Призрак

Иде кажется, что мальчик перевел взор на ее шею. Ида осознает, что у нее на груди подаренный Галкой кулон, а на пальце перстень с черепком.

– Возьми, – просит Ида, снимая с себя украшения.

– Ты счастлива.

– Пожалуйста, забери! – Ида протягивает кулон и кольцо вместе с коробочкой, но мальчик не хочет их брать.

– Ты вернешься.

– Не вернусь.

Ида роняет вещи на землю.

В тот же миг она чувствует, что воздух начинает холодеть. Листья на деревьях незаметно пожухли и поредели. Чистое небо стало по-сентябрьски зябким и прозрачным.

– Я ведь даже не знаю, кто ты. Не знаю твоего имени. Не знаю, чего ты хочешь.

– Он… подарит тебе счастье, – глухо произносит мальчик.

Ида помнит, что уже слышала от него похожую фразу. Она вдруг понимает, что перед ней не человек, не ребенок. Разве речь ребенка может состоять из коротких, плохо связанных друг с другом предложений? Разве его лицо может быть таким отстраненным и безжизненным?

– Кто «он»? – спрашивает Ида, содрогаясь от холодного ветра.

Мальчик не отвечает.

– Он это ты? Кто… ты?

– Ты вернешься.

– Нет.

– Вернешься!

– Врунишка, – грустно улыбается Ида краем губ. – Ты ведь даже не откроешь свое настоящее лицо. Зачем мне тебе верить и к тебе возвращаться?

Слова Иды производят на мальчика неожиданное действие. Нет, его глаза не вспыхнули гневом. Лицо по-прежнему хранит спокойствие. Вместо этого он как будто забылся и померк, точно отступил в густую тень.

– Это не твое лицо, – тихо и холодно продолжает Ида, чувствуя подступающий к сердцу страх. – Не твое тело. Ты даже говоришь не своими словами.

– Ида… – его уста вдруг исторгают сипящий старческий голос.

Ида замечает, что на груди в районе сердца у мальчика зияет узкая ножевая рана с почерневшей кровью. Он весь покрыт грязью. Глаза остекленели, рот продолжает шевелиться уже сам по себе.

– Отпусти меня!

Она вскрикивает и бросается прочь. Мир вокруг внезапно сжимается вокруг нее, стягивает и стискивает словно голодный питон. Словно металлический корсет.

Ида делает отчаянный рывок и, резко вдохнув, открывает глаза.

Несчастливый дом

Рихард Краузе одел неброский серый городской костюм, кепку и, попыхивая сигаретой, вышел из своей квартиры в солидном доме, который до революции вероятно населяли сливки общества.

Даже в полуразрушенном и откатившемся в средневековье городе были дома, где по вечерам горел электрический свет, а из окон лилась патефонная музыка и звенел мелодичными колокольчиками беззаботный женский смех.

Дворник с куцей бороденкой бросил мести и так старательно согнулся в поклоне, что чуть не уронил шапку. Краузе наградил его взглядом.

Гауптштурмфюрер был осторожным человеком и все же не мог побороть зудящее чувство незащищенности, гуляя по улицам Минска в гражданской одежде.

Костюм был мешковат и больше подходил для унылой кабинетной крысы, чем для уважающего себя офицера СС. С другой стороны, мешковатость была очень на руку: в широком внутреннем кармане без труда помещалась банка мясных консервов и плитка шоколада – угощение для Раисы.

Зная, что за ним всегда может кто-то наблюдать, Краузе несколько раз хитроумно изменил маршрут, так что даже самый опытный соглядатай в конце концов потерял бы его из виду.

Затем он поймал двуколку и приказал ехать в поселок Гатово, не называя точного адреса. Оробело щелкнув вожжами, старик погнал свою клячу во всю прыть.

