Быть русским

– Может, это просто снобизм? Или ожидание чуда? Мне кажется, гениальных открытий уже не будет…

Брижит отчаянно замахала на меня рукой.

– Ну ладно, прости. А каких художников готовят в вашей знаменитой Академии – в Эколь де бозар? Неужели там не учат технике рисунка, живописи? Ведь нужно уметь руками работать, развивать глаз, а не только выставлять «концепты» и творить симулякры. Нынешнее искусство отвратно, потому что стремится не к вершинам – красоте, святости, человечности, – а к всевозможной жути.

– Может быть, ты по-своему прав, но слишком строг. Я с этим не согласна. Пойдём заглянем в Академию, тут недалеко.

Дворы были уставлены мольбертами: студенты заканчивали годовые работы, рисовали античные скульптуры и полуобнажённых натурщиков в древнегреческих тогах. Контраст с галерейными витринами был впечатляющий. Лет через пять мы с русским художником из Кёльна вновь заглянули в Эколь де бозар и ужаснулись. Сентябрь. На дворах, заросших травой, ни души. В широченных коридорах Академии также. На втором этаже я постучал в первую же дверь высотой с одноэтажный дом и заглянул в громадный зал. Несколько студентов подняли головы от компьютерных экранов, преподаватель встал из-за стола с компьютером и шагнул мне навстречу. Я вежливо спросил что-то о стажировке иностранных студентов, о классах живописи и графики.

– Мсьё, у нас давно не преподают живопись и рисунок… – он не мог скрыть недоумения.

Пришлось признаться:

– Мы из России.

– А-а…

– А что же здесь изучают?

– Компьютерную графику, дизайн, полиграфию…

– И всё? – тут уж я не смог скрыть удивления.

– Это именно то, что востребовано в современном мире, – преподаватель ядовито усмехнулся.

В ответ я усмехнулся столь же ядовито, громко произнёс: «Браво!». Извинился за беспокойство и закрыл за собой тяжёлую дверь в морг изящных искусств.

Мне думалось, что Брижит, Филипп, их друзья из художественной богемы не могут не понимать, что во Франции закапывают в грязь великое искусство – душу западного мира. Я попытался об этом сказать. Брижит меня остановила:

– Не хочу с тобой спорить. Нельзя так преувеличивать и пытаться остановить время.

Мы шли по бульвару Сен-Жермен. Брижит сменила тему:

– Смотри, это Сен-Жермен-де-Пре, самая древняя романская церковь Парижа! В честь неё назван бульвар или в честь этого покровителя Парижа. Не знаю точно. А на углу, смотри! Это знаменитое кафе «Дё Маго». Давай зайдём! Там свободных мест почти никогда нет, но мы схитрим. Просто заглянем.

Она шагнула с террасы внутрь, поманила меня и шепнула:

– Вон на колонне фигурки двух китайцев. Это и есть «два маго».

Тут же огляделась по сторонам. К нам подскочил официант:

– Мсьё-дам, свободных мест нет. Вы заказывали столик?

– Нет.

– Ну, тогда…

– Понятно, спасибо. Извините.

Мы выбрались на бульвар мимо сидящих вразвалку жизнерадостных туристов, жующих детей и скучающих одиночек.

– Тебе нужно было обязательно увидеть это место и запомнить, – Брижит смотрела с улыбкой то на меня, то на кафе. – Тут десятилетиями бурлила жизнь, с десяток мировых гениев побывало: Пикассо, Аполлинер, Леже, Жид, Сент-Экзюпери, Хемингуэй. Ну, и ещё многие. Симона де Бовуар, Сартр…

– Вдохновлялись Парижем?

– Именно! Желаю и тебе вдохновиться!

– Не знаю, какое может быть вдохновение в таком шуме?

– Раньше Париж был гораздо тише, автомобилей было не так много. И туристов. Я застала те времена. Меня родители первый раз сюда привезли в середине шестидесятых.

– А ты откуда родом? Я почти ничего про тебя не знаю.

– Хорошо, расскажу. Тут недалеко есть тихое место, где можно спокойно поговорить и кофе выпить.

Через несколько кварталов, когда меня вконец умучал рёв автомобилей, бензиновый перегар и гнусавый вой мотороллеров, мы свернули в сторону Сены. Брижит толкнула роскошную дверь под вывеской «Прокоп».

– Но это же ресторан, – замер я на пороге.

– Тут чайный салон есть. Идём!

Свободный столик нашёлся сразу. За окном сновали пешеходы. Она пила кофе, я – чай. Два крошечных шоколадки лежали рядом.

