Дом на берегу

На следующее утро, пытаясь подбодрить себя перед завтраком, я навестила Натали. В ее комнате был бардак даже больше обычного, пахло перегаром и сигаретами. Сама Натали стояла возле зеркала, своим внешним видом настолько контрастируя с обстановкой и с тем, как она выглядела обычно, что я оторопела. Впервые за все время нашего знакомства она была одета в платье – снежно-белое, украшенное кружевом, с подолом, напоминающим формой перевернутый бокал для шампанского. На ногах у нее были туфельки, на руках – перчатки (на предплечье красовался обширный синяк, но даже он был не способен отвлечь от общей картины). Гладкие волосы собраны в тяжелый узел.

– Натали, ты…

– Сама на себя не похожа? – весело завершила Натали.

– Я хотела сказать, что ты очень красивая. Но и это тоже.

– Это платье моей матери. Она была настоящая леди. Все удивлялись, что у такой, как она, может быть такая, как я. Пацанка, дикарка, – Натали скорчила гримаску.

Вокруг Натали висело облако грусти. И я спросила:

– Ты очень любила ее?

– Я? Хотелось бы ответить, что больше всех. Но я слишком честная. Так что… не знаю. Когда она умерла, я думала, что тоже умру. Но ничего, существую. И иногда почти рада, что ее нет. Не видит, во что я превратилась.

– Почему ты так ненавидишь себя, Натали?

– Потому что я заслуживаю ненависти, – Натали развернулась на каблуках и ослепила меня улыбкой сияющей, как прожектор. – Ты иди в столовую, а я за тобой.

Я возрадовалась. С Натали я могла ощущать себя в относительной безопасности. Чего не могли сказать остальные в столовой.

За столом Мария сонно лопотала что-то на своем суетливом языке. Уотерстоуны, наклоняясь друг к другу, беззвучно шевелили ртами, как рыбы, выброшенные на берег. Леонард, терзая вилкой бекон, благодушно улыбался – пока не поднял взгляд и не увидел Натали.

Широко улыбаясь, Натали, еще выше и стройнее на каблуках, грациозно прошла к столу и заняла место рядом с Леонардом. Присутствующие встрепенулись, видимо, осведомленные, что с появлением Натали привычный ход вещей будет нарушен. Не говоря уже про пищеварительные процессы.

– Кажется, я запретил тебе появляться в столовой, пока мы едим, – сказал Леонард.

– Имею же я право позавтракать со своей семьей, – проворковала Натали.

– Вот именно, позавтракать, – прошипел Леонард. – Не начиная цирковое действо.

Для Натали не были приготовлены столовые приборы, так что она взяла вилку Леонарда. Леонард напрягся. Уотерстоуны опустили головы. Мария хлопнула влажными, блестящими глазами.

– Сегодня я попытаюсь вести себя пристойно. Я даже приоделась к столу. Я похожа на леди, Леонард? – взгляд Натали выражал абсолютное счастье.

– Твоя внешность не соответствует твоему внутреннему содержанию, – неохотно ответил Леонард, сминая салфетку.

– Я не думаю, что можно судить по внутреннему содержанию. Если вспороть живот леди и не-леди, ты мог бы сравнить, что кишки у них примерно одинаковые. Но, наверное, это ты сам знаешь. Ты прекрасно разбираешься в кишках.

– Прекрати говорить гадости.

– Ты же знаешь, что я не могу остановиться и не говорить гадости. Я всегда их говорю. Похоже, исправиться уже не получится. Но надо ли? Ведь после моих проступков меня мучает чувство вины, и я приползаю к тебе вся в слезах, чтобы ты меня утешил. Разве это не мило?

– Тебе лучше уйти.

– Глупыш, – рассмеялась Натали. – Я же знаю – когда ты говоришь так, тебе хочется, чтобы я осталась, – тарелки для нее не было, поэтому она невозмутимо придвинула к себе общее блюдо. – Уотерстоуны, братья наши меньшие, и вы здесь, за столом? – Натали широко раскрыла глаза. – Странные вещи допускаются в твоем доме, Леонард. Вам же должны ставить мисочки на пол. Кормилку, поилку. И тебе, Клиффорд, большую кость, любимчик ты мой. Одна проблема. Я никак не могу вспомнить, кто из вас Клиффорд, а кто Клемент. Или Кларенс, может быть.

– Что за спектакль, Натали?

– Никакой игры. Я предельно искренна. Тебя когда-нибудь закидывали камнями в Индии, Леонард?