Трясясь по разбитой мостовой и глядя на бегущие мимо серые окна, Краузе думал о ней. Раиса была настоящая славянка: красивая, сильная, приятно простая и по-хорошему практичная. Три месяца назад он разглядел ее среди деревенской грязи и начал откармливать, попутно прививая азы культуры. Теперь это была уже почти фрау.

Отпустив извозчика на въезде в поселок, Краузе сунул руки в карманы и неспеша двинулся по кривой безлюдной улочке, следя, чтобы не наступить ненароком в какую-нибудь дрянь.

Ни души. Бледнеющее сквозь тонкие облака солнце медленно сползало к кронам сосен. В воздухе, норовя залезть в рот, гаденьким облаком кружила мошкара.

Он дошел до одноэтажного серого дома, темневшего за дрянным забором из кривых неотесанных досок. По втоптанному в грязь гнилому настилу пересек так называемый огород – после вчерашней грозы здесь образовалось настоящее болото.

«Прелестно!»

В одном ботинке зачавкала вода.

Рихард отворил незапертую дверь и позвал Раису. Едва переступив порог, он уже каким-то чутьем точно понял, что ее нет дома. Это было странно. До сих пор она встречала его, как верная сука встречает своего хозяина.

«С чего бы?» – подумал Краузе.

Он повесил кепку на гвоздь, толкнул вторую дверь и вошел в спальню.

На кровати, сложив пальцы в замок сидел бровастый еврей и внимательно смотрел на вошедшего, склонив чуть на бок свою чернявую голову.

– Раисы здесь нет. А вы, простите, кто?

– Что…

Рихард выхватил пистолет чтобы разнести этому ублюдку череп. В тот же миг кто-то сбоку ударил его по руке. Пистолет вылетел.

Краузе ловко увернулся и, не дав себя схватить, двинул кулаком по темной фигуре, целясь в кадык.

Чьи-то руки сдавили захватом шею – наверное, тот еврей… Вновь вывернулся. Локтевым ударом отправил одного на пол.

Меткий тычок, словно острый нож вонзился в ребра. Треснула кость.

Сходя с ума от боли и с каждой секундой слабея, Краузе рванулся к окну, но получил страшный удар пистолетной рукояткой между лопаток. Рухнул на пол, разбив лицо о подоконник.

Когда он пришел в себя, его уже связывали.

– Во те на… – проворчал Мицкевич, осторожно щупая пальцами окровавленный нос.

Эсэсовец полураздавленной осой корчился на полу, рыча сквозь забитый в глотку кляп.

Георгий пнул его в пах, чтобы заткнулся.

Прошло несколько минут, прежде чем Роман вынул наволочку изо рта обессилевшего пленника.

– Вы покойники! – прохрипел Краузе свирепо сверкая зрачками и скаля перепачканные кровью зубы.

– Разврат до добра не доводит! – нравоучительно промолвил Мицкевич, подняв палец.

Роман достал из кармана пузырек с сывороткой правды. Краузе тут же стиснул зубы, так что пришлось раскрывать ему челюсти с помощью ножа.

Проглотив содержимое пузырька, немец некоторое время истошно выл и сыпал проклятьями, думая, что ему влили в рот какой-то особый мучительный яд. Потом его отчаянные глаза заволоклись дымкой, и в них проступило сначала недоумение, затем изумление, а после блаженство.

– Что это… Где я?

– В Вальгалле, – спокойно сказал Роман.

– Боже! И правда! А я не верил… О-о! Ты… Один! Прости, прости, что не верил!

– Ты сможешь остаться здесь навсегда.

– О-о…

Роман взял у Георгия карту местности. Все шло как нельзя лучше.

– Покажи: по какой из этих дорог поедет от аэродрома оберштурмбаннфюрер Моргенштерн.

– Вот по этой! – Краузе попытался высвободить связанную руку и, отчаявшись в попытках, принялся тыкать в карту носом. – Во-во-во! По этой, в середине! Моргенштерн мразь… Я… я бы его сам пр-ридушил! Крыса, сволочь! Вы хотите убить его? Возьмите меня с собой!