– Здесь с семнадцатого века перебывало полно знаменитостей: Дидро, Вольтер, Руссо, Гюго, Жорж Санд, Бальзак. Там на этаже, – она указала на потолок, – есть их портреты. Обстановка шикарная, можешь мне поверить.

– Ты обещала про себя рассказать.

Брижит держалась с шутливым покровительством, скрывая природную щедрость. Легко увлекалась беседой, но избегала споров. О современном искусстве мы больше не говорили. Я слушал про её детство в Савойях, про отца-художника и мать, исследовательницу савойской культуры. Она говорила про певучий говор и песни, которые пелись хором на всех праздниках и напоминали итальянские, про танцующих мужчин в чёрных бархатных беретах, жилетках и белых рубашках, женщин в белых чепцах и чулках, разноцветных длинных юбках с платками на плечах. Серо-голубые глаза мечтательно возвращались в детство, в её родной Анси, к старинным улочкам, каналам, церквям и замкам – на берег чистейшего озера. А потом она приехала в Париж, изучала историю искусства и философию, увлеклась рисованием и одно время даже зарабатывала на жизнь как портретистка на Монмартре.

– Я жила в Бельгии и много чем занималась. Историей архитектуры, современной фотографии, китайской гравюры, русского конструктивизма, савойской культуры. Писала о Виолле-ле-Дюке, Ман Рее, Родченко, об американке Эббот… – Бри-жит говорила чуть небрежно и без малейшего кокетства.

– Ты ведь недавно побывала на Тайване? Я твоё письмо на рисовой бумаге успел получить накануне отъезда. Расскажи!

– О-о, это немыслимый мир! Я там две недели провела, изучала китайские гравюры и технику письма. Совсем не похоже на Европу и на Россию. Вы очень сосредоточены, китайцы – наоборот, очень напористы. На улицах кишат толпы людей, бегут, кричат, покупают, продают, едят в бесчисленных кафе. Запахи невероятные. Музыка тоже. Люди там не спят до утра. Непонятно, в чём для них суть жизни, в чём их вера. На всех углах стоят даосские и буддийские храмы, внутри – уродливые, страшные божки, вокруг них светильники, и всё усыпано цветами.

– Читал, что китайцы поклоняются мировым первостихиям, ищут энергию жизни.

– Да, но их энергия вещественная, а не духовная, как в христианстве. Разница с нами огромная.

Странно, но ни в этот раз, ни позже она не спросила о моих увлечениях и публикациях. Наверное, потому что не читала по-русски, зато щедро делилась со мной своей любовью к Парижу. Много лет спустя я узнал, что Брижит опубликовала философский роман о Декарте и биографический о Кандинском, статьи о Марине Цветаевой, о родных Савойях и о «сакральном Париже».

В сердце Европы

Наступило третье утро.

– Возвращайся к обеду! – крикнула мне вслед Брижит.

На улице я вдохнул утренний воздух – словно глотнул вина. Время растворилось в бездумном веселье. Парижане притворялись неспешными туристами, туристы – парижанами и блаженствовали на кофейных террасах, всякое житейское оставив попечение. Из ресторанной глубины, словно дьяконы выбегали официанты в жилетках и служили в бескрайней трапезной, елейно раздавая людям хлеб, вино, жареных ягнят и печёную рыбу. За стойкой у кассы священнодействовал хозяин, раскладывая купюры и звеня мелочью. Посетители, откинувшись на спинки кресел, созерцали мимолётное бытие, парочки тесно сдвигали локти на крохотных столиках, исповедуясь в любви к ближнему. Религия наслаждений в Париже давно затмила все верования и философские учения. Гедонизм – всеобщий, без страха и упрёка – покорял самых суровых пришельцев и растоплял сердца французов:

– C’est très jеntille2, – то и дело звучало вокруг, скрещивались улыбки ради улыбок, становились искусством ради искусства.

