Час кроткой воды

Он не сдавался. И Интон одобрял его упорство.

В столице дела пошли хуже. Намного хуже.

В лучшей из столичных школ учились по большей части сыновья знатнейших вельмож – а как же иначе? Таких, как Ночной Ветер, там называли плевком среди жемчужной россыпи – и относились соответственно. Лисий След отговаривал приемного сына – но Ветер решил твердо и от своего решения отступать не собирался.

– Я сам выбрал эту школу, отец. И я знаю, что я выбрал. Такие знания, как там, мне не дадут нигде. И право после окончания сразу сдавать экзамены на должность среднего, а не низшего ранга – тоже. Из любой другой школы я пойду на низший экзамен. И служить начну младшим подавальщиком старшего подметальщика.

Это долгий путь. Слишком долгий. А я хочу, чтобы ты дожил. Чтобы ты мог гордиться мной.

Эти слова он ни разу не произнес вслух. Но Лисий След понимал… он отлично все понимал. И не хотел, чтобы негаданно обретенный сын каждодневным унижением платился за свою любовь. Он никогда не принял бы жертвы.

– Какая жертва, отец? Думаешь, хоть одно слово этих богатеньких деток может меня задеть? Да пусть обзывают, чем только в голову взбредет – мне до них и дела нет. Кто они мне, чтобы я их слушал – друзья, братья? А драться со мной они не полезут. Я бы им не советовал.

Лисий След в конце концов уступил. Он не хотел ломать волю сына, заставлять его и лишать его права выбора – а никаким иным образом что-то сделать он не мог. Трудности закаляют душу. И если Ночной Ветер выбрал их – это его право.

Что ж, трудностей у Ночного Ветра с первого же дня было хоть отбавляй.

Тощий и в свои двенадцать лет малорослый – вытянулся он позднее – он выглядел даже младше своего возраста: голод времен осады все еще сказывался. А его одноклассникам было четырнадцать, и холеные балованные сынки вельмож быстро сообразили, как травить его со всей изобретательностью, не поднимая руку на малолетнего шкета. Нет, они и правда не били его. По крайней мере, первыми. Драку всякий раз начинал он сам – и сражался беспощадно, не сдаваясь нипочем. В одиночку одолеть его не мог никто. Ему и в самом деле было наплевать, что эти недоумки говорили о нем – но вот когда они посмели говорить гадости о его приемном отце…

Разумеется, дома он никогда не говорил, почему подрался. И никогда не допустил бы, чтобы Лисий След пришел в школу выяснять, в чем дело. Он безмятежно врал, выдумывая какие-то мелкие поводы, и смеялся: “Ничего-ничего, отец, ты бы видел того парня!” Лисий След лечил синяки и кровоподтеки, и вера его в безобидность очередной причины школьных драк, несмотря на привычное доверие, таяла с каждым днем. Он был опасно близок к тому, чтобы вмешаться, и Ночному Ветру стало все труднее сочинять отговорки. Оставалось надеяться разве что на чудо. И чудо случилось.

Заводила травли перед всем классом и учителем земно поклонился ему и попросил прощения. Не за то, что травил его – а за гадости, сказанные о его отце.

Сын генерала был общепризнанным вожаком класса. Травля прекратилась, словно по волшебству.

Как ни странно, Дани потом даже сдружился со своим бывшим преследователем. Ведь теперь тот и сам был готов и словами, и кулаками объяснить любому, что Лисий След – человек высокого мужества.

– Даже не пойму, как у меня тогда язык повернулся все эти пакости говорить, – с горечью признавался он. – Совсем головой не думал. Просто видел – чужак ты. Другой. Совсем непонятный. Даже страшный немного, наверное. Тебе двенадцать, а ты знаешь больше любого из нас. А при этом не нашего поля ягода. Совсем не нашего. Даже прозвание у тебя самое что ни на есть уличное. Как у побродяжки, понимаешь?

– А я и был побродяжкой, – отвечал Ночной Ветер. – Это и в самом деле прозвание из уличных. Но я не сменю его ни за что. Оно принесло мне удачу. Оно принесло мне моего отца. А от него я никогда не откажусь, ни за что. И от прозвания – тоже.

Сменить прозвание на более шикарное означало для Ночного Ветра и предать, и сдаться.

Он не предал и не сдался.

