Аналогичный мир. Том первый. На руинах Империи

– Джонни, Паук возьмётся за нас. Нэтти не должен до нас добраться. Это надо сделать. Если мы хотим жить. Я не говорю: хорошо жить, Джонни. Просто жить.

– Ты прав. Что он ехал к нам, знали многие. Кто знает, что доехал? Займёмся этим. Всё остальное постольку поскольку.

– Ларри?

– С ним порядок, Фредди. Огород его не перетрудит. А потом что-нибудь придумаем. Скажем, – Джонатан усмехнулся, – скажем, какое-нибудь ремесло. Сегодня он окупил все затраты и пошла чистая прибыль.

– Играть надо наверняка, Джонни, – ответно улыбнулся Фредди и встал. – Ну, пора.

– Пора, – решительно кивнул Джонатан. – Надо выспаться.

Эркин вернулся к костру после очередного обхода и сел на свёрнутое одеяло. А безо всего спать уже холодно. И днём без рубашки как-то не по себе. Значит, всё. Ещё неделя, и большой перегон. Каждую ночь на новом месте, заново всё ставь, вари. С варевом трудно будет. Высылать одного вперёд, чтоб всё готовил… Нет, одному со стадом не управиться. Фредди, конечно, мастер, стадом вертит, как хочет, но… но лучше без него. Полдня со стадом был, а к Шефу теперь не подойти. Так и крутит рогами, скотина этакая, и в живот целит. Две лепёшки ему скормил, обчесал и огладил всего, чуть ли не в нос целовал, пока успокоил. И остальные… как не в себе. Что-то было здесь, пока они в душе полоскались. И что за горячку с душем устроили? Срочно, да ещё на ночь чтоб… Ладно, у белых свои причуды, о всех думать, так на свои дела головы не хватит. Так если что, то как решили. Были при стаде. Белому цветного подставить ничего не стоит.

Эркин покосился на спящего Андрея. Можно бы и самому лечь, да тревожно что-то. Большой перегон, расчёт и всё. Домой. Считал, считал, много выходит. Можно будет из одежды что прикупить. Рубашек, скажем, две. Эти совсем сносились, шьёшь – под иглой ползёт. Хорошо, Женя настояла, чтобы он тёмную дома оставил, а то бы и переодеться не во что по возвращении будет. И Жене бы с Алисой привезти чего. Андрей вон обмолвился, что отец приносил домой… подарки, да, и ещё он сказал: гостинцы. Подарки – это вещи, а гостинцы – съестное, сладости. Знать бы ещё, что купить. Покупать-то с оглядкой надо. Чтоб вопросов ни у кого не было. На глазах же всё время.

Он встал, развернул одеяло, разулся и лёг. После полуночи Андрей к стаду сходит. Вроде, спокойно лежат. Но что-то без них тут было. Странные бычки какие-то. И Джонатан с Фредди… вроде, как обычно, но что-то не то. Непонятно что. Ладно, ну их всех… Беляк – он всегда беляк. Расу потеряет, в недоказанные угодит и то… топорщится, выставляет себя. Ему на них на всех… думать ещё, сон отбивать из-за них… А хорошо вымыться. Давно так не мылся. С освобождения. Когда уходил, так же отскрёбся и всё чистое надел…в Паласах были хорошие души, с напором. В имении так, струйки. И здесь хорошо. Этот… Стеф своё дело знает. Вроде, ничего мужик, понял, что обратного хода в белые ему нет, и приспособился. Но трудяга. И напор у него что надо. Эркин потянулся, улыбаясь, и свернулся, натянув одеяло. Так дальше пойдёт, в куртке спать придётся. А сапоги если снимать, то портянки на ногах оставлять, а то холодает уже. Как в имении, вымоешься и грязное надеваешь, вот и спишь опять, в чём ходишь. Ох, только начни вспоминать, и пойдёт…

…Вечер. Только закончили с дойкой. Дежурит Грегори, и удалось отхлебнуть молока, не так сосёт под ложечкой.

– Давай быстрей! – подгоняет его Зибо. – Опять не успеем.

