свисающими складками широкой тоги, он заставил народ успокоиться и замолчать. Мгновенность такого перехода воспринималась как чудо. В наступившей тишине все услышали одно только слово, последний звук которого потонул в сладострастном рёве побеждённой нескрываемой лестью толпы:

– Квириты!

2.

Поздним вечером в просторной комнате дома на Палатине разговаривали двое. Хозяин, худой и длинный, с лицом бледным, как восковые изображения его же собственных предков в атриуме, и гость, недавно переступивший черту «акме», черноволосый, густобровый, загорелый. Наливая вино в кубки, хозяин продолжал:

– …своего мы добились – едет Милон, надо поддержать его достаточно сильной свитой. Пусть возьмёт головорезов с Субурры – от Клодия можно всего ожидать.

Помолчав немного, гость возразил:

– Вряд ли Пульхер помешает нам чем-нибудь сейчас. Однако Милону и без того трудно. Толпа требует союза с германцами, и, как ни тупы милоновы дружки, они поймут, если он будет действовать, вернее, бездействовать, слишком явно. В лучшем случае переговоры затянутся до весны.

– Этого и достаточно. Не позднее марта мы проведём в сенате закон о снятии проконсульских полномочий с Цезаря. Ну… а Помпей сильно увлёкся греческим, и мы не станем препятствовать развитию его литературных пристрастий.

Собеседники переглянулись довольные, словно знатоки игры латрункули, оценившие удачный ход. Пламя факелов дёргало и рвало темноту триклиния. Говоривший последним приподнял чашу:

– Твоё здоровье, Марк Туллий. Ты весьма кстати вернулся… Ха-ах, хорошее вино. Признайся, там, в изгнании, ты, верно, и забыл вкус фалернского?

– Нет, Фабий. К счастью, проконсул снабжал меня всем необходимым… Мм… Вино твоё действительно прекрасно… и, ты знаешь, там я чувствовал себя меньше изгнанником, чем в Городе. Здесь все меня ненавидят, народ зовёт «мерзким законником», хорошие люди – выскочкой. Прямо не пойму, кому обязан переменой места.

– Ну… разве ты не знаешь: Город не любит тех, кто в нём, и обожает отсутствующих. Особенно – удачливых полководцев. Вот почему Цезарь тем опаснее, чем он дальше.

Лицо Цицерона дёрнулось, словно от боли:

– Безумцы! Почему они не могут понять: если дать Цезарю сделать, что он хочет, наша гражданская община расползётся, как старое рубище странствующего философа-грека. Чем им не нравится тога? Её ткань прочна, в ней свободно движениям, она одинаково защитит от зноя и непогоды…

– Она не всем по плечу, Марк. Опять-таки у неё нет карманов, а жить на одно красноречие, оставив торговлю плебеям, могут позволить себе немногие. Слово Рима всё с большим трудом переходит в дело. Восток пал под натиском наших легионов, рассыпался в прах, но именно этот прах, а не хрупкие деспотии, является его истинной структурой. Наше оружие не изменило его, а обнажило, сделав явным то, что скрывалось – господство случайного и произвол. И именно в этом, истинном своём виде, Восток стал врагом идеи Города. Наша сила теряется в его многоликости, обнаруживает раскол в самой себе. Я не удивлюсь, если через десять лет мы увидим на берегах Тибра царицу не как пленницу, а с многочисленной свитой, поражающей наших зевак роскошью. Я не удивлюсь, если ещё через полста лет произвол безумца будет править Городом, закрывая собрания плащом страха, загоняя Слово в ущелье шёпота.

– Не дай бог дожить до таких дней, Фабий. Хотя ты и из рода Медлителя, не будешь медлить, пока безумие одного и трусость других погасят свободное пламя слова. Ведь в этом пламени – свет, свет далёкого смысла, намекающий на выход из нашей темницы, и в луче которого мы так недолго и бестолково кружимся.

