Фантом Я

Все было собрано, все готово. Марья Павловна заскулила:

– Оставляешь меня одну-у!..

Тимка великодушно предложила:

– Надо забрать тебя с собой. Ты права.

И возмутилась:

– Что ты здесь одна, без меня, будешь делать? Пропадешь ведь, непутевая. Пошли рожать вместе. У тебя ж все сроки прошли.

– Не знаю, – говорила Марья Павловна. – Действительно прошли, а он не рожается.

– Какова мать, таков и отпрыск, – константировала Тимка. – Все у вас не как у людей. Во всяком случае, давай адрес и пиши мой. И хоть и двое у меня теперь детей будет, а я к тебе первая в гости нагряну, увидишь. Ты сто лет не выберешься, клуша.

– Ложись спать, – сказала Марья Павловна, – тебе силы нужны.

– Не лягу. – Тимку «забирало» от возбуждения. – Я еще побегать хочу.

На лестнице Марья Павловна сказала:

– Ты простудишься еще хуже. Бегаешь каждый день по лестницам.

Тимка всегда говорила громко, а сейчас, с резонансом лестницы, получилось еще громче:

– Что я могу сделать, если меня каждый день навещают. Я же не то, что ты – я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, от всех спряталась. – Она погладила Марью Павловну по животику: – Колобок, колобок, куда катишься? В Америку?

Проходившие мимо по лестнице фыркнули. Марья Павловна застеснялась и обиделась:

– Сама такая.

В темном повороте коридора второго этажа Тимка разнюхала нелегальное свидание. Двое шептались нежными словами в необъятной глубине кожаного кресла.

– Ага, – сказала Тимка с роковыми нотками сыщика, вышедшего на верный след, – это наша актриса.

В пятнадцатой палате, где нашли себе больничное пристанище Тимка и Марья Павловна, была актриса Пушкинского театра Сокольская, яркая и мелодраматичная, с очами-прожекторами, как их называла Тимка, сверкавшими, надо полагать, до последнего ряда партера, и голосом низким и властным, рассказывавшая женщинам закулисные истории. «Магнит, – говорила в этом случае Тимка, – попробуй не слушать!»

Когда актриса Сокольская мылась у раковины, сняв неразрешенную рубашечку изящного небольничного происхождения, Тимка и Марья Павловна восхищенно переглядывались. Тимка строила рожицу, означавшую: вот это да-а! Или, может быть: ну и формы! Марья Павловна строила физиономию, означавшую негласное, абсолютное согласие с Тимкиной высшей оценкой. Беременность совсем не портила актрисину фигуру. И сидела на ней удобно и декоративно, как театральный костюм.

Все рассказываемые театральные истории заканчивались эмоциональным и сердечным: девочки, честное слово, придите посмотреть. Не пожалеете! Бабы вздыхали животами в сомнении насчет быстрой возможности придти поаплодировать. «Выступает», – шептала Тимка Марье Павловне. «Завлекает», – шептала Марья Павловна в тон Тимке. И обе радостно хихикали от одной только возможности похихикать.

Актриса пользовалась привилегиями в больнице. То ли из любви персонала к драматическому искусству, то ли из уважения к звучному титулу академического театра, актрисе Сокольской молчаливо разрешалось то, что не разрешалось простым смертным. Например, нелегальное проникновение супруга по узким боковым лестницам больницы, в обход суровых сторожей в белом. Неразрешенные, а потому долгие тайные свидания по укромным углам нижних коридоров больницы.

Больные знали, видели, и кто-то ворчал о подарках, получаемых медсестрами за проявленное сочувствие.

Тимка резонерствовала:

– Талант в преимуществе даже на больничной койке. Это не то что мы – серые смертные. Но я тебе скажу – я не знаю никого, кто бы видел ее на сцене. А если видели, то не заметили. А если заметили, то позабыли.

Услышав страстный шепот из глубины кожаного кресла, Марья Павловна дернула Тимку за рукав халатика:

– Пошли, неудобно.

Тимка бешено запротестовала:

– Подожди. Дай поприсутствовать на сцене. Никогда не видела, как актрисы целуются в жизни.

Но в кожаном кресле услышали их и замерли, испуганные возможным присутствием больничных стражей порядка. И Тимка, со вздохом, говорившем о досаде разочарования и неудовлетворенном любопытстве, увлекла Марью Павловну обратно на лестницу. Больше в тот вечер они не разыскали ничего волнующего и вернулись на свою заунывную территорию кружащегося, как под гипнозом, крохотного круга пар.

Тимка спала, усыпленная кодеином и сердечной слабостью от большой дозы. Марья Павловна, спасаясь от духоты пятнадцатиместной палаты, вышла в крошечный коридор. В это время вечера только одна упорная пара кружила по кругу.

Стояла у окна другая пара женщин. Ловила крики со двора.

Снегиревка окружала палисадник буквой «П». Через ворота железной ограды, с улицы, внутрь буквы «П» с утра до вечера стремились мужья и кричали многоголосо, в надежде быть услышанными, если перекричат друг друга:

– Галя-а-а-а!

