Призрак

«Раз призрак бродит за мной, значит он хочет что-то мне сообщить. Но что? И к добру ли?»

Она разомкнула веки. Увидела мир новыми глазами.

Сбоку стоял уже знакомый Иде маленький мальчик, с которым она так неловко рассталась на опушке.

– Ты опять сломал часы? – улыбнулась Ида.

– Идем со мной!

– Пойдем.

Часть 2

Встреча

Избитая, пыльная, переходящая из камня и песка в скверную брусчатку дорога покрылась темными пятнышками накрапывающего дождя. Лето шло на убыль.

Георгий шагал в направлении Минска. На душе было серо и муторно, хотя разумных причин для тревоги он пока не находил. Документы надежные: паспорт, командировочное удостоверение. Если бы страх не имел столько оттенков, которые так легко перепутать.

Впереди путь преграждал тяжелый шлагбаум, за которым, переминались с ноги на ногу, неприветливо встречая глазами путника, трое солдат. Еще один сидел за пулеметом, черное дуло которого пустою глазницей таращилось из мешков с песком. По полю в высокой траве протянута колючка, увешанная пустыми жестянками. Три ряда мучительной смерти.

Георгий сбавил шаг и вынул руки из карманов.

– Аусвайс… – хмуро потребовал немец в мятой пилотке с землистым от пыли и загара лицом, вытянув ладонь.

Его товарищи, стоя поодаль, равнодушно мерили Георгия взглядом.

Георгий с притворной боязливой расторопностью сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул бумаги.

Немец просмотрел их, вернул Георгию и небрежным жестом разрешил ему пролезть под шлагбаум. На всякий случай он как бы невзначай положил руку на ремень винтовки. Жест этот был скорее механическим, но Георгий знал, что сослуживцы уловили его движение, готовые сами в любой миг схватиться за оружие. Затаенная ненависть, исходившая от людей, почти осязаемо бродила в воздухе

Он шел один, изредка встречая или обгоняя одиноких оборванных крестьян, словно из неоткуда в никуда бредущих по дороге. Безликие, бесцветные, скованные двухлетним страхом и тоской фигуры, ничем не отличающиеся друг от друга, кроме пола. Пальцем тронешь – рассыплются в прах.

По обочинам торчали ржавеющие остовы советских автомобилей и прицепов. Некоторые лежали на боку. Иные были полностью сожжены или разворочены танковыми гусеницами. Армейские грузовики, бензовозы, «эмки». Целые колонны техники, которая никогда больше не заведется.

Придорожный лес вырублен – только бревна и пни на десятки метров от обочин. За время пути он видел, как бригады местных жителей под суровым надзором полицаев валили деревья, отодвигая опасную стену леса подальше от дороги.

Вновь КПП. Очкастый фельдфебель, будто заподозрив неладное, щурится, посасывая сигарету.

– Шаулен?

– А? – Георгий попытался изобразить непонимающе-заискивающую улыбку.

– Аус Шаулен?

– Шаулен, Шаулен! – закивал Георгий и залопотал на русском. – Маму проведать, вот…

В крайнем случае можно применить гипноз. Но разве что-то пошло не так? Нет, это нервы. Должно быть, лицо Георгия показалось немцу чересчур сытым.

И снова впереди рябая полоса шоссе, уходящая в пустоту. Поваленный лес, жухлый бурьян, канавы. Закопченная труба, торчащая из гор пепла и обломков кровли, бывших когда-то МТС, одиноко темнеет вдали.

На подходе к городу Георгий увидел изрешеченный пулеметным огнем гражданский автобус, который, накренившись, мрачно покоился в кювете с наглухо закрытыми дверьми. Осколки стекла в окнах напоминали мстительный оскал.

Георгий никогда прежде не был в Минске, но почти не ошибся в ожиданиях. Город оказался серым и убогим, как и большинство своих оккупированных в первые разгромные месяцы собратьев. С другой стороны, это все же был город, а не распаханный бомбами и артиллерией ландшафт.

Окраины, сплошь деревянные, встретили путника мертвой чернотой в окнах хибар, редкими зубьями полуразвалившихся заборов и покосившимися столбами, с которых свисали оборванными струнами телеграфные провода. Как раскрытые рты покойников зияли посреди улиц глубокие воронки.

Пройдя по Бобруйской улице, вся деревянная часть которой была сожрана пожаром, Георгий, стараясь избегать вездесущих патрулей, за полчаса вышел к центру Минска.