Гипнотически сияли подкрашенные глаза тощих старух, удивляли сбритые брови, заново нарисованные розовым карандашом. Манили взглядами полнотелые мулатки в мини-юбках, источали томление и запах духов моложавые мужчины. Бесполый призрак в развевающемся балахоне, огромных тёмных очках, с распущенными седыми волосами и жёлтыми кляпами наушников, лавируя между пешеходами, мчался на роликах по тротуарам Елисейских Полей…

Москва огромнее, молчаливее, наполнена толпами приезжих, овевается ветрами Востока. На Париж жарко дышит Юг. Мимо сновали люди разных рас с синевато-чёрными, жёлтыми, оливковыми лицами, грузные арабки с выводком детей, негритянки в чалмах с чудовищными надувными телесами. Город, созданный гениальными художниками, заполонили торговцы – продавцы роскоши и дешёвки, ненасытных желаний и мелких соблазнов. Здесь собраны земные блага со всех материков, они не умещаются в магазинах, выплёскиваются на уличные прилавки. Непрестанная многоязыкая сутолока оглушает до звона в ушах. К ногам прохожих брошены россыпи блестящих Эйфелевых башенок и крошечных Нотр-Дам, значков, флажков, божков. На чугунных дисках выпекаются бретонские блины, усыпаются тёртым сыром, покрываются мёдом, сметаной, ветчиной, яйцами, ловко сворачиваются в съедобные конверты. Турки суют прохожим ромбики липкой пахлавы, магнитят улыбками, нарезают с крутящейся мясной ноги стружки кебаба, посыпают жареными овощами, обливают соусом, заворачивают в лаваш. На переносных прилавках накладывают в вафельные рожки мороженое двадцати сортов, продают длинные сэндвичи, круассаны, вафельные трубки с кремом… Тьфу! Нет лишних денег, нет и лишних помыслов, только самые насущные. Как бы позавтракать после французского завтрака и никому об этом не говорить.

О! Всего десять франков: половина багета, ветчина в длинном надрезанном нутре, листки салата с кружками помидоров. Я съел половину, другую оставил в пакете и сунул в портфель. Тут же в его глубине, словно в подсознании, нащупал папку… И прикусил губу от досады. С первого дня я носил с собой напрочь забытую, отчаянную статью «На ступенях русского храма». Писал её всю весну с надеждой миновать советскую цензуру и опубликовать в парижской «Русской мысли». Ещё в Москве были записаны адрес редакции и фамилия: Иловайская Ирина Алексеевна. Найти на карте улицу Фобур Сент-Оноре было несложно. Сложнее оказалось, не тратя денег на метро, дойти до неё пешком. Но… Париж вполне уместился бы в московском Садовом кольце. Прошагав с четверть часа от церкви Сент-Огюстен, я попал на нужную улицу и добрёл до нужного дома.

Редакция помещалась в бывшей жилой квартире на втором этаже. Обшарпанные стены прихожей и коридора поднимались к высокому пыльному потолку. Пахло типографской краской, на узком столике лежали россыпи газет последних выпусков. Секретарь вопросительно глянула. Я представился, вынул машинопись статьи.

– Хорошо, я передам редакторам. Позвоните через неделю, по этому телефону, – она протянула бледную ксерокопию визитки.

Неожиданно открылась дверь и в коридор вышла полная невысокая женщина с тёмными слегка маслянистыми глазами.

– Ирина Алексеевна! – я почти вскрикнул, удивляясь своей мгновенной догадке.

– Да, здравствуйте! – она любезно кивнула. – Мы знакомы?

В тот же миг я понял, что нужно всё ей рассказать – лично и быстро.

– Не совсем. Я только что из Москвы. У меня статья с важными материалами из Министерства культуры о гибнущих храмах, о споре церкви с государством по поводу знаменитых памятников культуры, о создании церковных музеев, – вместо меня говорил кто-то другой, а мы неотрывно смотрели друг другу в глаза: – Статья называется «На ступенях русского храма». Это продолжение публикации в «Литгазете» о будущем наших храмов. Помните?

– Вспоминаю. Хорошо, проходите ко мне в кабинет!

Секретарь отдала мне статью и напутственно кивнула. Иловайская прочла начало статьи, пролистала текст, уткнулась в последнюю страницу и задумалась. Я затаил дыхание, смотрел на пухлое лицо, мешки под глазами, седые чуть волнистые волосы, а видел руины, поросшие травой, рухнувшие своды, горы мусора в бывших алтарях, ржавые купола. Вокруг них десятилетиями стыла мучительная боль…

– Материал интересный, своевременный, – донеслось из-за огромного стола, – много конкретных фактов. Будем публиковать. Редакторы посмотрят статью. Звоните нашему секретарю… недели через три.

Я поднялся со стула, принялся благодарить и тут же перебил самого себя:

– Ирина Алексеевна! В России борьба только начинается. Вот несколько публикаций о Международной ассоциации «Résurrection». Она возникла недавно при моём участии, – я протянул Иловайской несколько журналов «Новое время» со статьями на разных языках. – У меня готово новое обращение – к европейской интеллигенции, о возвращении верующим в России ценнейших храмов. Здесь, в Париже немало знаменитостей, с кем советские власти будут считаться. Не могли бы вы помочь с кем-то из них связаться, ну, разумеется, подписать обращение.