Он торопливо моет пол, пока Зибо ополаскивает вёдра и развешивает тряпки, которыми они перед дойкой обтирают коровам вымя. Если им чего сейчас не придумают, они успеют сбегать в душ. Правда, тогда без жратвы точно останутся. Никто им их пайку не прибережёт. Но пока Грегори не закончит подсчитывать и записывать удой, им из скотной без его слова ни ногой. А сволочь белая, опять с перепоя и в цифрах путается. Считает вслух и бидон из галлона вычитает. Опять до полуночи продержит их на ногах. Ни в кухню, ни в душ, ни в закуток спать, никуда им нельзя, пока надзиратель здесь.

– Угрюмый!

Он вздрагивает и замирает в глупой надежде, что обойдётся.

– Пойди сюда! Ну!

Он входит в молочную и останавливается в трёх шагах от стола, где Грегори ожесточённо курит над затрёпанными удойными книгами.

– От Рыжухи сколько молока было?

А хрен её знает, сколько. Его дело подоить и в указанный бидон вылить. А считать ему не положено.

– Ну?! Язык проглотил? Что сказать надо, скотина?!

– Не знаю, сэр, – говорит он тихо.

– Полподойника, небось, выпил, – ухмыляется Грегори, – и не знаешь?

Так, похоже, началось. Ну, теперь точно будешь без всего и с пузырчаткой.

– Что ты вообще знаешь, краснорожий? Сколько пальцев до края подойника было?

На это отвечать надо.

– Два пальца, сэр.

– Покажи.

Он показывает на пальцах, зная, что от его ответа уже ничего не зависит. Грегори понесло.

– Так, – Грегори записывает что-то, снова считает.

Он пробует двинуться, отойти потихоньку, но Грегори бурчит.

– Я т-те трепыхнусь!

И он покорно застывает на месте. По шорохам понятно, что Зибо закончил своё и теперь домывает за него пол. У Грегори, наконец, сошёлся счёт, он откидывается на спинку стула, ухмыляется… Точно, сейчас начнётся.

– Что ж ты так мало выхлебал, Угрюмый, а? Да не молчи ты, скотина безрогая, а то я не знаю, как вы молоко за моей спиной хлещете. Воры вы все от рождения. Могли бы сено жрать, вы бы и его воровали. Телячий же концентрат жрёте? Жрёте! Потом животами маетесь и всё равно жрёте! За неделю мешок выжрали.

«Телячьего концентрата мы не ели, мешок Полди стащил, у него и спрашивай», – мысленно отвечает он. И молчит, глядя на руки Грегори.

– Телята без матерей, ты их молоко пьёшь, корова его не для тебя, для них делает, так ты ещё и корм их таскаешь, – заводит себя Грегори.

Нет, передумал, заткнулся. А Зибо уже закончил и стоит под дверью, ждёт приказа. А Грегори пыхтит сигаретой, думает, пьянь белая, сволочь. Дрых до вечера в надзирательской, за него Эдгар бегал и орал, а теперь проспался и на дойку припёрся. Дотянет сейчас до ночи, а там и на сон не останется.

– Зибо! Пойди сюда!

Зибо не входит, вползает на полусогнутых ногах, кланяется от порога.

– Встань сюда.

Теперь они стоят рядом. Грегори захлопывает удойную книгу и разворачивается на стуле лицом к ним.

– Ну как, Зибо, полегче тебе стало?

– Да, масса, – кланяется Зибо. – Спасибочки, масса.

– Как, – Грегори ухмыляется, – как сынок, не перечит тебе?

– Нет, масса, – снова кланяется Зибо.

– Слушается, значит. Не ленится?

– Нет, масса, он послушный, масса, он всё делает, масса, – Зибо кланяется чуть не на каждом слове.

– Вот! – Грегори укоризненно смотрит на него. – Отец хвалит тебя. А то жаловался, что слова ласкового ему не скажешь. Непочтительный ты сын, Угрюмый. В пузырчатке тебя, что ли, поучить.

Молчать, только молчать, не поднимать глаз, не слушать.

– В Библии, в святой книге, скоты вы этакие, сказано, что дети должны почитать родителей как раб хозяина своего и как всякий человек Господа Бога.