По сравнению с мытарствами первых лет обучения среди вельможных отпрысков экзамены на должность оказались плевым делом. Против закаленного бойца, позабывшего сам смысл слова “сдаться”, даже у самого предубежденного экзаменатора не было шансов. Ночной Ветер был прав в своем выборе – и не зря выстоял травлю. Любая другая школа при сдаче экзамена в столичном округе не дала бы ему и половины шанса. И так из должностей среднего ранга он получил самую малозначительную – даром, что экзамен сдал вторым из первой восьмерки кандидатов. Но все же это был средний ранг, и они с сыном генерала славно повеселились, отмечая удачное начало. Вот и еще один урок, извлеченный из пребывания в лучшей школе столицы: богатство и знатность могут изрядно заморочить юным соплякам голову, но вовсе не обязательно они еще и застят совесть. И если кто-то возьмет на себя труд проветрить такому сопляку мозги, пока еще не поздно, сердце возьмет свое.

Дани часто виделся со своим школьным другом, пока его самого не перевели служить в Далэ. Провинция, да – но ведь не захолустье какое-то. Первый по значению из всех округов страны. Потому что Далэ не просто окружной центр, один из двенадцати общим счетом, нет. Именно в Далэ рождается на свет хрупкое чудо этого мира – фарфор. Будь то тяжелые вазы или тоненькие, как яичная скорлупа, чашечки, расписные фигурки или облицовочная плитка – да мало ли что еще, любой фарфор для любой надобности – производят его только в Далэ и нигде больше. Само собой, из всех городских и окружных управ фарфоровая – самая главная. И перевод в фарфоровую управу Далэ даже на равную должность – это перевод с повышением. А должность была посерезьнее столичной.

Если бы только не разлука с отцом! Они писали друг другу постоянно, но писем было мало, мало, мало! Переехать из столицы в Далэ Лисий След не мог, разве что отлучиться на время, Ночной Ветер мог покидать службу только в законные отпускные недели, и возможность навещать друг друга им двоим выпадала редко, так редко! Когда пару лет назад его школьный друг перевелся служить в Далэ, Ночной Ветер обрадовался вдвойне – ведь теперь рядом с ним будет человек, который видел отца, с которым можно поговорить о нем!

Но и разлука не заставила Дани сдаться. Он работал в полную силу, не позволяя себе ни малейших поблажек – хотя на него как на новичка наваливали самые нудные, а зачастую и почти бессмысленные дела и обязанности. Именно ему и поручили разобрать давно валявшиеся архивные бумаги, попорченные дождем, когда в здании протекла крыша во время урагана. Бумаги частью слиплись, частью проплесневели, текст почти везде поплыл. Приходилось не столько читать, сколько догадываться. Любой другой на месте Дани махнул бы рукой и списал все это барахло по актировке, как не поддающееся восстановлению. Но Дани не был любым другим. Он кропотливо отрабатывал каждый траченный плесенью обрывок, каждый полусмытый лист. И его усердие принесло свои плоды.

Среди старых, никому не нужных записей он обнаружил такое, что поначалу сам себе не поверил. Это была удача! Несомненная. Невероятная.

И недолгая.

Потому что она привела его под арест. Пусть и домашний – но ведь это дело времени.

В его пользу нет ни одного свидетельства, ни одной улики.

Ничего.

И вряд ли кто-то решит замять дело только потому, что в сообщниках у него числится большой вельможа.

Старый друг ничем не может ему помочь. Он уже сделал все, что возможно – дал показания, что давно знает Дани и уверен в его честности. Такое свидетельство – что соломинка. Обуха обвинения ей не переломить. Но большего ему не сделать.

Большего никому не сделать. Особенно Ночному Ветру.

Осажденный врагами Интон ушел в прошлое. Гулкие школьные классы ушли в прошлое. Ни отец, ни друг не властны более помочь ему. И сам он над своей судьбой более не властен.

Боец, у которого отобрали оружие и связали по рукам и по ногам.

Ночной Ветер связан – как никогда прежде.

Это сводило с ума.

Лишиться всякой надежды на борьбу. Всякой надежды на хоть какую-нибудь весточку с воли. Его друг дал показания в его пользу – не замарает ли его дружба с подследственным? А отец? Что подумает он, когда до столицы докатится весть о его аресте? И что скажут люди? Что Дани Лисий След воспитал преступника? Боги и духи – за что?

Снаружи донесся звон колокола – не главного, отбивающего часы, другого, с менее глубоким и низким звуком. Он отбивал листы внутри часа. Первый лист миновал. К окончанию второго распахнется дверь, и охранник внесет в дом ужин для арестованного.