– Довольно глупостей, Натали.

– Почему ты не расскажешь мне? Разве ты меня не любишь? Ответь, сделай для меня приятное, как я делаю для тебя.

Леонард угрюмо молчал.

Натали отрезала ломтик от большого куска мяса.

– Ой, как опасно, как неосторожно… В семье, где столь непростые отношения, как в нашей, подавать на стол такие острые ножи, – Натали наколола ломтик на кончик ножа и сунула в рот. – Может случиться что угодно, – продолжала она с набитым ртом. По ее подбородку потек сок. – Например, вот это.

И она вонзила нож в кисть Леонарда, лежащую на столе, с такой силой, что нож стукнул по дереву, насквозь пронзив мягкие ткани. Леонард вскрикнул. Я дернулась. Уотерстоуны продолжали сидеть в тех же позах, как окаменели. Мария улыбалась в пространство.

– Извини. Я опять забыла, что говорить с набитым ртом неприлично, – извиняющимся тоном сказала Натали. – Но я больше не буду, так что простим и забудем, – ее лицо стало задумчивым. – Меня всегда интересовало, какой химический процесс происходит между раной и солью.

Прежде чем Леонард успел освободить свою руку, она щедро посыпала солью разрез. Белые крупинки сразу окрасились кровью.

Выдернув нож и бросив его на пол, Леонард вышел за дверь, прижимая к ране салфетку. Вслед за ним столовую покинули Уотерстоуны. Осталась только Мария, в своей дезадаптированности разительно напоминающая кэрроловскую соню. Взгляд ее был тягучим и вязким, как смола.

Натали бросила в Марию солонкой и забарабанила пальцами по столу.

– Чудненько, – процедила она сквозь стиснутые зубы. – Чудненько.

Я вдруг отчетливо узрела, как волны выталкивают дневник на камни побережья, и меня затошнило.

Видение преследовало меня на протяжении всего занятия с Колином. Я задавала вопросы и сразу забывала их, а потом не понимала ответы Колина. Колин замыкался в себе все больше, пока наконец не замолчал совсем, хмуря брови.

– В чем дело, Колин? – виновато спросила я.

– Возьми меня за руку, – он протянул свою ладошку.

В комнате было холодно, и Колин продрог, даже лежа под одеялом. Ногти его стали фиолетовыми. Я пожала его слабые пальцы, понимая, что должна их согреть, но сегодня мне было сложнее, чем обычно, заставить себя прикасаться к нему.

– Ты больше мне не друг? – спросил Колин.

– Друг, – ответила я безжизненным эхом. – Я просто пытаюсь понять… Что значит «превратил в дракона», Колин?

Мне стало больно от разочарованного, уязвленного выражения, возникшего на его лице.

– Может хоть кто-нибудь разговаривать со мной, не задумываясь, что я такое?

Я поняла, что ранила его.

– Прости меня! Мне все равно, кто ты.

– Какая же ты глупая, – сказал Колин. – Ничему не научилась на своих сказках. А еще пыталась учить меня. Убирайся.

Я ушла.

На побережье было ветрено и холодно, от волн летели брызги. Я была одержима намереньем отыскать дневник прежде, чем его найдет Леонард. Я проклинала себя за то, что однажды взяла дневник, прочла в нем историю чужой смерти и этим обрекла на гибель саму себя. Снег начался и сразу повалил крупными хлопьями. Но меня и копья, летящие с небес, не заставили бы прервать мое занятие.

И я нашла его: страницы дневника усеивали весь берег, прилепившись к выстилающим его круглым камням. Листы бумаги образовывали странный концентрический узор, и, собирая их, я слышала, как стучит мое сердце. Он знает. Мой страх был хаотичным и аморфным. Меня не пугали ни смерть, ни боль. Недовольство Леонарда само по себе вызывало у меня страх. Я собрала страницы, смяв, рассовала их по карманам пальто и лишь затем поняла, что все это уже бесполезно. Он знает, что я знаю. Он выиграл.

Может быть, убежать? Но я не верила, что это возможно. Леонард отсек все очевидные пути, можно не сомневаться. Я буду все время возвращаться к белой скале, как Натали с ее мотоциклом. А что, если прыгнуть в море, привязав камень к шее? Я еще не достигла той степени отчаяния, чтобы пойти на это. Отказав мне в помощи, выплюнуло бы меня море так же, как до этого извергло дневник? Или чудовище Леонарда выволокло бы меня на берег?

