Дом на берегу

– Вино с утра? – ужаснулась я.

– Жнаешь ли, – прошепелявила Натали с зажатой в зубах второй сигаретой, – осенние и зимние дни так коротки, что едва я успею проснуться, как обращаюсь в проклятую кошару. Стоит использовать каждую возможность поразвлечься, – она отхлебнула из горла, умудрившись при этом не выпустить изо рта сигарету.

– Это Леонард заколдовал тебя?

– Нет, это меня мама такой родила, – ухмыльнулась Натали.

– Почему он так поступил с тобой?

– Ему, видите ли, надоело, что по ночам я шастаю по дому и строю ему козни. Он, знаете ли, устает меня контролировать. Да лег бы, наконец, в гроб, там бы и отдохнул! – Натали протяжно выдохнула, и вокруг нее заклубился дым. – Самое бесящее, что, оборачиваясь пушистой тварью, я полностью себя теряю, ничего потом не помню. И где только не просыпалась наутро… один раз даже на крыше. Три часа сидела, не знала, как слезть. Убиться насмерть я бы, конечно, не смогла, но падать с высоты все равно удовольствие ниже среднего. А то, бывает, дряни какой-нибудь нажрется… однажды меня все утро рвало кузнечиками. Если вдуматься, все это смешно – когда происходит не с тобой.

– Ты действительно не можешь умереть, Натали?

– Ага. Это он придумал, чтобы я руки на себя не наложила. И даже если кого-нибудь попросить, не сработает, – Натали подала мне бутылку. – Ударь меня.

– Что? Я не могу.

– Не будь дурой и ударь меня.

Я неуверенно коснулась Натали бутылкой.

– Да не так! – воскликнула Натали. – С силой!

Я ударила сильнее, и в этот раз что-то произошло. Бутылка как будто налетела на невидимую преграду.

– А если ты ее в меня бросишь, она пролетит мимо, как ни старайся. Еще у меня не получается нажать курок, когда я направляю оружие на себя.

– А ты пыталась стрелять в себя?

Натали невозмутимо пожала плечами.

– Много раз. Если бы мне удалось, было бы здорово. Я бы сбежала из этого сумасшедшего дома той же дверью, что когда-то моя мать, – Натали подперла голову руками. Сигарета свисала с ее губы, как приклеенная. – Что бы я ни отдала за свободу, через что бы ни согласилась пройти. Лучше быть шлюхой в порту, чем пленницей здесь. Знаешь, на что похожа моя жизнь? Как будто спишь и видишь кошмар, где находишься в невыразимо ужасном месте и бежишь прочь, но, сколько бы ни бежала, не двигаешься с места. А потом сон заканчивается, открываешь глаза и видишь, что в реальности все то же самое. И точно так же не уйти. Из кошмара в кошмар.

Голос Натали был так же горек, как дым ее сигарет. Мне было жаль ее до боли в груди.

Все еще думая о Натали, я направилась к Колину.

– На этом все? – ядовито осведомился он, когда я вошла в комнату – Теперь, когда ты разобралась в нас всех, ты боишься меня? Не хочешь видеть меня и разговаривать со мной?

– Ничего подобного, – сказала я, сев на стул возле его кровати. – Ты не виноват в том, что делает Леонард. Хотя я все еще не понимаю, что происходит с тобой.

– Леонард рассказывал, что раньше было много богов, – сказал Колин. – А затем они вымерли. Считалось, что их нельзя вернуть к жизни, но однажды один человек рассказал Леонарду, как это сделать. Но прежде, чем бог станет сильным, ему надо вырасти.

– Зачем это нужно Леонарду? – спросила я.

Колин злобно посмотрел на меня. Глаза у него были запавшие, лицо костистое. Он походил на измученного зверька, загнанного в угол и способного только сверкать из темноты глазами и угрожающе рычать.

– Он собирается «навести порядок». Изменить мироустройство. Леонард говорит, что на самом деле он уже самый главный, а бог ему требуется лишь для того, чтобы объяснить это всем остальным, всему человечеству. Леонард думает, что сможет управлять богом, – Колин нахмурился. – Но только я смогу им управлять. Потому что он и есть я.

– Нет, Колин, ты – это ты. А вовсе не то, что Леонард в тебе взращивает.

– Когда мне плохо, богу тоже становится плохо, – продолжал Колин. – Если я заболею, он тоже заболеет. Он обитает во мне.

– Он… любит тебя?