К окончанию второго. Не первого! Не сейчас! Не теперь!

Но ведь не померещилось же ему!

И Ночной Ветер опрометью рванулся к входной двери.

И застыл, услышав самый родной на свете голос.

– Я могу войти?

– Вы можете войти, – ответил охранник. – Но я обязан предупредить вас о последствиях.

– Я помню их и полностью согласен.

– По правилам я обязан напомнить вам о них. Тот, кто входит в жилище содержащегося под домашним арестом, не имеет права покинуть его, пока арест не будет снят. Разделивший содержание под домашним арестом разделит и судьбу арестованного, будет он признан виновным или нет. Если вы хотите войти, вы должны подтвердить, что полностью понимаете последствия для вас и согласны на них.

– Понимаю и согласен. Я могу войти?

Только тут Ночной Ветер отмер.

– Нет! – вскричал он. – Нет!!!

Да пусть его самого хоть в чем обвиняют, пусть хоть на куски порвут – но только его одного!

– Ветерок, – мягко произнес Лисий След, переступив порог, – я ведь всегда уважал твой выбор, даже если и не был согласен. Не лишай и ты меня права сделать свой.

– Но как… почему… – беспомощно выдохнул Ночной Ветер.

– Я узнал про обвинение, – ответил Лисий След. – И приехал.

– Но ведь это… как ты мог так с собой поступить… а если обвинение не снимут?.. отец, зачем ты?..

– Хотел, чтобы ты знал, – очень просто ответил Лисий След, – что я тебе верю.

И Ночной Ветер рухнул, обняв колени человека, ставшего ему когда-то отцом… нет – больше, чем отцом.

Когда в сыскную управу ворвался перепуганный здоровяк с известием об утопленнике с проломленной головой, сыщик Шан изо всех сил старался отказаться от великой чести, которая ему и даром не нужна, и даже с приплатой. Наверняка напрасно – но ведь попытаться-то стоит. Вдруг хотя бы на этот раз получится? Может, если бы Най хоть словечко вставил, вдвоем бы им удалось – но нет, треклятый парень молчит, словно в рот воды набрал, даром что напарник! Можно подумать, ему все равно. Вот навяжут им обоим очередного лончака, живо вспомнит, сладки ли незрелые сливы!

Лончаков Шан откровенно не любил.

Хотя, если вдуматься – а кто их любит?

Ученик, подмастерье – дело нужное, кто бы спорил. Конечно, и ученики попадаются всякие. Бывают и ленивые, и вороватые, и тупые, и любители прикладываться к хмельному… одним словом, всякие. Но любой ученик знает главное: он пока еще ничему не обучен и ничего не умеет. На то он к наставнику и пришел, чтобы учиться, а не нос задирать. Ну, а опытный мастер и сам ремесло знает. Но лончак! Но вчерашний подмастерье, только-только прошедший выучку и оттого возомнивший, что он уже все знает и умеет! Этакая радостная розовощекая самоуверенность. На то лончаку и дан год работы под присмотром, чтобы понял – не скакун он еще покуда, а жеребенок-годовичок. Но пока не поймет, пока не обзаведется хоть каким-то опытом, хуже нет, чем эту нахальную брыкливую скотинку на корде гонять. Занятие это, конечно, почетное – кому попало под присмотр лончака не доверят – но уж лучше восемь духов неудачи в дом, чем один лончак под твою руку. Мороки меньше.

Лончаков Шан не любил, и они платили ему полной взаимностью. При первой же возможности, едва только от обязанности опекунов освобождался кто-то еще, лончаки слезно молили перевести их от Шана и Ная к другим напарникам. Начальник управы неизменно соглашался на их просьбы – а потом, спустя самое малое время, озадачивал Шана очередным свежеиспеченным лончаком. Возможно, потому, что вырвавшись из-под сурового присмотра Шана, у других опекунов эти юные умники ходили тихо, глядели смирно, а главное, учились охотно – паиньки, да и только! А ведь ни Шан, ни Най ничего плохого им никогда не делали. Но и потакать самоуверенной бестолочи нужным Шан не считал.

И вот вам, напарники, очередной лончак, извольте радоваться. Молодой да зеленый, ни дать, ни взять – крапива весенняя.