– Не стоит, сын мой, мы и сами справимся.

Мицкевич не выдержал и огласил дом сдавленным кудахчущим хохотом, забыв про свой вспухший нос.

Обезумевший гауптштурмфюрер с наслаждением выболтал все детали и секреты, которые знал и снова взмолился, чтобы его оставили в Вальгалле.

– Будь по-твоему.

Роман положил на лицо Краузе подушку и, приставив к ней пистолет, нажал на курок. Выстрел вышел тихим и глухим, как шум от упавшего мешка.

– В подпол его!

– А что с бабой? – спросил молчавший все это время Луговой.

– Пусть дрыхнет. Думаю, через денек-два отыщет своего хэрроя.

Они покинули дом, спрятав тело и на всякий случай инсценировав ограбление. В сумерках четыре темные фигуры, тихо переговариваясь и озираясь кругом, скрылись в непроглядной чаще леса.

Ночь

Она лежала на раскладном диване рядом с Андреем в его маленькой съемной квартире.

В темноте горел красный огонек телевизора. Сквозь занавески тоскливо-равнодушным светом проступали лучи фонаря. Колыхались призрачные тени.

«Сейчас осень. Ноябрь», – подумала Ида, слушая шепот ледяных капель по стеклу.

Ида стала припоминать свой сон, и ей сделалось не по себе. Даже немного жутко.

Она посмотрела на тусклые хрусталики люстры. На спящего Андрея. И снова на окно.

Ида не любила ноябрь и не любила ночь. Поздней осенью ночи страшные. Голые деревья похожи на скелеты. Холодно чернеет сырая земля под моросящими с неизбывной болью мертвыми дождями.

Ей не нравились звуки, которые по ночам доносились с улицы. Иногда это был голоса людей, иногда вой собаки или крик проснувшейся отчего-то вороны. Всегда чужие, зловещие, таинственные.

Хуже всего, если посреди ночи где-то во дворе начинал плакать ребенок. Тогда Ида напряженно, мучительно вслушивалась, готовая вскочить с дивана и броситься к окну, пока не убеждалась, что кричит всего лишь бездомный кот, ищущий себе подругу.

До сих пор Ида не чувствовала страха, если рядом был Андрей. Но теперь он казался ей далеким. Дальше, чем то неведомое существо, являвшееся во сне.

«Призрак… Почему именно призрак? С чего я решила, что это он?»

Она смотрела на желтое, подрагивающее сквозь тени ветвей пятно фонаря, размышляя о приведениях.

Ида не знала о них почти ничего. Наверное, потому что никогда не тянулась к темному, замогильному, потустороннему. Ида знала о тонких телах, знала про карму и про переселение душ – про все, что служит жизни и ее продолжению. Но этот призрак не был живым. Это было подобие, чучело живого создания. Единственным впечатлением о мальчике, которое Ида вынесла из сна, стало его превращение в восковую куклу с пустыми глазами.

Ида ничего не знала о призраке. Кроме того, что это он тяжело вздыхал на кухне и в ванной, когда ей было пять лет. Темными ночами, когда вся семья спала. Потом ей говорили, что это хрипят водопроводные краны, но Ида знала правду.

То был другой призрак. Большой, дымно-серый, безликий.

«Как в детстве меня уже не напугаешь…» – не слишком уверенно подумала Ида.

Она прикинула, на какие ухищрения придется пойти призраку, чтобы перещеголять своих выдуманных собратьев из фильмов ужасов.

Потом Иде снова стало не по себе. Она подумала, что, быть может, и правда, сошла с ума. Прежде мысль о легком помешательстве лишь забавляла Иду. Безумие казалось ей хорошей маской, добавляющей ее образу загадки и глубины. Но теперь…

Ида поднялась с постели и тихо подошла к окну. Приоткрыла занавеску.