Здесь продолжалась обычная, спокойная, конечно же только по меркам царящей вокруг мясорубки, городская жизнь. Люди спешили по своим делам, топтались в очередях, в пол голоса обсуждали последние вести, дымя самокрутками.

Не попавшие на фронт и до сих пор не отправленные в лагеря мужчины в пыльных кепках и залатанных куртках с серыми от щетины лицами. Усталые постаревшие в сорок лет женщины в белых платках. Те, кто постарше продавали пожитки, жалко съежившись на тротуарах и превратив площади в скорбные нищенские подобия рынков. Оборванные дети жили своей собственной жизнью, как будто не боясь и не замечая войны. Они были единственными, кто еще сохранял в глазах живой блеск.

Оккупация отбросила город на десятилетия назад, умертвив и обескровив автопарк. Из уличного транспорта остались лишь повозки, запряженные костлявыми лошадьми. Груженые двуколки тащили сами люди. Время от времени проезжали, фыркая дымом, немецкие машины: бурые «кюбельвагены», мотоциклы, грузовики похожие на автобусы. Как-то мимо Георгия все же прополз дребезжащий на последнем издыхании трамвай с облезлыми бортами, плюясь искрами через каждые сто метров.

На перекрестке одинокий немец в начищенных как на парад каске и сапогах помахивал жезлом регулировщика.

Георгий шел по бывшей Советской, а ныне Гауптштрассе без интереса подмечая следы пришедшей в город культуры новых господ. Он вспомнил, что во время первой немецкой оккупации, если верить Мицкевичу, эта улица тоже именовалась Гауптштрассе. Благодаря тем событиям минчане, как им казалось, неплохо знали, чего ждать от немцев. От других немцев – с задорными усами в опереточных «пикельхельмах».

Вывески на немецком, свастики, плакаты, портреты нового «освободителя» с кисточкой под носом и плотоядным взглядом. Здание кинотеатра украшали красочные афиши немецких кинокартин: «Хабанера» и «Дядюшка Крюгер».

Немцы жили уверенно, даже на широкую ногу. Немногочисленные магазины, закусочные и увеселительные заведения встречали их, как желанных гостей. Они покупали за бесценок все, на что падал их взгляд, с величавым достоинством белых людей подставляли свои сапоги чистильщиками обуви, беззаботно болтая между собой, вели по улицам обреченного на смерть «партизана», зарвавшегося спекулянта или просто попавшего под раздачу несчастливца.

Хотя Георгию не довелось увидеть повешенных, три раза ему попадались валявшиеся на тротуарах, словно забытые вещи трупы. Двое лежали с дырами в спине, запачкав кровью стену дома. Один – серый и тощий как скелет очевидно умер сам.

На пути к Троицкому предместью Георгий ненадолго остановился, чтобы окинуть взглядом массивное здание Дома Правительства, построенное в начале тридцатых. Дом был цел и невредим, если не считать побитых кое-где окон и следов пожара. От памятника Ленину остался лишь постамент с обрубками ног.

Напротив здания стоял черный кабриолет, а чуть поодаль рослый офицер в новенькой форме с нашивкой за ранение фотографировался в обнимку с молодой особой. Женщина была красивая, стройная, в светлом летнем платье с белокурыми вьющимися волосами, уложенными точь-в-точь как у американских киноактрис.

«Будь сейчас солнце, наверняка бы темные очки напялила!» – подумал Георгий.

Он зашел в старый город. Миновал свору одетых в серое юнцов с красно-белыми повязками на плечах и, стараясь не заглядываться на номера домов, свернул в крохотное подобие двора.

Трехэтажный белый домишко с облупившимися стенами. Разбитая брусчатка, наваленный в кучу хлам там, где раньше очевидно цвел палисадник. Ветер колышет прибитую к забору листовку.

«Здесь…»

Он зашел в едва державшуюся на петлях деревянную дверь, спустился по пыльным бугристым ступеням в забытую богом темницу. Навстречу из мрака вынырнула женщина с ввалившимися заплаканными глазами и дрожащим ртом – должно быть, одна из его посетительниц.

Жилище агента представляло собой небольшой закуток с одним-единственным полуподвальным окошком. Из мебели только кровать, книжный и платяной шкафы самого жалкого вида и низенький столик с огарком свечи в блюдце и незаконченной рукописью (если можно назвать рукописью ворох исписанных газет и листовок).