– Ивано-ва-а!

– Валя-а-а!

– Смирнова-а-а!

– Женя из девятой!

Редко подходила Марья Павловна к окну. Марья Павловна не хотела себя травить. Марья Павловна берегла себя для ребенка. Марья Павловна не верила, по развившейся у нее склонности не доверять миру за окном, что кто-нибудь ее покричит: «Ма-а-рья!».

Иногда Марья Павловна, делая вместе со всеми круги по коридору, прислушивалась, вопреки приказанию самой себе не прислушиваться. Нет, не раздавалось ее имени ни в дне, ни в ночи.

Однако в совсем позднее время, когда оставалось мало времени для сна и меньше шансов на длинные переживания, что всех, казалось – целую больницу, зовут, а ее нет, Марья Павловна рисковала подойти к окну, чтобы полюбоваться и наслушаться, как зовут других.

Было на что порадоваться. Вопреки всем больничным правилам раздавались крики даже ночью:

– Лариса-а-а! Руденко-о!

– Лида! Алексеева из седьмой! – это на случай, если Лиды из седьмой в палате в этот момент нет, то кто-нибудь из скучающих у окна услышит и сбегает в коридор за Лидой, бросится звать того, кого зовут, чтобы в седующий раз бросились искать ее.

Марья Павловна подошла поболеть. И те две женщины, стоявшие у окна, сказали:

– О, только что кричали «Марья»!

Марья Павловна стукнулась лбом в окно. Темнота майского вечера встретила глаза Марьи Павловны и отгородила от мира за окном бархатным занавесом. Марья Павловна видела только свой собственный лоб в затушеванном стекле. Марья Павловна рвалась сквозь стекло увидеть, разобрать, что происходит в палисаднике. Но ни звука не доносилось со двора. На редкость, как вымерло.

Марья Павловна сказала тем, кто ее взбудоражил:

– Вам показалось. Да и мало ли Машек.

Как много раз, и десять, и пятнадцать лет спустя, слышала Марья Павловна за окном судьбы желаемое до косточек и действительно тогда прозвучавшее, как потом от коварной свекрови выяснилось, и к ней обращенное:

– Ма-а-рья!

Марья Павловна отошла от окна и приняла решение после родов в квартиру свекрови не возвращаться, а ехать к себе домой.

Утром Тимку увезли. Тимка карабкалась на больничную каталку и хохотала. Подмигивала Марье Павловне – «Увидимся, клуша», «Я к тебе первая приду».

Марья Павловна улыбалась: «Осторожней, Тимка, тебе на операцию. Я тебе напишу в твое новое отделение».

Нянечка унесла вещи. Пакет с Тимкиными тряпками и Тимкиной дыней.

Уехала Тимка. Не было Тимки. Была Марья Павловна. И была как одна. Палата дышала тяжелым духом, и это Марья Павловна ощущала теперь особенно болезненно.

В три часа дня появилась молодая палатная врачиха с запоздалым обходом. На ее белом колпаке было свежее кровавое пятнышко. Только что после операции.

Марья Паловна и другие заголосили: «Ну как?» Все любили веселую Тимку.

Молодая врачиха с пятнышком ответила:

– Родился очень красивый мальчик.

Марья Павловна спросила:

– Разве может маленький родиться красивым?

Она сказала:

– Такое случается.

У Марьи Павловна отлегло от сердца. Марья Павловна решила: все в порядке. Привет, Тимка, как живешь? А теперь выздоравливай.

Марья Павловна написала величественное поздравительное письмо. Почти одна держава поздравляла другую державу с рождением инфанта. Через три дня Марья Павловна в духоте и в томительном ожидании родов написала другое письмо, с описанием, в Тимкином веселом стиле, тех, кто уже ушел из палаты, и тех, кто еще только пришел.

Тимка не отвечала.

Марья Павловна решила: рано. Дай человеку прийти в себя.

Врачи говорили: «Марья, пора рожать!»

Марья Павловна ничего такого не чувствовала.

Врачи сказали: «Последний срок такого-то и будем делать стимуляцию».

Марья Павловна прислушивалась. Ребенок бушевал по ночам, бил в живот.

Тимка сказала перед уходом на операцию: «Рожаем только мальчиков».

Две недели еще кружила Марья Павловна по коридору в парах. И однажды, присев в изнеможении на крохотный диван, на только что освободившееся место, услышала:

– Не спасли. Завотделением не выходила ночами. Ничего не помогло. Три дополнительных операции сделали.

Марья Павловна вспотела холодным потом. Марья Павловна спросила:

– Это о ком?

– Да помнишь, лежала тут, все бегала в коротких чулочках?

Марья Павловна еще не верила. Три операции – значит, у Тимки усилился кашель после наркоза. Марья Павловна представила себе этот ужас – Тимка надрывается от кашля и, корчась от боли, зажимает руками операционный шов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

«Новое русское слово» – старейшая русская эмигрантская газета, основана в 1910 г.