Снова, что ли, запой у гада начинается? У Грегори как Библия и бог на языке, так, значит, надрызгался.

– Ну, Господа Бога вам не положено, ибо вы не люди, а скоты, а вот хозяина ты, Угрюмый, почитаешь? Не слышу!

– Да, сэр.

– И Зибо, отца своего, – Грегори гулко хохочет, – ты почитать должен.

Плечом он чувствует, как Зибо начинает дрожать. Грегори не спеша встаёт, подходит к ним. Будет бить? Грегори хватает его за волосы и поднимает ему голову.

– В глаза смотри, ну!

В бледно-голубых глазах с расширенными зрачками и красными прожилками нет особой злобы. Но ему страшно. От собственной беззащитности, от того, что Грегори увидит, поймёт по его глазам… Держа по-прежнему его за волосы, Грегори другой рукой несильно размеренно бьёт его по лицу.

– Ты Зибо почитать должен, – приговаривает Грегори, – и слушаться во всём. Я из тебя индейскую твою дурь выбью. В Библии сказано, родителей почитать, ты, червяк, скотина, Зибо отец твой, так люби и почитай, и почтение ему оказывай. Думаешь, я не знаю, как ты ругал его? Я всё знаю.

Он чувствует, как у него от пощёчин горит кожа, слышит, как тихо, почти беззвучно плачет Зибо. Устал, наконец, сволочь, гадина, отпустил. Грегори брезгливо нюхает свою ладонь, которой бил его по лицу. Сейчас целовать заставит?

– Ничем тебя не проймёшь, Угрюмый. Как ты только спальником, скот бесчувственный, работал? – и рявкает: – Мыться идите, навозники! Все руки об вас провонял.

Они вылетают из молочной, хватают в своём закутке куртки, и на ходу обуваясь, выскакивают во двор. И сильный свет в лицо от надзирательского фонаря.

– К-куда, скоты?!! По пузырчатке тоскуете?!

Он закрывает руками лицо, защищая глаза, и сильный удар в живот бросает его на землю. Рядом падает Зибо. Крис – ночной надзиратель. Всё. Этот в темноте ни одного раба во дворе не терпит. Их бьют ногами, не давая подняться, но через куртку не очень больно.

– Чего бушуешь, Крис? Я их послал.

– Ты на часы глядел? А послать я их сам пошлю, пьянчуга!

– Но-но, не зарывайся, Крис. Мне тоже есть что сказать. Понял?

– Ну, хорошо, Грегори. Сейчас и поговорим.

– Хочешь так, Крис? Ладно. Будет тебе разговор. А ну, пошли на место, скоты!

Это уже им. Он встаёт, тяжело поднимается Зибо. Грегори и Крис освещают их своими фонарями и начинают хохотать.

– Ты смотри, похожи!

– Точно. Сынок с папашей как повалялись в грязи, так на одно лицо стали!

Надзиратели долго хохочут, смакуя такое сходство, и, наконец, Крис пинками вбивает их в дверь скотной. Всё. День можно считать законченным. Ни душа, ни жратвы, и завтра за грязную куртку ещё отвесят. Горят щёки, корка грязи на лице… И даже не умыться. Свет всюду выключен, и они в темноте сразу разуваются, чтобы не наследить, и идут к себе, в закуток. Что там бормочет Зибо?

– Сынок, послушай, сынок…

Он молча проглатывает ругательство. Если надзиратели рядом… с него хватит.

– Угрюмый, – в голосе Зибо отчаяние, – не говорил я никому ничего, не подставлял тебя. Сынок…

Он молча падает на нары, вжимается горящим лицом в доски. Чешется всё тело, голова, саднят старые ушибы, но только начни чесать, сам себя до крови раздерёшь, потом гнойники высыплют, а там…там Пустырь.

– Угрюмый, – шепчет Зибо, – ну, выругай ты меня, не молчи только. Не виноватый я.

Дурак старый, неужели думает, что он поверил надзирательской болтовне? Если бы Зибо и вправду пожаловался, то ему бы уже на шипах в пузырчатке лежать.