Хозяин комнаты неспеша придвинул к глазам запыленные очки, вопросительно взглянул на Георгия.

– Чем обязан?

Это был очень худой, даже для Минска, человек лет пятидесяти с осунувшимся, заросшим полуседой щетиной лицом, тяжелыми веками и острым как у покойника носом. Его подслеповатые глаза смотрели скорбно, но при том с какой-то равнодушной отстраненностью, словно этому человеку было уже на многое наплевать.

– Я по объявлению. Зубную боль заговором лечите? – произнес Георгий фразу-пароль.

– Зубы заговариваю только за рейхсмарки.

Дом агента – худшее место для встречи, будь он обычным человеком, которого можно вычислить. Однако хозяин подвальчика имел особые причины для спокойствия, о которых знали стоящие над ним.

– Вы были знакомы с Людвигом Моргенштерном?

Георгий пожал плечами.

– Очень давно.

– А теперь вам предстоит оборвать его жизнь.

– Рад этому. Мы с ним не очень-то дружили.

По лицу собеседника пробежала тень улыбки.

– Извините мой праздный интерес.

Георгий почувствовал, что перед ним представитель той самой давно изничтоженной, растертой в пыль, но все никак не желающей умирать на зло своему веку интеллигенции. На душе стало как-то по-особенному тоскливо.

– Перейдем к делу.

– Вам, я смотрю, торопиться некуда, – небрежно заметил Георгий, разглядывая лежащий на столике загадочный литературный труд.

– Ваша правда. Библиотеку мою закрыли, в школах хозяйничают истинные литвины. Времена нынче снова темные, что уж говорить. Коротаю время за работой.

Георгий попытался представить, каким образом этот не имеющий должности доходяга просуществовал в оккупации целых два года. Агент прочитал его немой вопрос:

– Я давно понял, что голод лучше всего пережидать в состоянии транса. Дни превращаются в часы, месяцы в недели. А главное – в случае чего всегда можно прикинуться мертвым.

– Выгодная тактика. А эти люди, – Георгий кивнул на дверь, из которой минуту назад вышла заплаканная женщина. – Которым вы помогаете… Не боитесь разоблачения?

– Для соседей я лишь сумасшедший, видящий сны. Администрация мною не интересуется. Благо, сейчас полно гадалок и шарлатанов, на фоне которых легко быть незаметным.

В окошке промелькнули чьи-то сапоги. Донеслись обрывки резкого нахального разговора.

«Наверное, те юнцы в форме…»

– Слушайте, – вздохнул агент, на всякий случай переходя на полушепот. – В ночь на двадцать первое число на аэродром в Становицах прибудет самолет «Юнкерс-52» бортовой номер ноль семьдесят четыре. Оберштурмбаннфюрер Моргенштерн будет в нем. У вас есть два дня (двадцатое и двадцать первое), чтобы Моргенштерн был казнен. Казнен подчеркнуто демонстративно.

– Засада или бомба?

– Бомба нереальна. Засада. От аэродрома Моргенштерн поедет в Минск. К шоссе ведут три дороги, и вам необходимо выяснить, по которой из них двинется кортеж. Само шоссе слишком открыто, чтобы устраивать там охоту. Встречающий генерал Касс – единственный, кто владеет полной информацией, но до него не добраться ни вам ни мне. Однако нам может помочь гауптштурмфюрер Краузе. Он выполняет специальные поручения и наверняка посвящен в основные детали встречи. У этого офицера есть одна маленькая слабость, которую он тщательно скрывает от начальства. По моим сведениям, каждый вторник Краузе, переодевшись в гражданский костюм, ходит по адресу: поселок Гатово, улица Светлая, дом тринадцать. Там живет молодая женщина по имени Раиса Мартынова. Он проводит с нею строго три часа, а после окольными путями возвращается домой. На службу приходит на следующее утро. Командование ничего не знает о похождениях гауптштурмфюрера, и это нам очень на руку. Необходимо…

– Взять его там и выбить информацию?

Агент холодно кивнул.

– У вас есть двенадцать часов, чтобы осуществить задуманное. Оружие, взрывчатка и снаряжение в известном вам тайнике.

– Что с охраной?

– Охрана обычная. Моргенштерн поедет в закрытом черном «Мерседесе» в компании своей ясновидящей и личного охранника. Его будут сопровождать легковой автомобиль с сотрудниками СД и два мотоцикла с пулеметами: один спереди, второй замыкая. Это все. Моргенштерн должен быть убит громко и эффектно. Свидетелей не оставляйте – вам еще придется вернуться в город. Срок: начало – двадцатое, завершение – ноль-ноль часов двадцать второе.