Мы были потерянные души, запертые в игрушечном домике, и, словно маленькими куклами, Леонард мог играть нами как хотел. Искупая свое гибельное любопытство, Дорагли пришлось плести сеть из паутины и носить воду в дырявом ведре. Ну что ж. У нее хотя бы был шанс.

Глава 9: Леонард

В холле было сумрачно, в коридорах стоял непроглядный мрак. Когда-то я считала, что к темноте можно привыкнуть. Но нет, не получится, так же, как к голоду или боли.

Войдя в свою комнату, я увидела Леонарда. Стоя возле окна, он равнодушно смотрел на море. Мне хотелось развернуться и бежать, и я так бы и поступила, если бы верила, что это поможет. Поэтому я тихо прикрыла за собой дверь и сунула руки в карманы пальто, подготавливая себя морально. Карманы были полны мокрой бумаги.

– Вот и вы, наконец, – Леонард обернулся. Игры закончились, и лицо у него было ехидное, жесткое. Все это время, вследствие неравности занимаемых положений, разницы в возрасте, редкости общения и свойственной Леонарду отчужденности, я воспринимала Леонарда как человека, бесконечно отдаленного от меня. А сейчас он резко приблизился, стал понятным и жутким. – На берегу неуютно. Но вам, очевидно, по нраву такая погода, если вы бродили так долго.

– Когда вы узнали о том, что я нашла дневник? – прямо спросила я.

Он убьет меня? Что, если он сделает это прямо сейчас?

– О, в ту же секунду, как вы впервые к нему прикоснулись, – усмехнулся Леонард. – Я все вижу. Я мог бы пересчитать все родинки на вашем теле, если бы это занятие меня хоть сколько-то привлекало.

Я постаралась не вдумываться в услышанное.

– Почему же вы не отобрали дневник до того, как я его прочла?

– Мне было интересно посмотреть на вашу реакцию, маленький Шерлок, когда вы все узнаете.

– Вы удовлетворены увиденным?

– Нет, скучновато, – Леонард рассмеялся, глядя на мое твердеющее, как бетон, лицо. – Если вас это утешит, из этого дома вы в любом случае бы не вырвались. Вы были обречены, едва перешагнули порог. Нет, раньше, когда получили приглашение от Пибоди.

Я присела на кровать. Все еще держа руки в карманах, сжала пальцы в кулаки.

– Хотя у вас есть повод для гордости, Анна. В отличие от клуш, ранее занимавших вашу должность, вы сгинете осведомленной, – перешел Леонард на тон, равно претендующий на доверительность и пренебрежительность. – Ах, все суета и телодвижения… забавно. Как наблюдать усилия букашек, пытающихся выбраться из банки. Возможно, кто-то и вскарабкается по стеклянной стенке на пару сантиметров, но и только, стоило ли стараться.

– И когда вы намерены избавиться от меня? – мой голос звучал на удивление спокойно. Глаза щипало, но я не позволяла слезам пролиться. Плакать перед Леонардом – да ни за что.

– Не прямо сейчас. Видите ли, вы нравитесь Колину. Сложно найти этому объяснение, ведь в вас нет ничего примечательного, но это так. Пока вы здесь, он не цепляется за меня. А я смертельно устал от его воплей, капризов и жалоб. Как и от него самого.

– Их был шесть. Шесть молодых девушек, приехавших в этот дом, не подозревая ничего дурного. Как вы можете жить, после того, что с ними сделали?

– Не вижу сложностей, – рассмеялся Леонард. – Это они не смогли жить после того, что я с ними сделал.

– Мать Натали не погибла во время родов. Вы довели ее до смерти.

– Как проницательно.

– А Колин? Что вы сотворили с ним?

– Ох, этот обвиняющий тон. Вам бы сидеть в судейском кресле, Анна, милая праведница.

Но, начав, я не могла остановиться. У меня застучали зубы – то ли от холода, веющего от Леонарда, то ли от страха. Слова вылетали один за другим, я выплевывала их, как камни.

– Вы ужасный человек. Жестокий, циничный, безнравственный. Ваши цели мне неведомы, но не сомневаюсь в их порочности. С чего вы решили, что имеете право так обращаться с людьми – выбрасывать их жизни, как мусор, использовать их как вам угодно?