– Заткнись, – с трудом выталкивает он через сведённое судорогой горло…

…Эркин судорожно сглотнул, плотнее кутаясь в одеяло. Сволочи надзирательские, как же они стравливали нас, что на всю жизнь осталось. Что ему Зибо сделал, чего он на старика кидался? И сейчас… как вспомнит это шепелявое, беззубое «шынок», и такая злоба накатывает… только он уже совсем не понимает, на кого злится, кого бы убил на месте.

Сквозь сон он услышал, как рядом встаёт Андрей, что-то бурча и ругаясь. В душе Эркин потихоньку осмотрел его. Вроде, ничего парняга, отошёл. В полоску, правда, да это пустяки. Номер бы ему убрать… А так точно получилось. Кости целы, а мясо наросло…

– Эркин! – тронули его за плечо. – Спишь?

– Чего? – вскинулся он, не соображая со сна.

– Светает уже.

Эркин, кряхтя, выпутывается из одеяла и встаёт. Да, пора. Как приснится имение, так и не отдохнёшь толком. Андрей развёл огонь, прогрел остатки варева, вода скоро закипит…

– Ты чего во сне стонал?

– Так, прошлое приснилось. Имение. Как Шеф?

– Нормально, а что?

– Да дурил он ночью, еле успокоил.

– Здорово нас Мамми вчера накормила.

– Мг-м, – Эркин прожевал, подумал. – Так. Не нравится мне это чего-то. Белые свои игры ведут, а нам… может и солоно обойтись.

Андрей недоумённо посмотрел на него.

– Ты чего? Сам же говорил, по хозяйскому слову свалили.

– В том-то и дело. Он, если что, отопрётся. А мы? Было здесь что-то вчера. Ну, сам подумай. С чего это нас так в душ погнали, и чтоб при стаде нас не было. А вернётесь, у костра сидите, и не суйтесь. А Джонатан чего припёрся? Кофе нашего попить? Своего у него нет? Или варево ему по вкусу?

– Ч-чёрт, – Андрей досадливо выругался. – А Фредди?

– У Фредди с Джонатаном свои игры, – отмахнулся Эркин. – Джонатан и ему хозяин. Пусть сам думает. Оба белые, столкуются.

– Это ж вместо душа баня выйдет, – Андрей со злобой бухнул на решётку кофейник. – Что делать будем?

– А просто. Никуда мы не ездили, и ничего не было. Кто ни полезет, не было ничего. На незнайку не вылезем. А почему не знаете? А докажи, что не знал.

– Ни хрена ты не докажешь, – кивнул Андрей.

– То-то и оно. А если не было, то это вы доказывайте, что было.

Андрей кивнул.

– Иначе хреново. Им нас подставить – пара пустяков. А мы не подставим их?

Эркин усмехнулся.

– Если им надо, чтоб что-то было, пусть сами нам и скажут, как оно было. А если не сказали, то и не было. Усёк?

– Не дурак. Стоим вмёртвую.

Эркин вскочил на ноги.

– Всё. Давай по-быстрому. Я к стаду.

– На вчерашнее гоним?

– Нет, они там добирали уже. За ручьём котловина.

– Галечный ручей?

– Нет, в другую сторону. К орешникам. И сами попасёмся.

– Давай, я догоню.

Эркин свистнул Принцу и потянулся. Хорошо. Когда теперь помоешься? Дома уж, наверное. В корыте. Ладно. Раз не было, то и вспоминать нечего.

– Ты ж к стаду собирался. На дневке тянуться будешь.

– Ладно, поймался. Тебя и потяну.

– Если поймаешь, – ухмыльнулся Андрей.

Эркин быстро оседлал Принца, вскочил в седло.

– Поймаю, – пообещал он серьёзно и поскакал к стаду.

– Слепой сказал: посмотрим, – крикнул ему вслед Андрей.

Джексонвилл

Лёгкое дыхание осени успокаивало летние страсти. Жизнь текла спокойно и безмятежно. Но Женя чувствовала теперь, что тихая заводь на самом деле… нет, не хочет она думать ни о чём таком. Но что поделаешь, если опять и опять…

– Я… провожу вас, фройляйн Женни.

– Спасибо, Гуго. Я отлично дойду одна.

– Мне надо поговорить с вами.