– Нет, – вертикальная морщинка между бровями Колина была глубока, как порез. Мне захотелось разгладить ее пальцами. – Пока он маленький, мы связаны физически. Но даже когда он повзрослеет и я смогу отпустить его, он будет заботиться обо мне и подчиняться мне, потому что считает себя частью меня. Это не любовь. Это родство.

– Он может выполнить любое твое желание?

– В будущем. Сейчас он только ребенок и не понимает приказов. Нужно подождать еще сколько-то… может быть, десять лет. Выпускать его раньше слишком опасно.

– Как зовут твоего бога?

– В разные времена и разные народы называли его по-разному. Римляне именовали его Арес. Ацтеки – Уицилопочтли. Египтяне – Сет. Баал, Кали, Тейшеба, Нергал. Не перечислишь.

Не все эти имена были мне известны. Но суть я уловила. Все это были боги, связанные с разрушением и смертью. Боги войны.

Теперь мне стало ясно, что все время отталкивало меня от Колина. Прикасаясь к его руке, я чувствовала мощное, жестокое существо, дремлющее под тонкой кожей в ожидании своего часа. Моя неприязнь не относилась к самому Колину.

– Не знаю, поверишь ли ты мне, Колин, но я твой друг, – сказала я. – По-прежнему.

Колин просверлил меня взглядом. Я спокойно и прямо смотрела на него. И что-то в моем лице заставило его поверить.

– Хорошо, – смягчился он.

Мы как будто скрепили негласное соглашение. Я заулыбалась. Удивительно, как переменчиво человеческое настроение. Вчера я была раздавлена мыслями о близящейся смерти, а сегодня ссора с ребенком казалась мне еще худшей перспективой. Сейчас, когда туча, вставшая между мной и Колином, рассеялась, я ощущала себя вполне хорошо. Конечно, этот давящий, тяжелый, как камень, страх никуда не денется, но при желании я смогу не обращать на него внимания.

В полдень я накинула пальто и вышла из дома. Я бродила несколько часов и все это время в моей голове крутились слова Натали: «Кошмар, из которого не можешь убежать, и затем реальность, в которой все точно так же». Я как будто блуждала по кругу – сколько бы ни шла, неизменно возвращалась к тому, что оставила позади полчаса назад. Это вызывало ощущение безнадежности и было даже страшнее злых глаз Леонарда, его угроз и жестких пальцев. Удивительнее, чем зрелище Натали, превращающейся в кошку. Колдовство… Возвращаясь в дом, я подумала о женщинах, которых сжигали на кострах по обвинению в ведовстве. Для меня стало очевидным, что все они погибли зря. Настоящей ведьме удалось бы избежать наказания, будьте уверены.

Я отправилась не к себе на второй этаж, а по длинному коридору первого этажа до конца, к Натали. В своей замусоренной комнате она лежала на кровати и спала. Я вынула из ее пальцев еще тлеющую сигарету и, не выдержав – Натали выглядела такой красивой и несчастной – поцеловала гладкую щеку.

– Мама, – пробормотала Натали и раскрыла глаза. Несколько секунд она неузнающе смотрела на меня, потом протянула: – Ты…

– Спи дальше, Натали. Я сейчас уйду.

– Нет, – Натали села. – Оставайся. Пришла пора рассказать тебе все. Только найду сигареты. И штопор.

Натали пошатывало. Я села на кровать, понимая, что будь Натали трезвой, она не начала бы этот разговор.

– Дать тебе сигарету?

Я задумалась.

– Да, пожалуй.

Натали помогла мне прикурить, откупорила бутылку и прилегла, прижимая ее к груди. Несколько секунд она собиралась с мыслями. Я видела ее сомнения почти так же отчетливо, как ее саму. Отпив глоток, Натали начала:

– Я не всегда ненавидела Леонарда. У нас пять лет разницы в возрасте. Несмотря на это, в детстве мы были очень дружны. Хотя «дружба» слишком мелкое слово, чтобы обозначить происходившее между нами. Он был всем для меня. Целым миром.

Я осторожно потянула дым из сигареты. Какая горечь. Что бы ни сказала Натали, я решила не комментировать, понимая, что лучше позволить ей выговориться.

– Хотелось бы мне заявить, что это позже темные знания испортили его. Зародили семя зла в его разуме, – Натали фыркнула. – Но он всегда был тем, кто он сейчас. Ему всегда хотелось быть лучше всех. В школьные годы он проводил ночи за учебой, засыпал на учебниках, зато в классе был самым умным, ну прямо-таки вознесся над всеми. Однажды схлопотал по химии «B», так я думала, он убьет себя. Он разбил себе голову об стену, представляешь?