Дождевые капли, попадая в свет фонаря, превращались в янтарные брызги. Деревья шарили во тьме своими мокрыми когтями. Черный, поблескивающий лужами асфальт устилали размокшие клочья бледных кленовых листьев.

В детстве она не решалась по ночам подходить к окну: а вдруг в него кто-то заглядывает?

«Детство…»

Неповторимо красивое и в то же время страшное время, когда ты гостья в этом мире, а твои родители, бабушка и дедушка – всемогущие добрые боги. В детстве зло не маскируется, чудища не прячутся. Огонек обогревателя может оказаться горящим глазом затаившегося во мраке волка – ну и что?

– Ты что? – Ида услышала сонно-испуганный голос Андрея.

Она задернула занавеску и вернулась в постель. Ворсистый плед затрещал голубыми искрами.

– Не спится?

– Нет. Я спала. Просто проснулась и…

Ида отвернулась к стене. Вздохнула, чувствуя, что не может ничего объяснить.

– Плохой сон?

– Угу.

Андрей приобнял Иду и поцеловал.

– Ид, что случилось? Я же вижу, что ты не такая, как всегда.

– Я… – прошептала Ида. – Мне просто немножко грустно.

Она хотела произнести другое слово: «тревожно», «страшно», но почему-то сказала «грустно».

– Из-за чего?

– Не знаю. Может из-за осени.

– Осенью всем грустно, – подумав, промолвил Андрей, глядя на угрюмый мир за окном.

– Когда мы уедем в теплые края?

– Деньги будут, уедем.

Он вновь поцеловал ее.

Иде хотелось в Таиланд или в Индонезию. Поближе к пальмам, к белому песку и океанской лазури. Туда, где не бывает осени и зимы, где мрак синего цвета, а дожди полны тепла и жизни.

Она перевернулась и посмотрела на Андрея поблескивающими в полутьме глазами.

– Я не только ради себя. Я иногда думаю… Я боюсь за…

– За кого?

– За малыша. Он же у нас когда-нибудь будет.

– А что ты боишься? Я же вас не брошу. Если что родители помогут.

– Нет, – Ида опять вздохнула, как вздыхала, наверное, два или три раза за всю свою жизнь. – Нет…

Она не знала, в какую словесную форму облечь незнакомое малопонятное для нее самой чувство.

– Мне страшно за него в этом мире. А вдруг я… вдруг я его обреку, тем что выпущу сюда?

– Ну что ты?

Андрей непонимающе смотрел ей в глаза, будто разглядел в возлюбленной совершенно чужого человека.

– Как ты можешь так говорить? Ид!

– Прости… Чушь какую-то несу! Просто ночью мысли иногда набрасываются всем скопом, и начинает ехать крыша.

– Поедем в теплую страну. Там родишь.

Ида грустно улыбнулась. Она не открыла Андрею самого главного: «А вдруг он вырастет плохим человеком?» Эта уродливая, сумасшедшая мысль промелькнула в ее мозгу зловещей молнией. Иду словно обожгло. Как она могла такое подумать?

Она неуверенно поцеловала Андрея. Он приник к Иде.

Потом они слились и забыли обо всем.

В стекло продолжал барабанить дождь. Печально шелестя, проносились редкие автомобили.

Андрей лежал неподвижно, положив щеку на впалый живот Иды. Он слушал ее вздрагивающее дыхание. Ида перебирала его волосы, глядя в потолок и улыбаясь. Она снова была собой.

– В Китае сейчас все еще жарко.

– Хм…

– И пахнет всюду морской едой и дурианами.

– Чем?

– Это такие большие желтые шипастые фрукты.

– Ясно. Хочешь в Китай?

– Нет. Не совсем. Куда-нибудь, где потише и почище воздух и вода.

Они некоторое время молчали, слушая тихую дробь дождя и наслаждаясь друг-другом.

– А ты правда… считаешь меня чокнутой.