Женя равнодушно пожимает плечами. Пусть идёт. Ей всё равно, что он будет говорить. После Дня Империи она на любого смотрит и мысленно спрашивает: «А что ты делал в тот день? Кого из пятерых ты убивал?»

– Вы не слушаете меня, фройляйн Женни.

А какого чёрта она подделывается, подстраивается под всех?!

– Да, Гуго. Я не слушала вас.

– Вы очень изменились, фройляйн Женни. Но всё же выслушайте меня.

– Хорошо, Гуго. Только попроще, пожалуйста. Я очень устала.

– Фройляйн Женни, – Гуго останавливается и снимает шляпу. – Я уезжаю, фройляйн Женни.

– Да? – равнодушно вежливо удивляется она. – И надолго?

– Навсегда. Я… я предлагаю, я прошу вас поехать со мной, – он стоит перед ней, прижимая шляпу к груди. – Я еду на Русскую Территорию. Я навёл справки. Мне дают работу, настоящую работу. Я смогу обеспечить…

– Спасибо за приглашение, Гуго, но…

– Нет, нет… фройляйн Женни, неужели вы можете оставаться здесь, после всего, что было? Этот день… вы знаете, что было в этот день.

– Знаю, – пожимает плечами Женя. – Было убито пятеро людей.

– Фройляйн Женни, вы не знаете. Это была чудовищная провокация. Эти… убитые… они ни в чём не были виноваты. Только чудо уберегло десятки, сотни других.

– Чудо в русской форме, – усмехается Женя.

– Да, именно поэтому я еду к русским. Там нет этого безумия. Там, я узнал, можно найти место, где живут одни белые. Поймите, я не трус, но готовится нечто такое… Да расценивайте как хотите, назовите меня трусом, но я бегу.

– И предлагаете мне бежать с вами?

– Я хочу спасти вас. И… вы знаете, фройляйн Женни, моё отношение к вам. Я предлагаю вам замужество. Я люблю вас, Женни, и прошу вас стать моей женой. Уедем отсюда, Женни. Здесь нет жизни. Здесь только смерть.

– Спасибо, Гуго. А Алиса? Какое место вы отводите ей в своих планах? – Женя знала ответ и спрашивала лишь затем, чтобы прекратить этот разговор.

– Алиса? – искренне удивился Гуго. – Но у неё же есть отец.

– Прощайте, Гуго. Счастливого пути, – Женя обогнула его и пошла дальше.

– Майн готт! – он с силой ударил себя кулаком в лоб и бросился за ней. – Женни, простите меня, я не подумал! Разумеется, Алиса будет с вами, простите, с нами.

Он догнал её и шёл рядом, заглядывая ей в лицо, и говорил, говорил, говорил… Женя не слушала. Наконец, ей надоело, да и дом уже недалеко. Она остановилась и посмотрела ему в лицо. Он стоял перед ней, просительно прижимая шляпу к груди. Женя улыбнулась и подала ему руку.

– Ещё раз спасибо за предложение, Гуго, но это невозможно. Я не могу поехать с вами. И не хочу.

– Женни, я постараюсь заслужить… ваш ребёнок, это… – он сжимал ей руку.

– Это мой ребёнок, Гуго. И не надо больше об этом. Я желаю вам счастья, искренне. Вы не можете жить здесь, я понимаю, но я не могу уехать. Не надо ничего говорить, не надо просить, Гуго. Не будем портить общих воспоминаний.

– Женни…

– Нет, Гуго, – Женя улыбнулась и мягко высвободила руку. – Прощайте и будьте счастливы. И пожелайте мне удачи.

– Я желаю вам счастья, Женни, – в его глазах стояли слёзы, Женя видела их влажный блеск. – Вы… вы будете счастливы, должны быть счастливы, если в этом безумном мире есть хоть капля справедливости… Если кто и достоин счастья, то это вы, Женни.

– Каждый человек достоин счастья, Гуго. И вы тоже. И любой другой.

– Моё счастье – это вы, Женни. Прощайте. Вы вынесли приговор, и я не смею его оспаривать.

Он поцеловал её руку, поклонился и отступил на шаг.