Учителя обожали его поначалу, а потом возненавидели, потому что он начал ловить их на ошибках. Когда он завершил школу на три года раньше положенного, только вежливость не позволяла им кричать «ура», наконец избавившись от него. Конечно, первого места в школе было для него недостаточно. Он постоянно себя со всеми сравнивал. «Я красивее его? – Нет. – Тогда я умнее его? – Думаю, да. – Он красивее меня в большей степени, чем я его умнее?» Он просто изводил меня такими разговорами. Не могу понять, откуда столь глубокий страх собственной ущербности.

Я проследила взглядом за кольцом дыма, тающим в воздухе. Чувство собственной ущербности. Как знакомо.

– Он всегда бесился, когда слышал Моцарта, – с усмешкой продолжила Натали. – Потому что Моцарт давно умер, а человечество до сих пор не извергло его из себя. Потому что Моцарт сумел сохранить свое величие на века. Леонарда просто разъедала эта музыка. Я говорила, как думала: «Лео, ты не в себе. Нельзя жить с такой завистью». Но завидовал он не таланту Моцарта, а скорее его высшей позиции среди других композиторов. Вот что для Леонарда означало быть лучшим – когда ты такой великий, что все остальные по сравнению с тобой букашки. В конечном итоге все сводилось к главенству и контролю.

Свободный от школы, несколько лет Леонард вел праздный образ жизни, глубже погружаясь в свои болезненные идеи величия. Он полюбил читать всякую ерунду про черных магов… вот уж кто обрел настоящее могущество среди людей. Где он только находил эти бредовые книжонки? И все продолжал размышлять о каких-то мерзостях. Что угодно, лишь бы не чувствовать себя ничтожным. Он читал и Библию, критиковал каждую строчку. Бог идиот, Леонард лучше будет за Дьявола. Или будет самим Дьяволом. Смешно.

Когда ему исполнилось восемнадцать, Леонард сообщил мне, что уезжает. Куда-то в Индию, якобы для работы при посольстве, а на самом деле найти каких-то колдунов. Я спросила: «У тебя жар, Лео?», но мне стало страшно. Потому что я знала: он найдет, и начнет продвигаться дальше, следуя своему плану. У меня возникло ощущение, что все рушится. Я пыталась переубедить его. Говорила, что сойду с ума от тоски по нему, что колдовство – это выдумки, и он не обнаружит тайных знаний, пусть даже обыщет весь мир. Но у меня ничего не получалось. Тогда я украла у отца ключи от стола в кабинете и достала револьвер. Пряча оружие за спиной, подошла к Леонарду и выстрелила в него дважды. Сюда и сюда, – Натали показала на плечо и колено.

– Тебе было жалко его?

– Я отчаялась. И боялась случайно убить его, поэтому целилась очень старательно. Если я не могла остановить Леонарда словами, что еще я могла сделать?

– Ты могла рассказать его родителям о том, что он собирается бежать.

– Ха. Думаешь, они смогли бы его удержать, если я не смогла? Его отец был слизняк. Прямо как мой папочка. Сразу ясно, братья, – Натали отпила вино большими глотками, как воду. – Леонард убедил своих родителей, что я выстрелила в него случайно, и не держал на меня обиды. Пока он выздоравливал, я приходила к нему каждый день. Он как будто бы оставил свои намерения. Я расслабилась. Но как только его раны достаточно зажили, он исчез.

Его не было четыре года. Все это время я проклинала его. Потом он неожиданно объявился. Повзрослевший, загоревший, но все такой же, на первый взгляд. Хотя я ненавидела его, я соскучилась по нему. И я его простила. А вскоре его родители погибли при пожаре, и он пришел в наш дом, изображая скорбь… Ха. В нем скорби меньше, чем в дохлой лягушке. Он был в таком горе, потеряв семью, дом, он не мог оставаться один, ну конечно.

«Уж не ты ли сам избавился от них, мой дорогой?» – спросила я. «Просто случай, принесший нам всем несчастье, – ответил Леонард. – Свеча, опрокинувшаяся на скатерть. Зачем же думать обо мне худшее, моя кошечка?» И снова надел тоску и печаль на свое самодовольное лицо. Даже я поразилась бы ему, не будь я такой же тварью, как и он. Люди для него были ничто. Просто бумажные куклы, которые разрываешь, сминаешь и – да – бросаешь в огонь.