Агент вдруг скорбно закрыл глаза, словно в мыслях бичевал себя за все, что произнес.

Георгий догадался, что он думает о невинных жертвах, которые неизбежно повлечет убийство столь важной персоны.

«Гуманист…»

Впрочем, даже ему самому трудно было не вспоминать об этом.

– Что можете сказать о ясновидящей?

– Очень одаренная. Поразительно тонко ощущает колебания электромагнитного поля: не только присутствие – даже приближение астрального тела. Я так и не смог подобраться к ней. Она телепат категории «А»: улавливает и читает враждебные намерения, исходящие ото всех, кто неспособен защитить свое сознание. Ей необязательно знать этих людей. Я почти уверен, что несмотря на все наши ухищрения, кое-что она уже почувствовала и теперь ищет источник угрозы.

«Надежно спрятался под юбкой!» – презрительно подумал Георгий о своем бывшем учителе.

Чем дольше он слушал агента, тем отчетливее понимал всю зыбкость составляемого плана, который мог рухнуть тысячью способами. Моргенштерн окружил себя оккультной защитой так, словно был первым человеком в Аненербе, если не во всем в Рейхе. От проклятий его оберегали две древние неприступные пентаграммы. Дар ясновидящей сводил на нет эффект внезапности: пусть даже им удастся держать ее в неведении до самых последних минут. Еще это чертово заклинание, способное в разы замедлять индивидуальное время в момент опасности.

Нельзя ненавидеть того, за кем начинаешь охотиться – старое правило, открывшееся вдруг с новой стороны. Нужно было загасить последние проблески неприязни к Моргенштерну, чтобы не выдать себя перед вездесущим взором его змеи.

– А теперь я хотел бы рассказать вам о главном, – после некоторой паузы промолвил агент, в нерешительности потирая сухими пальцами лоб. – Это лишь догадка, но если она оправдается… У меня есть основания думать, что Моргенштерн имеет покровителя. Не из простых людей.

– И кто это может быть?

– Вы должны подготовиться. Это… страшное предположение. Настолько, что мне запретили озвучивать его вам.

Лицо Георгия окаменело. В зрачках запылал злобный огонек.

– Боитесь стать виновником нашего дезертирства? Напрасно.

– Я не уверен, будет ли мое предупреждение во благо или, напротив, деморализует вас, лишив надежды на успех. Я могу и ошибаться.

– Решайтесь! – отрезал Георгий.

– Это он.

– С чего вы взяли?

– Я составил впечатление об эволюции характера Моргенштерна по той информации, что у меня была. Изучал выражения его лица на фотопортретах, на кадрах кинохроники разных лет. Дважды следил за ним во время транса. Я вывел некоторые закономерности в его поведении, в мимике, жестах и… пришел к выводу, что несколько лет, вплоть до пережитого два года назад покушения, этот человек жил в полу эйфорическом необъяснимом состоянии перманентной радости… Я видел, как у него светятся глаза!

– Может, наркотики? – пожал плечами Георгий, пытаясь представить мрачного брюзгу из детства с блаженной улыбкой на лице.

– Нет. Поверьте, мне известно, что это за состояние. Это присутствие чужой воли. Так ведут себя те, кто имел дело с ним, – собеседник говорил сбивчивым сдавленным шепотом, напряженно всматриваясь в глаза. – В Москве в семнадцатом году он выдавал себя за гастролирующего иллюзиониста из Европы. Сначала я думал, что это просто жулик-гипнотизер. Но… если б вы знали, какие вещи он проделывал с теми, кто попадался ему на крючок. Сперва все они были счастливы, а потом он выжимал из них все человеческое, крал их таланты и обращал на службу себе. Он превратил творцов в свое личное оружие, запустил механизм разрушения общества…

– Даже если так, что это для нас меняет?

Агент потерянно всплеснул руками.

– Я чувствовал, что обязан вас предупредить.

– Мы учтем, – высокомерно кивнул Георгий, точно речь шла о каком-то рабочем пустяке.

Агент снял очки и начал бережно протирать их тряпицей, давая понять, что инструктаж окончен.

– Удачи вам!

– Хотите сказать, с богом? – вздохнул с усмешкой Георгий, разворачиваясь к выходу.