– Ну что ты. Нет, конечно.

– А мне кажется, да. Ты знаешь, я сегодня послала моего призрака куда подальше.

Ида беззвучно рассмеялась, озарившись жемчужной улыбкой

Она почувствовала, что Андрей не хочет принимать это за шутку.

– Извини. Глупости это все!

– Не шути так.

– Не буду.

Его пальцы скользнули от ее шеи к впадинке на животе.

– Не бойся, я не сойду с ума. У меня есть иммунитет.

– М-м?

– Я ведь не зря играю в безумие. Это все равно, что пить яд в крошечных дозах, чтобы…

– Давай не будем об этом?

– Ладно.

Ида закрыла глаза. Ее больше не пугал темный химерический мир. Ей вдруг стало необычайно приятно от того, что за окном дождь и холод, а в квартире уютно и тепло. Здесь не могло быть никакого призрака. В этих стенах ему не было места.

Кошмары блуждали за окном в черной слякотной мгле.

Засада

Самолет запоздал. Просидев целую ночь в засаде, Георгий видел, как сквозь мрачные лапы елей и листья берез начинало тускло сереть, плачущее мелким дождем утреннее небо. В тридцати метрах от него, полускрытый за низким кустарником, ждал, изредка привставая и разминая затекшие суставы, Роман.

Его прошиб утренний озноб, сделав тяжкое ожидание еще более мучительным. Внезапно подкативший ни к селу ни к городу сон туманил мысли. Георгий вздыхал, колол себе ладони еловой веткой, растирал немеющие виски. Больше всего на свете ему хотелось курить.

Луговой и еврей поджидали на противоположной стороне дороги.

У каждого в группе был немецкий автомат с несколькими магазинами про запас, пистолет и противопехотные гранаты. Арсенал так себе. Залогом победы мог бы стать пулемет, если б он был.

Георгий с цепенеющим сердцем думал о пулеметах МГ-42, которыми без сомнения оснащены сопровождающие мотоциклы. Адские машины, прозванные пилой Гитлера, в считанные секунды способные выкосить лес и достать тебя, куда бы ты не забился, вышибающие плоть кусками.

Пестрая лесная птица, надрывно крича, перелетала с дерева на дерево, оказываясь то на той, то на этой стороне дороги. Георгий догадался, что где-то здесь у нее выводок.

В тишине продолжающего дремать леса ожил едва различимый новый звук. Они приближались. Через полминуты уже можно было отделить резкий рокот мотоциклов и мерный гул легковых автомобилей, ехавших со скоростью сорок-пятьдесят километров в час по раздолбанной дороге.

Роман подал Георгию условный знак. Поднял руку, оповещая остальных.

Георгий, щелкнув, взвел рычаг затвора. Предательская дремота вмиг отскочила. Зубы стиснулись, кровь заколотила в мозгу.

«Началось!»

Он жаждал схватки. Он предвкушал ее, объятый азартом.

И все же на какой-то миг ему вдруг страстно захотелось лечь под куст и провалиться в сон. В такой глубокий, чтобы не разбудили ни выстрелы, ни взрывы, ни даже пинок немецкого сапога.

«Если бы…»

С ненавистью вспомнил премудрого агента, впадающего в долговременный транс, когда ему вздумается.

«Времена нынче темные… Это у тебя-то темные, очкастая сволочь?»

Ошибки не было: по дороге в указанном порядке неспешно ехали два мотоцикла, «кюбельваген» с четырьмя эсэсовцами и надменно отливающий скользкими бликами, по-немецки безупречно вылизанный роскошный вороной «Мерседес».

Все ближе. Пальцы стиснули автомат, словно уже были мертвы. Или он сам примерз к ним?