– Позвольте, позвольте мне постоять здесь и проводить вас, хотя бы взглядом. Последний раз.

Женя устало кивнула и улыбнулась.

– Прощайте, Гуго.

– Прощайте, Женни.

Смешно, но, поднимаясь по лестнице, она уже напрочь забыла о нём. Будто его и не было. Уедет, так уедет. С глаз долой, из сердца вон – говорила мама. А Алиса умница, сразу раскусила его. А вообще она очень устала. Подработка утомительна, но хоть раз в неделю она должна появляться там. И деньги… господи, но почему так всё нелепо? Но надо всё выкинуть из головы. Алиса уже пыхтит за дверью, пытаясь открыть её изнутри.

– Алиса, не трогай замок, собачку спустишь.

– Ну, мам!

– Потерпи, сейчас открою. Ну, вот и я!

И руки Алисы вокруг шеи, и нежный запах от её волос. И вечерняя круговерть. Привычная и потому необременительная.

Они поужинали, и Женя стала мыть посуду. А вечера уже прохладные, Алисе, чтобы гулять вечером, надо кофточку надевать. Скоро Эркин вернётся. Если у него всё в порядке. Будем надеяться на русских. Что как они успели здесь, так успели и в других местах. И этот… слова даже не подберёшь – Норман обмолвился, что всюду День Империи прошёл тихо. Будь она проклята, эта Империя! Уже нет её, а она всё убивает и убивает. Торжество белой расы! Убивать, издеваться над беззащитными – вот ваше торжество. А Перри с его патетичным: «Мы верим в возрождение!!!» Возрождение чего? Опять всё сначала? Единство белых. Ну нет, больше её на эту удочку не поймаешь.

Женя оглядела посуду и пошла укладывать Алису спать. Против обыкновения, сегодня та не капризничала и улеглась сразу. Женя даже встревожилась: не заболела ли? Попробовала губами лоб. Нет, температуры нет. Просто «нашло» на неё, что ли? Но всё неожиданно разъяснилось.

Руки Алисы обхватили её за шею и притянули её голову к себе.

– Мам, а если я тебя буду слушаться, он быстрее вернётся? Ну, как в «Русалочке».

Женя не сразу поняла, при чём тут русалочка. А поняв, рассмеялась. Надо же, как она Андерсена поняла.

– Да, конечно.

– Правда?

– Правда-правда.

– Тогда я буду слушаться, – решила со вздохом Алиса и, уже засыпая, сказала угрожающим тоном: – а вот вернётся… – и заснула, не закончив угрозы.

Господи, только бы он вернулся, а там Алиска пусть что угодно вытворяет. Уж её-то озорство она потерпит.

Женя вернулась на кухню и, всё ещё улыбаясь, взялась за стирку. Спасибо вам, Ганс Христиан Андерсен, вы действительно великий писатель. Как хорошо, что она всё-таки рискнула деньгами и купила Алисе эту книгу. Дорого, но издание великолепное. И они теперь читают Андерсена. Смешно, но она сама с удовольствием перечитывает его. И читая английский текст, слышит всё равно мамин голос. Читающий ей эту же сказку, но по-русски. Когда она болела, мама читала ей вслух, хотя она уже сама умела читать.

Женя представила, как будет слушать её чтение Эркин, ведь к его возвращению они ещё не кончат книгу. А закончат, начнут сначала. И опять Алиса будет пересказывать Эркину прочитанное, переделывая и добавляя от себя. Она как-то слышала, во что Алиса превратила «трёх поросят», пользуясь тем, что Эркин не знает подлинника. Красочное, полное деталей и невероятно запутанное повествование, в котором большую часть занимало описание пира после победы над волком, было им выслушано с неослабным вниманием и явно принято на веру.