Фабий медленно растянул серые губы в улыбку:

– Марк, вчера на рынке я купил интересный свиток. Перейдём в библиотеку, я тебе его покажу, тем более что твои слова заставили о нём вспомнить.

Когда друзья, покинув триклиний, поднимались по сводчатой галерее открытой лестницы на террасу, где в специальном помещении Фабий держал манускрипты, внимание их привлекла стройная рабыня с упругой высокой грудью, которую она, обнажённую, подставляла лунным лучам. Цицерон в недоумении вскинул сросшиеся над переносицей брови.

– Это Урсула. Мне её привезли из Германии. Не удивляйся, Марк, у них сегодня какой-то праздник. Кроме того, германские девушки верят, что от лунного света кожа становится матовой. Ну, вот мы и пришли, – Фабий открыл дверь, пропуская гостя.

Помещение правильной кубической формы было залито колеблющимся светом масляных ламп. Только в круглое отверстие в потолке вливалось чёрное небо, усыпанное мириадами звёзд. Было прохладно. По бокам, на возвышениях вдоль стен, лежали многочисленные таблички, стояли ларцы из дорогого дерева. Фабий открыл один из них и вытащил свёрнутый папирус, поднёс к глазам Цицерона жёлтое полотно, испещрённое греческими каракулями: «Представьте себе пещеру и людей в ней, сидящих спиной к выходу так, что отблески дневного света они видят на глухой стене перед собою. Пусть кто-то проносит мимо входа в пещеру силуэты животных, людей, растений, чтобы тени от этих силуэтов были видны сидящим напротив стены. Не будут ли они думать, что то, что видят, и есть реальность, единственно существующее? Если вывести такого человека на свет, то глаза его заслезятся, и он будет закрывать их руками в поисках тьмы».

Порыв ветра покачнул пламя в зале. Цицерон поднял глаза на Фабия, потом ещё выше – к звёздам. Оторвавшись взглядом от них, вновь стал всматриваться в буквы на папирусе. Их было не меньше, чем звёзд. Зелёные лучи достигали букв, царапали по папирусу, старались сплестись с чёрной, завязанной в узелки нитью строки.

Фабий смущённо улыбался серыми бескровными губами.

3.

– Опять, Феодор, ты подставил щёку Кратилу! Ты что, не можешь постоять за себя? В конце концов, это наносит ущерб и моей чести. Любимый раб Клодия терпит побои от жалкого милоновского ублюдка!

Длинный, согнутый в три погибели грек вытирал полой фартука ступни римлянина. Мягко подняв глаза, ответил:

– Господин, через это я обрету спасение.

Будто бы нарочно ждавший звучания последнего слова, римлянин заговорил с поспешностью, с какой начинает действовать человек, в чьи сети попала, наконец, долгожданная добыча:

– Спасение? Зачем? Я вовсе не уверен, что в тебе, да и во мне, разумеется, что-либо надо спасать. Пусть себе гибнет. Спасать! Откуда у людей возникла такая вздорная мысль? По-моему, это просто трусость, и стоит ли для оправдания низкого инстинкта плести доводы. Ну, вот ты, Феодор, что ты стремишься спасти? Что в тебе есть столь драгоценное, чему грозит неотвратимая гибель, и что необходимо тем не менее сохранить? Да и для кого? Кому ещё, кроме тебя, нужно само сознание и память о твоём существовании?

Не отрывая рук от мозаики пола, с которой он собирал расплескавшуюся воду, грек возразил с достоинством:

– Господин, выслушай хоть раз, не накидываясь на слова с поспешностью демагога. Ты ведь не в суде и не на Форуме. Ты – с самим собой… Пойми, важно не спасение, а путь к нему. Путь любви и единения. Путь, указывающий нам на чувство неотвратимой вины перед всем живущим, вины за то, что оно живёт, а значит, страдает. И эта вина даёт нам силы любить. Любить, ничего не желая для себя. Это главное. В этом смысл нашей жизни сообща. Именно этим – мы люди, а не свора раздирающих друг друга собак.