– Да… С богом. Если он на нашей стороне.

«А если нет?» – подумал Георгий, поднимаясь сквозь тьму к очерченной тусклым светом двери.

Обман

Ида проснулась и поняла, что все еще спит. Это было и странно, и прекрасно. Она в своей дачной спальне на старой скрипучей кроватке под тонким летним одеялом. В окно льется солнце. Его необыкновенно яркие лучи омывают выцветшие обои на стене, из-за чего узоров почти не разглядеть. Синее небо. С краю колышет зеленой веткой далекая яблоня.

Андрея рядом нет, но Ида знает, что он тоже здесь. Она встает с кровати, слыша, как ласково похрустывает под ногами нагретый солнцем пол. Хочет заняться йогой, но понимает, что сейчас в этом не будет ни пользы, ни радости.

«А ведь я ленивая во сне!», – думает Ида.

Впрочем, лень тут не при чем. Едва подумав о йоге, она уже обретает силу и бодрость, как после получасовых упражнений. Сон на то и сон.

Ида берет из серванта ветхую, пахнущую клеем книжку и перелистывает, помня наизусть каждую строку. Читать не нужно. Детские воспоминания без труда окунают Иду в давно ушедший мир, воскрешая в сердце те самые, чистые первозданные ощущения. Во сне прошлое предстает полным жизни, невероятно близким, почти осязаемым.

В слепящих лучах Ида входит в большую комнату. Андрей пьет чай за столом. Ида знает, что это ненастоящий Андрей, ну и что с того?

– Привет!

– Привет.

Где-то в душе Ида чувствует, что не должна много говорить с Андреем. Андрей соткан из ее воспоминаний, самых светлых и теплых. Стоит ли тревожить этот образ, менять его подобно картинке в калейдоскопе? Вдруг сложится что-то не то?

Ида садится напротив и наливает себе подостывшего мятного чаю. Любуется Андреем.

– Что? – неловко спрашивает Андрей.

– Ничего, – улыбается Ида.

Из открытой настежь двери налетает беспечно-игривый июльский ветерок. Снаружи щебечут птицы. Поет жужжащим эхом соседский рубанок.

Ида собирается приготовить завтрак, но при этом знает, что ни ей ни Андрею он не нужен. Голод совсем не напоминает о себе.

– Хочешь есть?

Андрей пожимает плечами.

– Давай.

«А ведь во сне не грех и потрудиться», – думает Ида. – «Да и не должен сон настолько уходить от реальности».

Она зажигает плиту и начинает готовить омлет. Работа идет играючи: быстро и просто. Завтрак получается на славу.

Ида выходит во двор. Поливает цветы. Звонит родителям, чтобы убедиться, что они тоже есть в этом сне. Да разве их может не быть? Это будет уже совершенно другой сон.

Ида расстилает на траве циновку, ложится на нее, жмурит глаза, чувствуя, как прорезаются сквозь щелочки век и ресницы жаркие лучи. Над ее головой, пылая, вертится в бездонной синеве ни то лучистый сноп ни то диск. Иногда его накрывает легкая тень. Ида не знает, что это за тень. И не задумывается.

Она экспромтом сочиняет замечательный стих и тут же забывает его.

«Не страшно!» – думает Ида. – «Все написанные во сне шедевры на поверку оказываются полной галиматьей».

Назагоравшись и разомлев, она возвращается в дом.

– Ты сегодня прямо светишься, – с нежной усмешкой говорит Андрей.

– Просто у меня все особенно прекрасно сейчас! Поедем купаться?

Андрей медлит с ответом и вдруг как-то неуверенно мотает головой.

– Почему?

Ида изумлена. По какой-то неосознанной причине она была уверена, что Андрей ответит «да», словно просила его уже не раз и он всегда соглашался.

– Да я как-то странно себя чувствую. Голова болит.

– Ла-адно, – Ида треплет волосы на голове возлюбленного. – Но если так, то я иду одна.

– Пешком?

– Нет, конечно же! На машине. Меня… подвезут соседи. Они вроде тоже собирались.

Ида знает, что ей совсем необязательно обманывать Андрея. Но все должно быть как наяву, иначе Андрей станет для нее немножко чужим.

Она собирает в сумку пляжные принадлежности, выходит за калитку.

Ида еще не знает, кто или что донесет ее до далекого водохранилища. Быть может, она переместится туда сама силой желания, или водохранилище окажется прямо за шлагбаумом.