Женя быстро привычно тёрла, полоскала, отжимала и улыбалась. И будто… только обернись к плите, и она увидит его, сидящим на корточках у топки и бесстрашно голой рукой подправляющего горящие поленья, и он обернётся на её взгляд и улыбнётся своей такой особенной улыбкой, и красные отсветы на его плечах и лице…

Женя вздохнула, отжимая платьице Алисы. Ну, ничего, осталось меньше, чем прошло. Два месяца. Остался один месяц. Как-нибудь. И хорошо, что она избавилась от Гуго. Трус – не трус, какое ей дело до его переживаний? Пусть едет, куда хочет, ей-то что? Без его тоскующего влюблённого взгляда будет только легче. Ничто не будет мешать той холодной спокойной ненависти, без которой она теперь не мыслит конторы. И чем тщательнее она скрывала её под улыбками и шутливой болтовнёй, тем сильнее та разгоралась. А Гуго мешал ей. Теперь помехи нет.

Женя оглядела кухню. Поправила развешенное бельё. До утра Алискино всё высохнет. Ну что ж, можно идти спать. И перед сном немного подумать об Эркине. И помечтать о возможном. И о несбыточном.

КраунвилльИмение Джонатана Бредли

Сухой, но уже не жаркий несильный ветер закручивал пыль и мусор в крохотные смерчи. Джонатан Бредли, стоя на крыльце салуна, оглядел пустынную площадь и улыбнулся. Отсутствие информации – тоже информация. Слова Нэтти о том, что его маршрут кому-то известен, оказались, как и подозревал Джонатан, блефом. Нэтти вёз на себе слишком много и слишком боялся, чтобы кого-то извещать о себе. Можно возвращаться. А завтра начнётся Большой Перегон… он не додумал до конца.

– Бредли! Привет!

– О! Привет, Джерри! Рад тебя видеть.

Радушие, с которым Джонатан приветствовал плотного, и от того кажущегося коренастым высокого мужчину со звездой шерифа на груди, было вполне искренним.

– По стаканчику, Бредли?

– Кто ж от такого отказывается, – улыбнулся Джонатан.

– Идёт. И зови своего ковбоя, хватит ему у коновязи пыль глотать.

– Фредди, – Джонатан призывно махнул рукой.

Фредди, куривший у коновязи, не спеша, чуть вразвалку подошёл к ним. Поздоровался с шерифом молчаливым кивком.

– Самое время по глоточку, парни. Вперёд!

Втроём они вошли в салун и заняли угловой столик. Вертлявый темнокожий подросток метнулся было к ним, но тут же исчез: шерифа решил обслужить хозяин.

– Как обычно, Джерри?

– Ты ещё спрашиваешь, старина! – громыхнул Джерри. – Пыль, сушь. Для начала промочим горло.

Промочив горло мощным глотком неразбавленного виски, Джерри приветствовал ещё пару знакомых и приготовился начать разговор. Джонатан решил помочь.

– Как дела, Джерри?

– Кипят и булькают, Бредли. Такого бардака давно не было. Трупов навалом, а Большой Перегон ещё не начался. А тут ещё русские, – Джерри вздохнул и глотнул, явно ожидая вопроса.

Джонатан подыграл.

– И чего русские?

– Лезут во все дырки, задают идиотские вопросы и добавляют работы.

– Они победители, – сочувственно вздохнул Джонатан.

– Ну, и пусть радуются! А я тут при чём?! Ну, с какой стати, если один черномазый прирезал другого черномазого, мне влезать в это? Одним черномазым меньше, и слава богу! Но им же до всего, и нет ли тут расизма, видите ли?! После Дня Империи совсем озверели!

– Ну, так и пошумели на День Империи, – улыбнулся Джонатан.

– А ну их и с Днём, и с Империей! – Джерри замысловато выругался. – А вот возьми твоё дело, это что такое?

– У меня есть дело? – удивился Джонатан.

– Ну, не совсем твоё, конечно, но тебя касается. Касалось. И не только тебя.

– Ну, зацепил, – засмеялся Джонатан. – Давай, Джерри, не томи.

Фредди равнодушно курил, безучастно разглядывая плывущий к потолку сигаретный дым.

– Слушай, конечно. Тебя касалось, так слушай. Заявляется сюда, когда, недели так две, а может, и больше прошло, этакий столичный прыщ под ковбоя и начинает шебаршиться. Я его беру за манишку и прошу объяснить, что ему у нас надо. Он виляет и вкручивает мне, что интересуется скотом. Ищет работу. При стаде на перегон. А из него ковбой, как из меня монах.