Переселившись в наш городской дом, Леонард начал внушать моему отцу, что спокойная обстановка пошла бы на пользу моей матери, ожидающей ребенка. Так почему бы не уехать из города на несколько недель, тем более что подходящее место было.

Мой отец был общительным человеком. Но он был склонен к меланхолии, периоды которой порой растягивались надолго. Как раз для таких случаев наша семья держала этот дом, который в то время не был мрачным, нет, совсем. Здесь было не безлюдно, но уединенно, не пусто, но спокойно. Сюда мы приглашали только самых близких друзей, моя мать выращивала здесь цветы. Мне кажется, все это было в прошлой жизни…

До сих пор помню день прибытия – такой солнечный… Все было как обычно… разве что на этот раз нас сопровождал Леонард, прячущий под одеждой странные татуировки, о которых было известно только мне. Если бы кто-то из нас мог предположить, что мы уже не выберемся отсюда… Но мы считали Леонарда членом нашей семьи, не ждали от него зла, даже я, хотя история с его родителями должна была меня вразумить. Тетя и дядя не были мне близки, их смерть меня не затронула. Но я не могла и подумать, что ради своих планов Леонард способен принести в жертву меня и людей, которые были мне ценны… – к этому моменту рассказа Натали успела уполовинить вино. У нее начал заплетаться язык.

– Недели шли. В наш дом потянулись люди, приглашенные Леонардом… Все неприятные, молчаливые, несуразно одетые, как будто бы прорвавшиеся в этот мир из параллельного. Многие из них даже не говорили по-английски. Мой отец протестовал, но потом весь дом наполнился сладким смрадом, от которого зрение теряло четкость, а мысли связность, и он перестал возражать. Чужестранцы хлынули потоком, и незаметно мы стали пленниками в нашем собственном доме. Мою мать я почти не видела. Они сразу отобрали ее у меня.

Целыми днями я лежала в своей комнате, но я не могу вспомнить, запирали ли меня или же у меня просто не было сил подняться. Я была как одурманенная. Леонард приходил ко мне, ложился со мной, разговаривал, гладил меня по волосам. Я смотрела на него, думала, что с моей семьей происходит что-то очень плохое, но не могла понять, что. Я даже не всегда могла вспомнить их, маму, папу, отчего мне начинало казаться, что семьи у меня не было вовсе. Я исхудала до костей, потому что едва могла есть – меня постоянно тошнило из-за приторной вони, от которой нигде в доме не стало спасения. Собственная кожа казалась мне липкой, пропитавшейся этим сиропом, что уже был вместо воздуха.

Я жаловалась Леонарду, но он сказал, что запах даже приятный, если привыкнуть. Его запах не беспокоил. И сброд, что спал на диванах, кушетках, даже на полу в гостиной, потому что спален не хватало на всех, тоже не беспокоил. К тому времени мой отец был уже мертв. Даже если бы я узнала, я вряд ли бы расстроилась. Потому что мужчина… – Натали стиснула бутылку так, что костяшки ее пальцев побелели, – …настоящий мужчина должен защищать свой дом, свою семью. Если он на это не способен – он ничто, его уже нет. Наверное, когда я встречусь с отцом в аду, я только и смогу сказать: «Я тебя презираю, ты ничего не сделал!»

Когда родился Колин, Леонард был так оживлен, с ума сходил от радости. Прямо молодой папаша. Мою мать я по-прежнему не видела, но, странно, я чувствовала ее, лежа в своей комнате, захлебнувшаяся приторным воздухом, с мозгами, превратившимися в рыхлое месиво. Наши души как будто встречались в некоем отделенном от мрачной реальности пространстве. Иногда моя мать была оживленной, и мысли ее летали, как стрелы. Иногда она не отвечала мне – и тогда я гадала, что они делают с ней сейчас. А иногда… я чувствовала ее агонию. Боль была такая, будто меня обливали кислотой. Мои кожа и кости растворялись, а я извивалась и скулила, как ослепленный щенок, и жалела тысячу раз, что вообще родилась на свет.

У моей матери не было ни капли любви к Колину, только страх. Когда ее заставляли прикасаться к нему, ее наизнанку выворачивало от отвращения. Она не признавала его своим сыном. Она воспринимала его как комочек плоти, внутри которого бьется жалкое крошечное сердце и огромное, непредставимое зло. Она начала мечтать о смерти как об избавлении. По ночам ее сны приходили ко мне, и я видела, как наши оранжерейные цветы, ставшие огромными и хищными, пожирают ее тело, или как она сама убивает себя тысячью разных способов.