Грек распрямился, чтобы передать вошедшей рабыне таз с плавающими в нём цветочными лепестками. Затем продолжил:

– С тех пор как Эпикур научил нас свободе, свободе в движении атомов, у нас появилась возможность выбирать. Выбирать и нести ответственность за делаемый выбор. И эта ответственность порождает вину. Вина – атрибут волепроявления, и даже больше, она – атрибут самой жизни. Ибо жизнь есть свобода, та, что приводит в восторг мудреца и ставит в тупик невежду.

– Мудрец, свобода, невежда – пустые слова, – римлянин раздражённо поднялся, сам завязал сандалии. – Между ними нет разницы. Да и согласно тому же Эпикуру, что такое человек? Страдающие атомы. Когда они рассеются в безграничном пространстве, исчезнет и страдание. И будут ли атомы помнить о том страдающем, кого они составляли когда-то? Вряд ли!

Удар гонга, возвещающий о приходе гостя, прервал беседу. Феодор склонился и неслышно ушел в боковую дверь. Шёлк занавеса над главным входом с шумом раздвинулся, пропуская загорелого гладиатора в дешёвых доспехах:

– Антоний приветствует Клодия!

– Входи, Марк. Я тебя не сразу узнал, хотя маскировка примитивная. Всё-таки тебе никогда не хватало вкуса. Но об этом после. Я вижу, ты сильно устал.

– Да. Пока нашёл тебя в Риме, пришлось выпить изрядное количество неразбавленного. Клянусь Геркулесом, в каждом кабаке меня узнают. Давно государственные преступники не пользовались такой популярностью. Ты бы видел, как эти пьяные хари преображаются, силясь принять выражение, достойное судеб мира. А судьбы мира решаются чуть ли не на виду у последних попрошаек и девиц, занимающихся ремеслом на дому. Я сам удивляюсь, как ещё не схвачен сторонниками Катона. Где мне возлечь? Здесь? У-у-у, как вкусно пахнет едой…

– Он слишком порядочен, Марк. Не шатается по кабакам и своих друзей отучает от этого. Вот Туллия стоит поостеречься. Но в моём доме ты в безопасности. Клиенты не смыкают глаз, как ждущие счастливого случая любовники у дверей красотки.

– Я никого не видел…

– …Значит, они научились не бросаться в глаза. Но перейдём к делу. Что нового в Галлии?

К этому времени рабы Клодия, сновавшие по палате мимо приветствующих друг друга римлян, успели уставить стол яствами и питьём. Голодный Антоний без церемоний принялся за еду и теперь, запивая огромным глотком голубя, запечённого в тесте, мотал головой из стороны в сторону. Справившись, произнёс:

– Скверно, Пульхер. Наши надежды там связаны с твоими успехами здесь. Нам нужен мир и союз с германцами, нам нужны вспомогательные легионы, чтобы прорубать нити дорог вглубь смрадного болота, названного, будто в насмешку, Галлией. Мы давно уже не воюем, Публий. Мы бродим по пояс в зловониях, продираемся сквозь дикие заросли, мёрзнем, голодаем, до изнурения работаем на рубках и осушениях. И этому не видно конца. Мы там завязли. Даже самые выносливые довели до предела свою волю. Вот-вот – и всё рухнет. На сходке перед моим отъездом в Рим Цезарь обещал воинам немедленную помощь. Если она не придёт, спасать придётся его самого.

Клодий встал с изящной низкой кушетки и сделал несколько шагов наискось залы:

– Марк, я могу тебя порадовать. Вчера нами был проведён закон о союзе с варварами, которых представляет… Алеоборг, кажется?

– Алеборган! Я его знаю – отличный воин! Познакомился с ним по пути сюда, в Анунции. Они живут там на правах почётных гостей Рима. Кто будет вести переговоры? Ты?

Клодий поморщился:

– На это моего красноречия не хватило, а твоё было негде занять. Едет Милон, а я нужен в городе… И благодарите меня и богов, что Цицерону не удалось добиться большего.