Новый лончак не понравился Шану даже больше обычного. Совсем еще сопляк. И кто его только в таких годах из ученичества выпустил? Тело, еще не успевшее толком избыть недавнюю подростковую угловатость, лихая челка, глаза с озорным прищуром. Даже прозвание у этого юнца несерьезное – Воробей. Тье Воробей. Ну, и куда это годится?

Впрочем не Шану прозваниями считаться. Тому, кто с детства был единодушно наречен Храмовой Собакой, лучше бы о таких вещах и не заговаривать.

Подумав ненароком о своем нескладном, как и он сам, прозвании, Шан досадливо засопел, сбился и поневоле замолк, собираясь с мыслями.

Тут-то в управу и вбежал с воплем: «Там! Убили! Утопили! По голове!» – заполошный крепыш.

Начальник управы просиял.

– Вот вам и работа, всем троим.

И Шан с отвращением понял, что отказаться от высокой чести опекать лончака ему и на сей раз не удалось.

Все, что он мог – принять задание, поклониться и вместе с напарником, прихватив с собой лончака, отправиться вслед за всклокоченным вестником убийства.

Впрочем, убиенный посредством утопления по голове оказался хоть и без сознания, но вполне живым. Как успел поведать по дороге потрясенный событиями вестник, жив он остался, главным образом, заботами Ласточки. Той, которая Забияка.

Бывшую Забияку Шан знал с детских лет и испытывал к ней изрядную симпатию. Между ними было много общего. Они оба родились в нищете. Их ветхие хижины стояли по соседству. Забияка была девчонкой, Храмовая Собака был старше годами, но это не имело значения. Их объединяло куда более важное – обостренное чувство справедливости. А еще – внешность. Оба они, хотя и на разный лад, были некрасивы. Шан со своим обликом кое-как свыкся – но ведь женщине такое тяжелее достается, верно? Вот почему он был рад до ошеломления, когда Забияку присватал рисовальщик Бай. Шан иногда захаживал к ним гости – часто наведываться у него за недосугом не получалось, работа съедала слишком много времени. Доводилось ему, впрочем, как раз во время работы встречать Забияку – отныне Ласточку – вместе с мужем на праздничных гуляниях. Выглядели они рядом забавно. Рослая Ласточка рядом с хрупким мужем смотрелась, как дуб рядом с тростинкой. Но опытный сыщик Шан не обманывался: его проницательные глаза видели, что в этой паре именно тростинка – опора для дуба, а не наоборот. Художник любил жену, и беззащитная нежность этой любви вливала в Ласточку силу на всевозможные свершения. Шан не знал, каким образом Ласточка очутилась на месте происшествия – но раз уж она там очутилась, кому же еще спасти погибающего, как не ей!

Однако не только Ласточка возвышалась над сотоварищами по закатной страже, словно пожарная каланча. Почти вровень с ее головой маячила еще одна. Ну надо же – Дылда! То есть стражник Лан, разумеется. Тоже приятель детских лет. А значит, ничего не поделаешь – опрос свидетелей Шану вести не придется. Правила на сей счет строги: личное знакомство со свидетелем недопустимо. А тут сразу двое знакомцев.

Шан сердито засопел.

– Так, лончак, – бросил он, не оборачиваясь. – Пока сыщик Най свидетелей опрашивает, пойдешь со мной к лекарю, будем труп осматривать… тьфу – то есть потерпевшего!

Не дождавшись ответа, Шан все же оглянулся. Лончака рядом с ним не оказалось. Шан начинал закипать: наглость, конечно, наглостью, но и она должна иметь пределы. Ну, вот куда запропастился этот бездельник?

Бездельник обнаружился в доме квартального лекаря. Именно он помогал лекарю внести носилки с пострадавшим в приемную комнату. Ну, молодец, мальчик. Ты тут вообще зачем? Ты кто – носильщик? Или все-таки подопечный по сыскному делу?

– Сюда его клади, сюда, – пыхтел толстенький седоватый лекарь. – Вот так, осторожнее… спасибо, дружок, можешь идти.

– Да зачем? – лучезарно улыбнулся Тье. – Давайте я вам лучше помогу. Две пары рук все-таки быстрее справятся. А меня учили.

Будущих сыщиков действительно учили основам лекарского ремесла. Вот только обычно наука шла им не впрок. По крайней мере, поначалу.

– В самом деле? – с сомнением протянул лекарь. – Ну, тогда поди сюда, посмотрим, чему тебя там учили.