Не знаю, каким образом ей удалось сбежать от них. Может быть, они просто перестали обращать на нее внимание с тех пор, как она стала ненужной. В кабинете моего отца на стене висели ножи. Они были бутафорские, с тупыми лезвиями. Но она наносила себе раны, снова и снова. Пусть ранения не были глубокими, они были многочисленными. Когда ее нашли, она была еще жива, но вскоре умерла от потери крови.

Боль и ярость, которые моя мать испытала при самоубийстве, отрезвили мой разум. Впервые за много месяцев дурман отпустил меня. Дверь была заперта, и я колотила в нее, не жалея кулаки. Если бы Леонард оказался рядом со мной, я бы перегрызла ему горло, вонзила ногти в его глазницы, разорвала бы его живот и запустила бы пальцы во внутренности. Мне хотелось сожрать его проклятое сердце. Я билась о чертову дверь до тех пор, пока не упала на пол, не способная подняться.

Спустя несколько дней Леонард пришел ко мне. Я кричала на него так, как будто он меня убивал. Фактически, именно это он и делал. Я всё возненавидела, я была в ужасе, у меня не было сил ни на что, иногда я даже не понимала кто я, где я. Но главное, чего я не могла понять – как он мог так поступить со мной? А он смотрел на меня ясными глазами: «Однажды, когда мы заберемся на самую вершину, ты будешь благодарна мне, Натали. Почему ты так сердита на меня? Я не причинил тебе зла».

Он использовал моего брата для осуществления своих отвратительных планов, убил моего отца, довел до смерти мою мать, но мне он не причинил вреда, ведь мои руки-ноги были целы! Он действительно так считал! Только тогда я поняла, что представляет собой Леонард… – Натали бросила опустевшую бутылку на пол и устало уткнулась лицом в подушку. – Он испепелил мою душу, но даже не заметил этого, настолько незначительными ему представлялись мои потери. В этом суть наших отношений. Вскоре его помощники, участвовавшие в проводимых над моей матерью ритуалах, уехали. Остались только Уотерстоуны. Как сложилась жизнь дальше, ты видишь собственными глазами. Темнеет. Иди.

Во рту все еще сохранялся вкус сигареты. Какая гадость; больше никогда не буду курить.

В моей комнате я сделала то, чего не делала уже давно – помолилась. От молитв я отказалась еще в детстве, когда поняла, что, сколько ни молись, папа не вернется раньше, чем потратит все свои деньги. Бог так далеко, решила я, что все равно не услышит меня. Но сейчас, в доме, наполненном злом, я знала, что Он должен быть где-то поблизости. Разве может Он оставаться равнодушным к тому, что Леонард взращивает демона, чтобы однажды сразиться с Ним?

Глава 10: Планы

Натали ничего не ела с самого утра, видимо, сберегая место для того, чтобы пить. Сегодня ее сознание с упорством большим обычного берегло свою ясность, заставляя Натали скрежетать зубами от раздражения.

– Целая бутылка – и ноль эффекта, – пожаловалась она, когда я пришла к ней в полдень. За две недели, прошедшие после столкновения с Леонардом в моей комнате, Натали ни разу не выходила из дома. То на улице было слишком холодно, то ветер дул слишком сильно, то снег шел. Не помню, чтобы погода останавливала ее прежде, будь хоть трижды ненастной.

Натали лежала на кровати, поставив на живот пепельницу, и курила. Одетая в мятую безразмерную мужскую рубашку, вытянувшая длинные, покрытые синяками и ссадинами ноги, Натали выглядела неряшливо и вызывающе. Комната была задымлена как при пожаре. Я вошла и сразу закашлялась.

– Натали, опять ты…

– Знаю-знаю, – Натали стряхнула грозивший обрушиться пепел, промахиваясь и щедро рассыпая его по рубашке, уже прожженной во многих местах. – Я свинья.

– Можно я открою окно?

– Не трави меня свежим воздухом, – отмахнулась Натали.

– А дымом себя и меня травить можно?

– Дым – это наша судьба, Умертвие, – философски изрекла Натали. – Он неизбежен, как моя последующая реинкарнация в мерзкого червяка.

– Он плохо влияет на здоровье, – еще раз попыталась я воспротивиться ей. – Снижает продолжительность жизни.