Идя по пустынной каменистой дороге вдоль едва колышущихся трав навстречу дремотному знойному мареву, Ида слышит за спиной тихое ворчание автомобиля. Этот звук кажется Иде знакомым, даже как будто родным. Она оборачивается и видит неспешно приближающуюся белую «Волгу». Очень похожую на дедушкину.

Ида вытягивает руку, и машина послушно останавливается перед ней.

– Здравствуйте! До водохранилища довезете?

Пожилой водитель в летней кепке кивает, улыбнувшись седыми усами.

– Довезу.

Он тоже похож на дедушку. Ида не уверена: хочет ли она видеть давно ушедшего дедушку во сне. Наверное, нет. Иначе в этом светлом мирке что-то сломается. Придет тревога, проснутся сомнения…

Она садится рядом с водителем, чувствуя ни на что не похожий запах старой «Волги».

Они едут по совершенно пустому сверкающему, как зажженное солнцем зеркало шоссе. Бежит, мелькая крапинками ромашек, зеленый луг. Ползет вдоль горизонта темная кайма леса.

Вот и водохранилище. Ида просит остановиться возле того самого места, где они с Андреем купались в тот незабываемый раз.

Водитель машет на прощание рукой. «Волга» с ласковым рокотом, уезжает, растворяясь на глазах в ослепительном блеске дня. Словно белая лодка, отчалившая от берега.

Ида вынимает из пляжной сумки все необходимое, раскладывает на траве и, не теряя ни секунды, опускается в прохладную, едва подергивающуюся сизой рябью водную гладь. Вода совсем не такая кусачая, не сковывает тело, как наяву. Ноги не чувствуют противного ила.

Кругом никого. Пляж рядом с санаторием пуст. Лишь высоко в небе носятся ласточки и сверкают над водой прозрачные стрекозы.

«А если пожелать, чтобы сюда перенеслись мои друзья?» – думает Ида, плывя на спине и улыбаясь свету.

И вновь чувствует, что это лишнее.

«Не я хозяйка этого сна, не мне его додумывать!»

Остаться у разбитого корыта, пожелав стать владычицей морской, проще простого. Стоит лишь слегка надавить на этот тонкий и хрупкий, как яичная скорлупа вымышленный мир.

Ида ныряет, опускается на мозаичное дно, выныривает. Светясь мириадами водяных искр, выбирается на берег и ложится на теплую циновку.

И снова бьют лучи сквозь сомкнутые веки, снова колышутся тени, и пробегают по коже робкие дуновения.

Где-то в глубине души Ида знает, что вовсе не впервые видит этот сон. Он снится ей каждую ночь. И каждый раз она проживает этот день заново, ничего не помня о нем, кроме призрачных отзвуков эмоций. Вечный июль. Вечное счастье. Вечный полет.

Ида переворачивается на живот и, откинув влажную прядь, устремляет взгляд вдаль.

Где-то в кронах тянущегося за дорогой и лугом перелеска оживает и начинает сиять, шевеля четырьмя яркими лучами, световое пятно.

Ида вспоминает про звезду. В ней уже нет былого любопытства, но она чувствует, что должна откликнуться на зов.

Ида поднимается с циновки, натягивает одежду и, не собирая вещи, идет навстречу свету. Она догадывается, кто и что ожидает ее там.

Знакомый маленький мальчик, держащий в руке сигнальное зеркальце, протягивает Иде костяную коробочку, неотрывно и требовательно глядя в глаза.

– Открой.

Ида неуверенно берет ее в руки.

– Не открывается.

– Ты просто не хочешь.

– Не хочу, – признается Ида и виновато смотрит в глаза маленького приведения. – Я не хочу ее открывать. И я хочу уйти отсюда. Домой.

Лицо мальчика неподвижно, даже в его глазах не блестит разочарование. Он смотрит на Иду застывшим взглядом змеи.

– Почему?

– Потому что вечно жить в ненастоящем мире нельзя. Даже во сне.

Ида сама не ожидала, что, встретив своего бесплотного друга, произнесет эти слова. Разве ей хочется покинуть этот прекрасный сон? Уйти из счастливой сказки нежного цветущего дня? Оторваться от всего, о чем недавно лишь робко мечтала?

– Отпусти меня. Ты сломал часы, сделал мое лето вечными. Но вечного лета не должно быть. Я… чувствую, что это неправильно. Сейчас осень.