В первое мгновение Шан озлился окончательно. Но – только в первое. А во второе оценил прелесть замысла.

Труп можно осматривать не спеша. И раны с него никуда не денутся. А вот когда речь идет об осмотре человека, который трупом покуда не стал, но может им стать, если помощь запоздает, все меняется. Первичный следственный осмотр бесценен. Первая лекарская помощь – тем более. Как часто потерпевший умирал, потому что сыщики осматривали его до лекаря! Сколько бесценных следов было уничтожено, потому что лекарь добирался до пострадавшего раньше сыщиков! Похоже, парнишка нашел идеальный выход из положения – провести следственный осмотр не до лекаря и не после, а совместно. Лекарь будет лечить, а сыщик – осматривать.

Неужели добрые духи послали Шану лончака, который действительно умеет думать?

За это можно простить все. И почти мальчишескую повадку, и дурацкую челку, и нахальные глаза, и самоуправство, а главное – статус лончака.

Шан шагнул поближе к лекарскому столу.

– Я тоже помогу. – Сказанное им звучало не как предложение, а как неотменимый факт. Лекарь пробурчал что-то неразборчиво, но смирился. Вот и хорошо, вот и ладно. Не может ведь сыщик Шан свалить первичный осмотр полностью на лончака. Думать Тье умеет, это уже ясно – а вот умеет ли он правильно осматривать потерпевшего, знает ли, на что надо обязательно обратить внимание?

Тье знал.

Шан не подсказывал ему, не поправлял. Он только приглядывал – на случай, если придется вмешаться – и проверял.

Тье помогал лекарю – без суеты и с понятием. Но и своим прямым делом заниматься не забывал. Шан наблюдал, как кончики пальцев Тье легкими, почти невесомыми касаниями ощупывают область вокруг раны. Как Тье осматривает рот, как обследует пальцы и ногти, проверяет, нет ли на теле других повреждений – и при этом остается на подхвате у лекаря, да так, что тот и не замечает, что творится. Парень, да тебе цены нет! Лончак ты там или кто – но ты первый, кого Шан не попытается спихнуть другим опекунам. Спихнуть? Это вы о ком? Никому не отдам, самому нужен!

– Ну вот, я закончил, – произнес лекарь, когда рана была зашита и забинтована. – Можете приступать.

– Да мы вообще-то уже, – признался Шан.

– Почти, – подхватил Тье. – Хотелось бы еще разок взглянуть.

– Взгляни, – одобрил Шан.

Тье вновь осмотрел бессознательное тело, внимательно ощупал мускулы, слегка помял пальцы, оглядел и потрогал стопы. Потом подошел к тазику, в который была поспешно брошена снятая с пострадавшего мокрая одежда, и принялся ее изучать.

– Довольно. – Шан прищелкнул пальцами. – Время вышло.

Тье пололжил темную от воды тряпку обратно в таз и выпрямился.

– Что в протоколе писать будешь? – спросил Шан.

Осмотр парнишка ведет вроде бы с понятием – но проверить, что именно он понял, никогда не мешает. К тому же способность вникнуть и способность изложить свои наблюдения – совсем не одно и то же.

– Пострадавший – мужчина, – послушно начал Тье тем тоном, которым полагается делать доклады начальству. – На момент осмотра находится без сознания. Предметов, способных так или иначе удостоверить его личность, при себе не имеет. В общем, – добавил он, сбиваясь с официального тона, – портрет рисовать придется…

– А ты умеешь? – прищурился Шан.

Вопрос далеко не праздный. Каждому сыщику полагалось уметь рисовать. Ну, может не как художнику, который этим ремеслом себе на хлеб зарабатывает – но так, чтобы неизвестную жертву преступления по рисунку можно было уверенно опознать, а место преступления выглядело разборчиво даже для того, кто не видел его в натуре. Но между «положено» и «на самом деле» расстояние иной раз побольше, чем от истока реки до ее устья. Больше, чем лекарскими умениями, будущие сыщики во время обучения пренебрегали именно кистью. Предыдущий лончак, помнится, даже жалобу на Шана подал, когда Храмовая Собака, окончательно озверев, запер его в морге Следственной управы и поклялся, что не выпустит, покуда тот не нарисует портрет, по которому жертву можно опознать если и не в лицо, то хотя бы просто как человека.

– Умею, – спокойно ответил Воробей.

– Это хорошо. Продолжай.

– Приблизительный рост – около десяти пядей.