– Поверь мне, снижение продолжительности наших жизней от вдыхания сигаретного дыма – не то, что должно нас беспокоить, – осклабилась Натали, откровенно веселясь, и я почувствовала неловкость, как будто действительно ляпнула глупость.

– И все равно не стоит столько курить. Вчера ты опять заснула с сигаретой. Устроишь пожар.

– Сука-судьба меня бережет, – отмахнулась Натали. – Пока самым страшным последствием было то, что однажды я здорово подавилась окурком. Где этот штопор… – она спустила ногу с кровати, пытаясь найти штопор на ощупь.

Я села, грустно наблюдая, как Натали, запрокидывая голову, приканчивает из горлышка вторую бутылку. Когда хотела, она могла вести себя как аристократка, но сейчас манеры ее испарились, как вода на раскаленной сковороде, и вместе с ними исчезла необходимость в бокале.

От выпитого ее глаза затуманились и заблестели, мышцы лица расслабились. Она вытянулась, укладывая голову на подушку.

– Я вот иногда смотрю на тебя и думаю: осознаешь ли ты в действительности, во что оказалась ввязана?

– Разумеется.

– Понимаешь ли, что в любой день можешь оказаться зарытой под ближайшим кустом?

– Понимаю. Если они не согласны ждать до весны, им придется потрудиться. Земля уже совсем мерзлая.

Натали расширила затуманенные винными парами глаза и ухмыльнулась.

– Оказывается, твой ответ может меня удивить.

– Если серьезно, Натали, то я, конечно, могла бы панически бегать кругами и вопить, но что это изменит? – на самом деле я иногда думала о предстоящей смерти. Когда это произойдет? Кто это сделает? Будет ли мне больно? Сколько времени будет продолжаться?

– Ты бесчувственна, как камень.

– Вовсе нет, но я стараюсь не демонстрировать эмоции, когда считаю это нецелесообразным.

– Божжесть, – пробормотала Натали. – Не-це-ле-соо-браз-ным. Ты воспитываешь Чудовище. Это целесообразно?

– Он не чудовище, Натали, – возразила я, устало, так как говорила ей это уже тысячу раз.

Избыток алкоголя и переживания усугубили ненависть Натали к Колину, и запылало до небес. Она бранила его по сотне раз в день. Общаясь с ними обоими, замечая, как они похожи, я жалела, что не могу заставить Натали хотя бы взглянуть на брата. Когда я заговаривала о нем, Натали грубо прерывала меня.

С ее братом я теперь проводила больше времени, мы вместе завтракали, обедали и ужинали. Наши отношения вдруг стали легкими-легкими, что я не сразу смогла себе объяснить. Надменность Колина, его ехидство и привычка грубить испарились, и, вспоминая, как он вел себя в прошлом, я едва верила своей памяти. У Колина обнаружилось мрачноватое чувство юмора. Отнюдь не все его шутки были удачными, но сам факт, что он пытается, поражал воображение. Мы подолгу обсуждали все подряд: людей, животных, мир, исторические происшествия, книги, которые прочли. Мы придумывали истории. Колин, как выяснилось, обладал богатой фантазией. «Ты мог бы писать книги», – сказала я ему, не уточняя, что, скорее всего, только романы ужасов. Вместе мы как будто перемещались в пространство и время, отделенные от этого хмурого, быстротечного «сейчас».

– Тсс, – предупредил он меня как-то, когда я вошла в комнату.

Жюстина сидела у него на плече. И тогда мне стала ясна причина его преображения. Годами Колин жил под гнетом восприятия себя как чудовища, убежденный, что симпатию к нему могут проявлять только по неосведомленности. Наконец-то он дождался, когда кто-то (пусть всего лишь гувернантка и канарейка) симпатизировал ему такому, какой он есть.

Все как будто бы нормализовалось, и я привыкла к тревоге. Но фальшивый покой не продлился долго. Очередной кошмар начался обыденно: я спустилась в кухню и увидела миссис Пибоди, сидящую за столом, спиной ко мне.

Она не оглянулась, хотя должна была слышать мои шаги, и я позвала ее:

– Миссис Пибоди…

Когда она не откликнулась, я обошла стол и посмотрела на нее. Миссис Пибоди плакала. Слезы были такими жгучими, что все ее лицо опухло и покраснело от них.

– Что случилось? – тихо спросила я.

Миссис Пибоди подняла на меня страдальческий взгляд. Я прочла в нем страх, удивление и… обреченность. Она все знала уже давно. Просто до сих пор ей удавалось не признаваться себе в этом.