Леонард обхватил мою голову ладонями, и я замолчала, вся сжимаясь от его прикосновений. Нежным, почти отеческим жестом он развернул мое лицо к себе, вынуждая посмотреть в его лишенные сострадания, насмешливые глаза, и я почувствовала, как что-то во мне увядает, как фиалки в оранжерее. Может быть, надежда. Мои пальцы инстинктивно вцепились в запястья Леонарда, как будто в намерении остановить его, попытайся он причинить мне боль. «Тщетно», – мелькнуло у меня в голове, и губы Леонарда растянулись в улыбке. Он наслаждался ситуацией и не видел причин, по которым должен это скрывать.

– Раз у вас закончились слова, для поддержания разговора я тоже поведаю кое-что. Когда я был моложе, я был менее прагматичен и, так сказать, не лишен романтических идеалов. В то время я понравился бы вам больше, хотя мои интересы вы бы вряд ли разделили. Итак, я был молод и сопровождал одного человека. Его имя вы, возможно, слышали, но сейчас я назову его Учитель. Учитель был вынужден скрываться, потому что ему предъявили обвинения столь ничтожные, что я считаю ниже своего достоинства перечислять их.

Но нас настигли, и там – заметьте, Анна, в цивилизованной Европе – все случилось. Я не мог помочь ему, когда разъяренная толпа набросилась на него, и мне пришлось бежать, унося в себе его принципы, знания, догмы – спасая то, что еще возможно сохранить. Но и на расстоянии я слышал вопли этих… людишек, терзавших человека, чьего ногтя они не стоили даже всем скопом. Легкой смерти, считали они, ему мало. И они связали дряхлого старика и подожгли. Я видел столб дыма, до меня доносился запах паленой плоти, но я не слышал ни единого крика, ни единого стона Учителя, только радостный визг черни, копошащейся вокруг него.

В тот день во мне произошел перелом. Сотня обезумевших животных против полуслепого старца… Разве это не отвратительно? Разве это не трусость и подлость в их крайнем значении? Еще несколько лет назад Учитель мог любого человечишку разорвать на клочки, что многократно и проделывал, и они, вырванные из своего стада, поодиночке являющие свою истинную ничтожность, ползали перед ним и скулили, вымаливая милость, униженные так, как только человек может быть унижен. Хоть один из бьющих, рвущих, щиплющих Учителя на площади в тот день, а затем со смехом наблюдающих его смерть, решился бы сразиться с жертвой на равных – один на один против Учителя и его темных чар? Вот это был бы справедливый бой.

– О каком справедливом бое может идти речь, если человек сражается против колдуна? – прошептала я, глядя в сузившиеся зрачки Леонарда.

Он не слышал меня, увлеченный своим монологом.

– Вот так я возненавидел толпу. Сосредоточение жалких тварей, лишь вместе представляющих собой силу. Пустыня подавляет своими масштабами, но забери одну песчинку – никто не заметит. Уж что-что, а песка всегда хватает. А я ценю индивидуальность яркую, как солнце, на которое нельзя смотреть иначе, чем снизу вверх.

– Но само солнце вам не по нраву, – пробормотала я.

– Тот, кто так велик и высок, не должен всматриваться во всю эту мелкоту под ногами. Песок – это строительный материал, и такие, как я, вольны тратить его как нам вздумается. Сравните нас, Анна, себя и меня. Что вы можете сделать. Что я могу сделать. Так кто, считаете, вы для меня? Пылинка. И я смету вас одним касанием.

Самодовольные разглагольствования Леонарда до того меня коробили, что я даже забыла про страх.

– Отвратительные идеи.

– Поверьте, в нашем веке вам еще не раз пришлось бы их услышать, будь у вас шанс задержаться надолго. Старец убит, но его убеждения распространяются в воздухе.

– У вас мания величия, Леонард. Вы больны.

– Мания величия, мышка моя, это когда представления человека о самом себе экстремально завышены по сравнению с тем, чем он является на самом деле. Я же оцениваю себя адекватно и единственно правильно. Еще немного времени, и каждому из живущих в этом мире придется признать мою власть. Как тяжело вы дышите, Анна, – Леонард теперь удерживал меня за руки. – И смотрите на меня с ненавистью. Зачем? Какой смысл меня ненавидеть? Вы назвали меня жестоким… но это неправда. Анна, все это время я был с вами сама любезность. Я позволил вам выстраивать процесс обучения Колина как вы считаете верным, вмешиваясь лишь в крайних случаях. Я даже позволил купить эту глупую канарейку. Как вы ее назвали? Жюстина? Что за вульгарное имя.