Я вынул и пододвинул к Ирине Алексеевне французский текст в два абзаца. Она отложила журналы, удивлённо глянула и усмехнулась:

– Ну, вы… сразу быка за рога! Что ж, так и нужно.

Сжав губы, она покивала над строчками, поставила подпись и пронзительно глянула:

– Всё правильно. Идёмте!

Мы вышли в коридор к столу секретаря.

– Нина Константиновна, помогите молодому человеку найти телефоны самых известных наших эмигрантов. Ну, и тех французов, кто симпатизирует России, православию. Посоветуйтесь с нашими редакторами.

Через полчаса я вылетел на улицу, не чувствуя ног. Разговор с Иловайской, её обещание опубликовать статью, помощь в сборе подписей под обращением придали новый смысл моему приезду в Париж. Несколько кварталов промелькнули незаметно, я остановился на площади, залитой солнцем. Посредине ожил давно знакомый по фотографиям памятник французским победам и… поражениям. Двенадцать улиц-лучей расходились отсюда по всей Европе: от Англии до России, от Берлина до Корсики. Здесь веяло прахом Наполеона, пламенели в вечном огне души безымянных солдат, шли маршем фашисты, звучали победные фанфары де Голля.

Триумфальная арка, недоступная из-за водоворота автомобилей вокруг, крошечные головы зевак на самом верху. Окаменевшее величие, не раз взятое напрокат у истории.

Домой я возвращался наугад, с наслаждением блуждая по проспектам, ведущим вдаль, и улочкам, уводящим вглубь, к безликим фасадам, арабским лавкам, редким пешеходам, пустым кофейням, крохотным булочным и автоматическим прачечным. Глазам явилась шумная улица, проплыл массивный вокзал Сан-Лазар, показалась серая псевдобарочная башня церкви Сен-Трините. Пора было опомниться. Карта показывала, что я недалеко от дома, а часы – половину второго.

К обеду я скандально и бесстрашно опоздал. Хозяева отдыхали. Для меня на кухне была оставлена еда. Поглотил её я с предельной скоростью, едва чувствуя вкус и запах, обдумывая, что делать дальше: кому звонить, с кем увидеться и что повидать мимоходом. Когда я складывал грязную посуду в моечную машину, с удивлённым лицом появился Филипп, за ним Брижит.

– Валери?…

– Сейчас всё объясню! – восторженная улыбка на моём лице тут же отразилась в их глазах. – Я познакомился с главным редактором газеты «Русская мысль» мадам Иловайской. Она согласилась опубликовать мою статью о возвращении церкви русских храмов. И потому…

– Прекрасно, поздравляю! – кивнул Филипп.

– Но ты съел всё холодным! – Брижит всплеснула руками. – О-о!

– Увы, это несчастный случай! Но я всё равно счастлив!

Через час я дозвонился до Галины Вишневской, объяснил, кто я, откуда у меня её телефон, рассказал про подписи под обращением.

– Хорошо. Думаю, Мстислав тоже подпишет, – услышал я в трубке певучий голос. – Приходите к нам завтра, в пять дня. Запишите адрес и входной код.

Вновь, как год назад в Москве, вокруг меня стал собираться круг людей, соединённые общей целью: вернуть достоинство русской культуре и вере, спасти всё, что можно из наследия, принадлежащего всему миру, а не безбожной власти.

На радостях я тут же позвонил Надежде Дмитриевне Шидловской, первой русской эмигрантке, с которой познакомился в глухой и подозрительной брежневской Москве. О парижской встрече с ней было уже рассказано в повести «Неподвижное странствие».

Мимолётные встречи

– Уверяю тебя, Париж нужно хоть раз увидеть из окна автомобиля, – Бри-жит неспешно вела свой «Ситроен», который в народе называли deuche, или deux chevaux «две лошади». – Стоит того!

– Город становится кинофильмом, в котором всё настоящее, согласился я.

– Смотри – там Ля Мадлен! Прекрасный классицизм. Теперь повернём. Вот бульвар Капуцинок… А теперь Итальянский бульвар… Мои любимые места. Здесь почти каждое кафе знаменито на весь мир, в них такие люди бывали! Как-нибудь сходим, я тебе расскажу.