Поднявшись неожиданно легко, Антоний встал напротив Клодия и, взяв его за плечи, посмотрел прямо в глаза:

– Это всё меняет, Пульхер. Неужели ты не понимаешь, что переговоры Милона о мире равносильны войне? Чего же ты добился? Восторженного рёва толпы? Сестра пришлет тебе новых поклонниц? Или ты напишешь главу в учебник риторики? Цицерон, не открывая рта, переговорил тебя, да так, что это понятно только нам четверым, включая Цезаря. Это поражение, Клодий. Поражение, притворившееся победой. И тем оно коварно, ибо никто не приходит на помощь победителям.

Немного помолчав, Антоний добавил:

– Ты должен опередить Милона в Анунции!

– Успокойся. Я никуда не еду, – освободившись от рук собеседника, Клодий подошёл к шкафу у стены и достал из него вощёную табличку и стиль. – У сестры завтра праздник. Я обещал быть. Хочешь, пойдем вместе, выпьем фалернского… и, ладно-ладно, ещё раз обо всём переговорим.

– Если мне не изменяет память, завтра годовщина победы над Митридатом. С каких пор сестра Клодия отмечает успех Помпеева оружия?

– Это совпадение, Марк. Неслучайное, если учесть, что Клодия празднует дюжину раз в декаду, – Пульхер на секунду задумался, сделал несколько записей и спросил: —Однако почему ты сказал про посла варваров «они» – «они живут в Анунции», ему что, позволили подъехать к Риму со свитой?

Антоний, полуприкрыв лицо ладонью, чтобы спрятать усмешку, быстро, словно чёрный камешек бросил, глянул одним глазом на Клодия:

– Нет, Пульхер, кроме десяти германцев-телохранителей, никакой свиты. Не парься, закон соблюдён. «Они» я сказал, имея в виду племянницу посла, внучку вождя, погибшего при Секстиевых Аквах. Её дед стал героем нового эпоса. Его доспехам поклоняются как святыне несколько враждующих германских племен. Отец погиб недавно в Паннонии, когда девушке не было шестнадцати вёсен, и вот уже два года с тех пор Гудрунхен является символом объединения германцев.

– Она хороша?

– Для символа даже слишком. В нашем мире такая красота вызвала бы раздор и войну, может быть, страшнее Троянской. Думаю, что и германские вожди неслучайно держат Гудрунхен подальше от своих глаз и от молодых воинов. А девушка прямо-таки бредит Римом, вполне сносно владеет нашим языком. Ты знаешь, она читала твои речи и ставит их много выше Цицероновых и даже записок Цезаря. Некоторые пассажи она заучила наизусть и, когда узнала, что мы друзья и что я тайно еду в Рим для встречи с тобою, весь ужин умоляла разрешить ей, переодетой воином, участвовать в приключении. Посол, сделав вид, что сердится, отослал племянницу в спальню, но, оставшись со мной, всё посмеивался в рыжую бороду, довольный: «Отчаянная девчонка! Это она в Хильдебранда».

Публий, усмехнувшись, пожал плечами, задумался, потом спросил:

– Кажется, Анунций лежит на Аппиевой дороге?

– Да, этот городок лежит на дороге, проложенной твоим предком.

Отдёрнув шелк занавеса над входом, Клодий позвал раба, отдал ему исписанную табличку:

– Сестре!

Подошёл к Антонию:

– На Аппиевой дороге у меня две виллы, управляющих которых я давно хотел проверить. Слушай, Марк, я еду в Анунций завтра же, после праздника у моей сестры, где мы с тобой упьёмся фалернским.

Антоний, довольный, не скрывая радости, сжал ладонями плечи Клодия:

– Я не сомневался в этом, Публий. Ты – первый распутник в республике и, думаю, в империи упрочишь репутацию. Однако надо предостеречься от козней Цицерона. Порция, согласно твоим же словам, я меньше опасаюсь. Он слишком наш враг – ему чуждо вероломство и сопутствующая вероломству предусмотрительность.