На обочине сдетонировал фугас. Ведущий мотоцикл отлетел в кювет, перевернувшись и смяв седоков. «Кюбельваген» остановился, военные повыскакивали наружу. Двое упали сразу под плотным градом пуль, обрушившимся с обеих сторон. Один успел пробежать несколько метров, наугад выстрелил из автомата, рухнул и, скорчившись в муках, затих. Последний залег за машиной.

Задний мотоцикл, первые несколько секунд стоявший в недоумении, разразился яростной пальбой. Он стрелял в сторону Мицкевича и Лугового. Прочесать пулями все пространство мешал вставший на пути начальственный «Мерседес». Из «Мерседеса» выскочили двое. Один метнулся в кювет. Второй полез дальше в заросли, в панике не заметив, что бежит прямо на Георгия. Георгий всадил в него веер пуль.

«Моргенштерн?»

Мотоцикл подал назад и заглох. Повернул пулемет и начал безостановочно сечь в сторону Георгия и Романа. Земля вдруг сама-собой оказалась под носом. С неба посыпались щепки. Пули взрывали древесину, щелкали по камням с рикошетирующим фырчащим визгом.

Захотелось вжаться в землю, вгрызться в нее, закопаться туда как крот.

Время застыло. Он бил и бил, как дьявольский барабанщик, исполняющий дробь на барабанных перепонках. Страшная пила методично ходила вправо-влево, как коса смерти. Ствол конвульсивно трясся. Белый язык извивался и отплясывал под дикое смешение звуков.

«Где наши?! Где?! Почему замолчали?! Я один!»

Лента оборвалась. Во внезапной тишине было слышно, как водитель, отчаянно бьет ногой по стартеру.

Мотоцикл взревел, сорвался с места и молнией полетел вперед мимо разгромленной колонны, подскакивая на колдобинах.

Георгий вдруг понял, что все закончилось. Схватка длилась чуть дольше минуты. Лежавший за «кюбельвагеном» немец молчал, уткнувшись лицом в дорожную пыль. Из кювета бессмысленно торчал сапог водителя «Мерседеса». Все были мертвы, кроме двоих, которые сбежали на мотоцикле.

Георгий вспомнил про брата и в ужасе обернулся. Он уже был готов увидеть истерзанный в клочья труп, когда лежавший неподалеку Роман спокойно взглянул на него и начал перезаряжать автомат.

Георгий чуть не рассмеялся от счастья:

«Не один!»

Его почти не волновала судьба Лугового и Мицкевича. Все же, когда на той стороне дороги зашевелились кусты, Георгий ощутил прилив бодрости.

Все были живы. Лишь Луговому, судя по походке, слегка зацепило ногу.

Георгий отряхнул с волос древесный сор. Его глаза наткнулись на тело убитого им только что нациста.

Это был точно не Моргенштерн. Даже не офицер высокого ранга.

– Все целы? – прохрипел Луговой, осторожно выбираясь на дорогу.

– Вашу мать, почему не загасили пулемет, пока стоял?! – заорал Роман. – Он к вам спиной был!

Георгий перевел взгляд на «Мерседес». Теперь он был похож на жалкую подстреленную ворону: изрешеченный пулями, с беспомощно распахнутыми дверьми и валящим из-под капота белым паром. Внутри не было трупов. В машине никто не ехал, кроме тех погибших в кювете.

«Моргенштерн, ясновидящая, личный охранник… Где они?»

Жуткая догадка ослепила его.

– Не-ет… – испуганно прошептал Георгий. – Нет… Суки… Мрази…

Новая пулеметная очередь прошлась по дороге, вздымая фонтаны песка.

Луговой взревел матом и бросился к Гарцевым. За ним, пригнувшись устремился Мицкевич.

Это был уже не мотоцикл. Со стороны аэродрома навстречу группе двигался громадный грязно-серый, тупой как металлический носорог бронетранспортер. Он был еще далеко, и стрелок бил короткими очередями.

– Валим! – крикнул Роман.

Это была ловушка. Никакого Моргенштерна в расстрелянной колонне не было.