Радужки Леонарда были как изо льда. Медленно тая, они покрывались матовой испарью. Я попыталась высвободить руки, но не получилось – его пальцы, хотя и производили впечатление хрупких, сжимали, как тиски.

– Ваш гнев должен обратиться на судьбу. Все решается еще до нашего рождения – кто правитель, а кто слуга; кто тигр, а кто земляной червь. Так стоит ли винить меня за то, что мне выпало родиться тем, кто есть я, а вам – лишь быть моей пешкой, средством для достижения цели?

Он стиснул мои пальцы сильнее, причиняя мне сильную боль.

– Посмотрите на себя. Невзрачна, как уголек. Интеллект не выше среднего уровня. Пресная личность. Сейчас вам кажется, что земля разверзлась под вашими ногами, и вы провалились прямиком в ад. Вы кричите мысленно: за что, почему? Но вы успокоитесь, если порассуждаете, как сложилась бы ваша жизнь, не прервись она так рано. Как гувернантка вы скитались бы из дома в дом, получая гроши и упреки. Бесприютная, нищая, никому не нужная – звучит печально, не так ли?

Если слова Леонарда и вызывали во мне некий отклик, я продолжала смотреть на него с упрямой решимостью.

– Будь вы симпатичнее или удачливее, вы вышли бы замуж за какого-нибудь аптекаря или бакалейщика, – продолжал вещать Леонард. – Возможно, у вас бы даже появились дети, хотя сомневаюсь, что ваше тщедушное тело бы это осилило. Были бы вы счастливы под жерновами изматывающих обязанностей жены: служанка, повариха и нянька – все в одном? Сомневаюсь. Вам не хватает жизнерадостности, чтобы встречать превратности судьбы с улыбкой. Заботы превратили бы вас в замкнутое, вечно измотанное, унылое существо. Представьте себе все это, отчетливо. Вы все еще сожалеете о том, что лишены будущего?

Я молчала. Я не верила цыганкам, предсказывающим судьбу, и ему не поверила тоже, так что его слова скользнули мимо, не задев меня. Леонард это заметил, но столп его самоуверенности было невозможно пошатнуть.

– Что ж. Вы производите впечатление человека, не способного успокоиться и позволить реке течь, как она течет. Я сразу обратил внимание на эту вашу черту – вы постоянно раздумываете: «Что делать? Как справиться?»

Леонард усилил хватку, и мое лицо окаменело от боли.

– Вот и сейчас вы занимаетесь тем же. Оставьте, вам не на что рассчитывать. Против меня вы ничто. И на Колина глупо надеяться. Хоть он и убежден, что способен подчинить меня, в сущности, он только глупый ребенок. Меня преследовали через три континента, приговаривали к смерти, пытались утопить, сжечь, зарезать – и мне всегда удавалось ускользнуть целым и невредимым. Что против меня может сделать восьмилетний мальчик? Конечно, я вынужден беречь ваши жизнь и здоровье, если не хочу разжигать его ярость. Но поверьте мне – есть множество способов заставить человека страдать, не нанося ему видимых повреждений. И мне не нужно колдовство, чтобы сделать так, что вы пойдете и утопитесь, не сказав никому ни слова о побудивших вас к тому причинах. Что касается Натали… – он отпустил мою левую руку, чтобы, потянув зубами, снять со своей руки повязку. – Даже она не способна ранить меня.

Он показал мне кисть, в которую Натали воткнула нож. От пореза не осталось ни следа. Другой рукой Леонард продолжал калечить мои пальцы.

– Признайте свою беспомощность, Анна, и я оставлю вас в покое.

– Должно же быть что-то, – выдохнула я. – Слабое место. Не бывает тех, кого невозможно победить.

– Меня невозможно победить. Во всяком случае, вашими силами. Признайте свою неспособность противостоять мне.

– Нет, – я боялась боли, которую он уже причинял и мог причинить мне, но все внутри меня кричало «нет!», и я не могла солгать.

– Да, – мягко произнес Леонард.

– Нет, – я почти слышала, как хрустят мои кости. Мне вспоминались чудовища из сказок. Даже если они казались непобедимыми, всегда находился способ одолеть их. Монстр с каменной шкурой превращался в пепел от нескольких правильных волшебных слов. Неуязвимости не бывает, я знала точно. В детстве я читала миф про Ахиллеса.

– Да, – надавил Леонард.

Я скривилась от боли, но ответила:

– Нет.

И тогда Леонард впал в безумие. Спокойствие упало с его лица, как кусок старой штукатурки со стены.