– Да, помню. На этот случай у меня есть дельный человек. Феодор, выйди!

Антоний невольно вздрогнул, когда из боковой двери триклиния вышел согнутый грек.

– Не обижайся, Марк. С тех пор, как меня едва не обожествили на Форуме, я никому не верю, кроме этого раба. Он всё устроит. Пока мы будем пировать у Лесбии (о боги!), у моей сестры – я хотел сказать, так вот, пока мы будем пировать у Клодии, этот грек (ты слушаешь меня, Феодор?) побывает у Сцепия Тронция и узнает, сколько брать с собой людей, ехать верхом или в паланкине и прочее.

– Ты веришь в гадания?

– Марк, ты огрубел в Галлии. Сцепий не верит в богов. Он не предсказывает даже погоду. К его советам я прислушиваюсь только благодаря их мудрой дельности.

Сделав небольшую паузу, чтобы отпить вина, Клодий обратился к греку:

– Феодор, иди, приготовь нам пиршественные венки и одежду.

Когда раб удалился, Антоний, расплёскивая фалернское, отодвинул свой кубок:

– Я готов видеть задирающими тунику твоей сестре ещё сотню варваров в дополнение к предыдущим, но терпеть твоим конфидентом грека?..

Клодий снисходительно улыбнулся:

– Что делать, что делать, Антоний. С тех пор как Цицерон изгнал Катилину, достойных римлян не осталось в Городе. Вот вернётся из Галлии Цезарь с конницей – мы с сестрой переменим свои привязанности. А пока, Марк, выпьем, чтобы это время настало как можно скорее.

4.

Отмечалось десятилетие победы над Митридатом. В центре Форума был сложен огромный костёр. Подростки бросали в него буллы – кожаные мешочки с зашитыми в них детскими волосами. Кривая Субурра была запружена людьми. Огонь факелов освещал лица. Кое-где сверкали ножи, тут же гаснущие под тканью плаща или тоги. Напившиеся дешёвым вином юнцы сбивались в злые толпы, визжали под взмахи рук заводил-переростков:

– Помпей – император!

В темноте портала храма Геркулеса кто-то, прячась среди колонн, закричал:

– Преторианцев – на небо!

Через мгновение замшелые стены озарились факелами стражи. Раздался истошный вопль, испугавший кровельных голубей. Птицы взлетели, сделали круг и снова устроились на привычном месте – в коленях каменных богов.

Феодор спешил, огибая стремившихся к столкновениям пьяных гладиаторов. Пока господин пировал у сестры, ему надо было посоветоваться со Сцепием Тронцием о составлении тайного договора, обсудить юридический аспект такого действия и риск возможных последствий. Фактически это был заговор, хотя закон не нарушался – ускорялось лишь его действие. Как бы то ни было, к советам Сцепия полезно прислушаться. Феодор любил бывать у чудака-римлянина. Владея богатыми поместьями в Лации, этот аристократ тратил почти весь доход не на раздачи подарков избирателям своей трибы с целью добиться сенаторского достоинства, не на взятки должностным лицам, наконец, даже не на роскошь частной жизни, а на покупку каких-то сомнительных устройств и приспособлений александрийских механиков, греческих и халдейских текстов по физике и медицине, семян диковинных растений, привозимых купцами из Индии и Абиссинии. Из всех рассказов о богах и героях древности Сцепий верил только в историю Пигмалиона, художника, оживившего своё творение. Указывая на совершенство форм греческих статуй, он утверждал, что если во власти человека повторить в мельчайших деталях геометрию тела, то остаётся дело за физикой, чтобы найти материал столь близкий к человеческой плоти и крови, что при соединении его с найденной скульпторами формой он сам наделится душой и разумом. Такой прямой взгляд на тайну жизни, исключающий сладкую неподвижность мечтаний и смуту надежд, был чужд Феодору, но вместе с тем привлекал его ясностью и глубиной. Слушая Тронция, Феодор, казалось, смотрел в бездну, но насколько хватало сил видеть, эта бездна была прозрачна и чиста.