Они бежали, как загнанные волки. На броневике и следовавших за ним грузовых машинах прибыла рота егерей в зеленой камуфляжной форме, вооруженных новейшими «штурмгеверами».

Гибель шла по пятам. Однако Роман применил последний имевшийся в рукаве магический козырь: заставил солдат преждевременно выскочить из машин. Пока немцы заходили в лес и рассыпались цепью, группа бежала все дальше, скользя по глине, ломая ветки, скатываясь в овраг и забирая в сторону, чтобы уйти от волны преследования.

Был ли минский агент предателем? Был ли Краузе под наблюдением у начальства? Могла ли ясновидящая все это время следить за ними глазами подвластной ей лесной птицы, так подозрительно метавшейся туда-сюда? Все это уже не имело никакого значения. Операция провалилась. Теперь куда бы они не пошли, им была уготована только одна судьба.

Даша

Леонид Ефимович Зарицкий преподаватель истории отечественной литературы, истории журналистики и к тому же славянского фольклора привычно мерил аудиторию черепашьими шагами, многозначительно поднимал брови, собирая на лбу бесчисленные складки, иногда вяло вздымал вверх морщинистый палец и проникновенно-ироничным тоном сказочника рассказывал про знакомых каждому с детства, но никем никогда не виданных существ.

Лекции по славянскому фольклору закончились еще на первом курсе, и все же Ида не упускала шанса на них бывать, чтобы вновь и вновь возвращаться в завораживающие дебри народных мифов и преданий.

– Начнем с того, что к живущим под водой полудевушкам-полурыбам русалки не имеют никакого отношения. Известных всем хвостатых морских дев вы в наших реках и болотцах, к сожалению, не сыщете. Разве что, может быть, в реке Припять рядом с Чернобылем.

Ида слушала его в пол уха, что-то рассеянно рисуя в блокноте. Она уже неплохо знала наперед, какие остроты задействует Леонид Ефимович в своем монологе. Как и любой настоящий лектор, это был артист, раз за разом исполняющий одну и ту же роль с не иссякающим огоньком в усталых старческих глазах.

– В ночь на Ивана Купалы становятся особенно опасны. Могут затащить под воду или защекотать до смерти. Не знаю, пугает ли вас, добры молодцы, перспектива умереть от щекотки в руках обнаженных красавиц? Ну… двояко, двояко – по глазам вижу! Тех, кому жизнь ценней, на всякий случай предупреждаю: оказавшись в Купальскую ночь в лесу, имейте при себе гребешок для расчесывания волос. Одолжите русалке гребешок – уйдете целы и невредимы.

Леонид Ефимович обратил подслеповатый взор на Иду.

– А чего боятся русалки? Так, так… Ида, вы у нас уже третий год. Не напомните?

– Полыни.

– Правильно!

– Вранье! – шепнула сидевшая рядом Даша Колокольцева. – Русалки боятся страшных пауков.

Она вцепилась ногтями в спину Иды и по-паучьи вскарабкалась вверх до шеи.

– Ай!

Несколько лет назад в гостях у Даши Ида не на шутку испугалась ее домашнего паука-птицееда.

Леонид Ефимович поправил на переносице очки и перешел к полуденнице.

Слушая рассказ о призрачной деве, рождающейся из жаркого летнего марева в сердце бескрайних полей, Ида подумывала спросить у Леонида Ефимовича о похожем существе, виденном ею во сне и наяву.

«Существуют ли в славянской мифологии призраки?»

Ида не помнила, чтобы Леонид Ефимович рассказывал о них и опасалась задать слишком глупый вопрос. Само слово «призрак» совершенно не вязалось с обитателями этого страшноватого, но забавного и родного сердцу мирка домовых, овинников, банников, леших, водяных и прочей веселой нечисти.

– Вы хотите меня о чем-то спросить, Ида? – преподаватель уже прочитал вопрос в ее глазах.