– Признай мое могущество! – закричал он, выкручивая мне руки.

Я молча мотала головой, безуспешно пытаясь вырваться. Часть меня уже смирилась с пыткой и наблюдала мои мучения отстраненно, точно все происходило с кем-то другим. От физической боли по моему лицу текли слезы. Но все, что ощущала моя душа – это собственную правоту. Леонард все же отпустил меня, но затем несколько раз быстро, сильно ударил. В ушах у меня зазвенело. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в комнату шумным вихрем не ворвалась Натали.

– А ну, не трожь! – завопила Натали, осыпая Леонарда градом ударов, и он, моментально придя в себя, отступил.

– Что такое, Натали? – Леонард говорил спокойно, хотя его щека все еще подергивалась. – С каких это пор тебя заботит кто-либо, кроме тебя самой?

– Не твое собачье дело, – отрезала Натали. – Убери свои поганые лапы от нее.

– Когда я снес голову твоей любимой Агнесс, с которой ты успела покувыркаться в каждом углу, ты и тогда ничего не сказала.

– Она мне надоела. И вообще – я не обязана перед тобой оправдываться, – Натали бросила на меня взгляд искоса.

– Темнеет, Натали, – обратил ее внимание Леонард и растянул в улыбке тонкие губы.

Натали задрожала, скрестив на груди руки. Они с Леонардом замерли, глядя друг на друга.

«Чего они ждут?» – подумала я, и ответ последовал незамедлительно. Лицо и руки Натали побелели, затем из ее кожи выступили тонкие шерстинки. Черты ее лица менялись, тело уменьшалось, и вот она со вздохом упала на четвереньки. Происходящее было настолько сюрреалистичным, что я даже не удивилась, не способная поверить, что все происходит на самом деле.

Я закрыла глаза, а когда открыла – всего лишь спустя несколько секунд, – превращение завершилось, и на месте Натали стояла черно-белая кошка. Шерсть ее была поднята, усы встопорщены. Леонард поддел кошку ногой и, жалобно мяукнув, она бросилась под кровать.

– Смотри мне, Натали, в следующий раз это может быть лягушка или червяк. Как тебе такое понравится? – Леонард перевел взгляд на меня. – Она устанет от тебя, как устала ото всех предыдущих, девчонка. Колин тем более не способен к истинной привязанности. Как только тобой наиграются, я выброшу тебя, как сломанную куклу.

Леонард поправил галстук и вышел. Я чувствовала себя так, будто меня протащили волоком по каменистой дороге. Разбитая губа кровоточила. Я достала платок и привела себя в относительный порядок. Потом попыталась извлечь из-под кровати Натали.

– Кис-кис, – позвала я, остро ощущая безумие ситуации.

Кошка была испугана и долго не желала выходить. Кое-как я выманила ее, посадила себе на колени. Погладила, и она поднырнула под ладонь. Человеческий разум в этом животном явно не теплился. Обняв кошку, я забралась под одеяло. Комната погружалась во тьму. Дом скрипел, вздыхал, превратился в огромное, печальное, недоброе существо. Мы с кошкой согрели друг друга. Она начала тихонько мурлыкать. «В зверином обличии Натали гораздо дружелюбнее», – отметила я и уснула.

Когда я проснулась, Натали уже встала, но ее тепло еще оставалось на подушке и простыне.

– Доброе утро, – сказала я, чем, разумеется, вызвала саркастичное фырканье.

– У тебя нет сигарет? А то во рту помойка, – Натали сплюнула на ковер.

– Не плюйся, – нахмурилась я, и Натали захохотала.

Ее смех оказался заразительным, и я тоже засмеялась, хоть у меня и мелькнуло в голове: «Смех висельников».

– Что бы ни случилось, порядок на первом месте, – отсмеявшись, констатировала Натали. – Пойдем ко мне. Там можно заплевать все хоть доверху.

Там и так было заплевано доверху. Повсюду валялись окурки, на всех плоскостях громоздились опорожненные винные бутылки. Как Натали удается столько пить и сохранять адекватность?

– Меня медленно сшибает, – ответила она моему удивленному взгляду. – Я крепкая, как кобыла, и выпить могу соответствующе.

Расчистив себе место на кровати, Натали села, прикурила сигарету и задрожала от удовольствия. Докурив, она выудила из-под кровати непочатую бутылку и посмотрела сквозь нее: вино было темно-красное.

– Как кровь, – лениво протянула Натали. – И я хочу крови. Его крови, – она потянулась за штопором.