Я вертел головой, впивался глазами в плывущие буквы, сверкающие стёкла, столики, лица утренних посетителей с газетами, вереницы деревьев, толпу на тротуарах, что-то бормотал, ахал и вздыхал.

– Покажу тебе главное, потом ты по памяти и по карте всё отыщешь. А под конец, если хочешь, могу привезти тебя к русской церкви. Я её уже видела: очень красивая.

– Замечательно! – воскликнул я, слишком точно Брижит угадала мои желания.

Мы промчались по Большим бульварам, площадям Республики и Бастилии, бульвару Сен-Жермен и набережной Сены мимо дворца Инвалидов, моста Александра Третьего и подножия Эйфелевой башни, переехали через реку и поднялись к площади Трокадеро.

– Здесь невозможно припарковаться. Такси, туристы, автобусы! Ты сам как-нибудь сюда загляни. От площади Звезды пешком не очень далеко. И символ Парижа вблизи увидишь. Хотя я эту башню не люблю.

Перед глазами уже давно вращались карусели образов – круги внутри кругов. Усталость я скрывал улыбкой, слушал рассказы о Париже и молча восхищался:

– Брижит безумно влюблена в свой город, как я в Москву. Их нельзя сравнить, но любовь всё уравнивает.

– Где-то недалеко эта церковь. Надо только улочку найти.

– Триумфальная арка! – вырвалось у меня.

Автомобиль ловко ввинтился в круговорот машин.

– Уже видел или узнал по фотографиям?

– Видел вчера. Пешком дошёл по Елисейским полям.

– Молодец… О, бестолковые! Сигналят, всем мешают! Парижане нервны до невозможности… Рада, что ты так быстро освоился. Понравилась наша Арка?

– Да, действительно, триумфальная. Какие были времена!

– С верхней площадки видно, что ось Елисейских Полей проходит через Большую арку в Дефанс на границе Парижа и арку Каррузель в саду Тюильри, – Бри-жит вырулила из рыкающего машиноворота, проскочила перекрёсток, свернула на улицу, на другую: – Не понимаю, где-то здесь должна быть…

– Подожди, я лучше пешком её найду, спрошу у прохожих.

– Да, так лучше. Мне уже домой пора, а ты на метро вернёшься, к ужину. По синей ветке до «Сталинграда», а там пересадка на розовую до «Кадэ».

– Не беспокойся, у меня же схема метро есть. И язык.

– Ну вот, будет у тебя новый экзамен! Пока!

Как найти «русскую церковь», показал первый же встречный. Крупная золотая капля вспыхнула в просвете серых улиц. Вдоль обочин стыли сомкнутые вереницы автомобилей. От быстрой ходьбы и жаркого воздуха полыхало лицо. Двадцать лет я шёл к храму, который видел лишь раз – в библиотечной старинной книжке о Париже.

Удивило безлюдье и тишина за оградой. Высокий и тонкий «старообрядческий» шатёр и сомкнутые с ним четыре шатровые колоколенки, их купола, золотую мозаику над высоким крыльцом, каменную резьбу на колонках у входа я разглядывал до слёз. Здесь больше века бьётся сердце русской Европы. За одно лишь желание перейти границу дозволенного, коснуться эмигрантских святынь, гэбисты выгнали меня отовсюду и сделали диссидентом. И скольких подобных мне! Красно-белая вражда десятилетиями наотмашь хлестала по щекам разделённый народ. За веру, царя и отечество отправляла в Гулаг или выбрасывала в чужеземье.

Четыре часа дня, служба давно закончилась. В храме было пустынно, прохладно. Пахло родиной. Я надолго закрыл глаза, превратился в дыхание. Смахнул слезы. Купил самую дешёвую свечку, обошёл иконы, принесённые в дар от Преображенцев, Дроздовцев, казаков, лётчиков, моряков, воинов добровольческих армий… В память о той проклятой войне, в которой непримиримые враги сообща победили русский народ. Удивился я киоту в виде парусника над образом Николая Чудотворца и подсвечнику, похожему на атаманскую булаву. Перед резным иконостасом тёмного дерева зажёг свечку и вместе с нею затеплил надежду: придёт день, и всё живое, что есть в России, соединится. Наше небо выше земных бурь. Оно осеняет и великое Отечество, и этот малый его островок.

Старушка за ящиком проводила меня долгим взглядом и спросила на прощанье:

– Вы из России?

– Да.

Помедлила, ничего не спросила:

– Ну, помоги вам Бог!

Конечно, одет я был вполне по-советски, но всё же:

– Как вы догадались?