Правильно, что приблизительный. Определять точный рост лежащего без сознания трудно даже и не на глазок. Кстати, глазомер у Воробья отличный.

– Предполагаемый возраст – около пятидесяти-пятидесяти пяти. Телосложение среднее, мышцы хорошо развиты, без дряблости. Возрастные изменения слабовыражены. Волосы с проседью. Кожа гладкая, ухоженная. Ногти чистые, аккуратно подстриженные. На пальцах под кожей прощупываются следы мозолей. Стопы гладкие, без характерных «натоптышей», мускулы ног сильные, но не переразвитые. На левой ноге выше колена – старый шрам характерной «вынутой» формы, рубцы искривленные, рваные, окраска белая. Других особых примет нет.

– Согласен, – кивнул Шан. – Излагай дальше.

– На момент обнаружения был одет в неформальный верхний наряд «ань» из плотного темно-коричневого шелка с вышивкой «зимние листья» и штаны из такого же шелка и светло-кремовую нижнюю шелковую рубашку. На левой руке – простое гладкое кольцо из бело-коричневой крапчатой яшмы без печатки. Головные шпильки отсутствуют. Волосы закреплены в прическу плетеным шнурком и короткой заколкой-пряжкой из такой же яшмы. Других украшений не имеется. Обувь отсутствует.

Умница, молча порадовался Шан. Мальчик и вправду умница. Никаких «обувь слетела при падении в воду», никаких предположений вместо фактов. Он отлично понимает, чем отличается протокол от домыслов. А ведь обычно лончаки так и рвутся напихать в протокол побольше скороспелых идей. Пока объяснишь им, как надо, пока заставишь переделать, и не по одному разу, семь потов прольешь и восемь духов-хранителей проклянешь. А вот Тье знает, как надо. Кто его, интересно, научил – да так, что он понял и запомнил? Шан ведь обычные ошибки вчерашних учеников знает наперечет – и до сих пор Тье ни одной из них не совершил.

– У тебя кто в семье из сыщиков? – наугад спросил Шан.

И попал в яблочко.

– Отец, – с гордостью ответил Тье.

Что ж, это многое объясняет.

– И с каких лет он тебя натаскивал? – поинтересовался Шан.

Тье засмеялся.

– Я читать учился по «Правилам осмотра места происшествия».

Ничего себе чтение для ребенка! Хотя если детям что в голову втемяшится – нипочем не управишься. Хоть ты прячь от них взрослую книжку, хоть не прячь – да хоть в сундук засунь и на дно морское опусти! – все едино найдут и прочитают.

Оно и к лучшему. Чем с бестолочью возиться, пусть уж будет такой вот Тье. Толковый парень – и, похоже, правильный. Не стал просить, чтобы его избавили от прохождения службы лончаком – а при таком отце мог бы. Неужели Шану в кои веки повезло с подопечным?

– Подходяще, – одобрил Шан. – Ладно, излагай дальше.

– По словам свидетеля, пострадавший на момент обнаружения находился в воде лицом вверх.

Не самое, между прочим, обычное положение тела. А Тье – молодец. Есть чем его отцу гордиться. Тот перепуганный силач, который прибежал за помощью в управу, говорил по обратной дороге, что несостоявшийся утопленник болтался в реке лицом вверх, и Шан эту странную деталь привычно отметил и запомнил. Оказывается, Тье ее тоже не пропустил.

– Согласно словам свидетеля, пострадавший стал жертвой истинного, оно же мокрое, утопления, выявленном при оказании первой помощи. При лекарском осмотре и лечении первичный диагноз подтверждается. На затылке пострадавшего имеется рана. Кровотечение обильное. Края раны рваные, разбухшие. Длина раны около пяти с половиной пальцев. Направлена сверху вниз и справа налево. В верхней части рана глубже, чем в нижней. Сухожильный шлем рассечен. Кости черепа, насколько можно судить при прощупывании, целы. Других повреждений на теле нет. Дыхание пострадавшего затрудненное, неровное. Требуется помощь врача.

Лекарь, сложив руки на животе, слушал с видом благостным и даже умильным, время от времени кивая. Ай да Воробей!

– Все верно, – изрек он. – Если там внутреннее кровоизлияние… в общем, без врача никак не обойтись. Мало ли, что череп цел…

– Понимаю, – кивнул Шан и вновь обратился к Тье. – Ну, если не для протокола – что ты сам думаешь?