В практической жизни советы Сцепия были просты и в то же время неочевидны. Поступавший согласно его словам шёл к цели кратчайшим путем, не вызывая подозрений у врагов. Логика римлянина настолько отличалась от методов и действий сограждан, что даже самый хитроумный политик не мог определить его цели. Кроме того, Тронций отлично знал право и был другом Цезаря. Это и определило решение Клодия посоветоваться с ним перед поездкой в Анунций.

Дом Сцепия в самом конце Субурры поражал в этот вечер царящей в нём тишиной. Феодор постучал в дверь чугунным кольцом, свисавшим из львиной пасти, и, когда раб-привратник откликнулся, назвал своё имя.

– Входи, Феодор. Хозяин наверху и, думаю, будет рад видеть тебя, хоть одного трезвого человека в этот сумасшедший день.

Тронций возлежал в комнате, освещаемой только факелами и огнями улицы. Крики и пение, доносящиеся снизу, сливались здесь в однообразный гул, похожий на рёв погребального костра. Феодор кашлянул, боясь голосом нарушить задумчивость римлянина.

Сцепий с видимым трудом вышел из неподвижности и обернулся:

– Феодор?

– Прости, Тронций, я помешал тебе.

– Да нет же, я рад. Как ты кстати. Помоги разогнать унылые мысли.

– Тебя огорчает праздник?

– Он смущает меня. Как раз сегодня я закончил опыты с подвижным истуканом – ты видел его у меня в мастерской. Я хотел вызвать у машины движение, напоминающее проявление человеческой радости, но щёки, выстланные изнутри мышцами лягушачьих лап, не смогли сложиться даже в жалкое подобие беззаботной улыбки. Сколько же труда и преград отделяет нас от воссоздания в подробностях одного только дня праздничного города, с бестолочью ликований, морем случайных улыбок, шумом миллионов дыханий. Я не говорю о том, что на такую реконструкцию уйдут другие дни, которые тоже надо будет восстановить.

– Ты шутишь, Тронций, горько смеёшься над Феодором и над собой, может быть, тоже. Я ещё могу поверить, точнее, смутиться твоей догадкой, что душа – это всего лишь подробность тела, завершающая и главнейшая, но подробность… однако всерьёз верить в возможность описанного сейчас… Может ли дыхание быть неуловимым, если оно кем-то создано, измерено и записано впрок? Нет, Тронций, ты оживишь камень, но только если заставишь его быть свободным.

Римлянин улыбнулся, оценивая парадоксальность вывода, но всё-таки возразил:

– Свободным? Но от чего? Если он будет свободен от меня, то он и оживёт для меня. Точно так же, как мы живы для богов, если от них не зависим. Но всё, что ни возьми в мире, свободно от чего-то одного и зависит от другого. Значит, всё живо и мертво одновременно! В этом – таинство жизни, и другой тайны нет.

Феодор вздрогнул и почти с видимой болью поднял глаза на собеседника:

– Нет, есть. И я назову её! Ты хочешь создать игрушку, кукольный театр, похожий на жизнь, а не саму жизнь. Допустим, тебе удастся обмануть меня, и я не смогу отличить манекен от человека. Допустим, ты сам потеряешь память и не сможешь сказать, где живое, а где созданное тобой искусственное, или, если мы будем делать игрушку вдвоём, ты и в самом деле не будешь знать о ней всё, и она, благодаря этому, оживёт для тебя, допустим. Но ты никогда не убедишь меня, что манекен чувствует и думает то же, что и человек, хотя и совершает при этом неотличимые от человеческих внешние действия. Человек всегда остаётся свободен внутри себя; что бы он ни делал, он может ещё и мыслить, если захочет. И это внутреннее действие, отсутствующее в машине и не подчиненное никому в человеке, бесконечно отличает их.