– Очень просто, по глазам. И вашей свечке, – улыбнулась и закивала с закрытыми веками.

– Спасибо вам! – я невольно шагнул к ней, словно к родной, и понял, что обязательно вернусь сюда в первое же воскресенье и вновь гляну на её иконописное лицо.

В пять часов меня ждала Вишневская. Времени было достаточно, и я, гуляючи, пошёл через город пешком. После Площади с Триумфальной аркой величие прошлого сменила роскошь настоящего, строгий стиль – тяжеловатая эклектика «рубежа веков», а вместо автомобилей вдоль тротуаров стыли сверкающие лимузины. Я разглядывал фасады домов словно банкноты с витиеватым скульптурным рисунком и загадочной стоимостью. Количество нулей, похоже, равнялось количеству этажей. Или окон? У дома 42 на авеню Жоржа Манделя набрал код, прошёл за невысокий забор в цветущий палисадник, в подъезд за фигурной решёткой и поднялся на этаж. У приоткрытой двери замялся, но догадался позвонить. Послышались неторопливые шаги, стройная невысокая женщина с ухоженным лицом артистки в тонком чепце, под которым проглядывали бигуди, улыбнулась и жестом пригласила войти.

– Галина Павловна, здравствуйте! Позвольте, – я с полупоклоном поцеловал протянутую изящную ручку. – Очень вам благодарен за согласие поддержать моё обращение!

– Ну, как же такое не поддержать? – глаза лучисто вспыхнули. – Проходите, расскажите немного о себе. С чего всё началось, как вы в Париж попали?

Её тёплая красота и глубокий сердечный голос мгновенно заворожили. Она шла чуть впереди и слушала меня в пол оборота. Я тут же сбился с мысли и шага, изумленно глядя по сторонам. Будто я иду за директором незнакомого музея где-то под Петербургом. Дворцовая квартира, старинная мебель, сияющий паркет, зеркала, люстры под потолком, стеклянные шкафы-витрины с множеством скульптурок и старинной посуды являлись фоном для великолепных полотен. Перед огромным парадным портретом Екатерины Второй я зажмурился.

– Простите… Как это возможно? Здесь филиал Третьяковской галереи? У вас работы Серова! И Репина, если не ошибаюсь!

Вишневская одобрительно кивнула:

– Угадали. Мы с мужем давно собираем русскую живопись. Повсюду на Западе, у коллекционеров, на аукционах. Вы искусствовед?

– Работал в Институте искусствознания в Москве, пока КГБ не выгнало. И из аспирантуры МГУ тоже, кстати.

– Понятно, обычная советская история. Сейчас вы всё мне расскажете, а пока смотрите, если интересно. Это Боровиковский, «Портрет Бестужевой». Серов, «Портрет Николая Второго», «Автопортрет» Бориса Григорьева, – она медленно вела меня по комнатам-залам и взглядом показывала на картины. – Вот Брюллов. Александр Ивáнов. Левицкий. Репин. Кстати, вся мебель тоже русская, куплена у парижского антиквара Александра Попова.

Галина Павловна никуда не спешила, за чашкой кофе с шоколадными тартилетками слушала мои рассказы о воспрянувшем русском православии, о желании вернуть верующим поруганные святыни. Наверное, она скучала по родине и устроила у себя в Париже музей русской старины.

– А что сейчас в России происходит, расскажите!

– Боюсь, приближается что-то ужасное. Премьер-министр Павлов грозит голодом. Всё, что делает Горбачёв, ведёт к гражданской войне. Может, я ошибаюсь, но многие так чувствуют.

– Остаётся только на Бога надеяться, – она сокрушённо вздохнула.

Обращение Вишневская медленно прочла, подписала и попросила немного подождать.

– Муж должен вернуться с минуты на минуту.

Она оставила меня за чайным столиком у окна, в квартирной тишине. Сквозь тюлевые занавески с гербами золотился вечерний свет. Исчез Париж, глянула в душу истерзанная, весь век гонимая Россия. Я попал в дом, где с любовью собраны сокровища её полуразрушенной, рассеянной по миру культуры. Вишневская триумфально ушла со сцены в начале 1980-х годов. Свой голос и музыку мужа превратила в живопись, в тончайший фарфор, блеск серебра и хрусталя.

– Вот, возьмите! Пригодится в ваших хлопотах, – она протянула тысячу франков, мягко тронула мою руку, глаза ласково вспыхнули: – Не смущайтесь. Я всё понимаю.