Дневники путешествий

…Подогнали два автобуса, погрузились, поехали по какой –то серпантине в сопки. Город шевелился огнями, не очень ярко и не очень светло, но кое–что было видно: красивенькие скверы, здания и мужественного вида памятники. Прижатый сопками к побережью, Владивосток лепится по их подножьям, и все улицы длинными лентами змеятся, змеятся, извиваются, удлиняя пути; а если не ехать, а просто пойти поперек, то окажется, что все расстояния очень небольшие. От нашего Дальневосточного университета до молла, где нас кормили обедами и ужинами в ресторанчике русского стиля, до парка на набережной и гостиницы с нелепым заявлением «Экватор» над входом – по 15–20 мин. быстрой ходьбы. (Если бы не сопки. Ходить приходится либо вверх, либо вниз, и крайне редко – горизонтально). Но в тот вечер по приезде мы ничего еще не поняли, и город показался большим.

Гостиничный номер меня потряс с непривычки. В туалетной комнате не закрывается дверь и нет лампочки; оконные рамы разбухли от дождей, грязные, толстые, подоконник тоже весьма нечист; обшарпанный холодильник небольшого размера трещит и грохочет не хуже нашего гигантского парома. Впотьмах пройдя к предполагаемому шкафу, наступила обожженной босой ногой на куски штукатурки, преспокойно валявшиеся на полу! Боже мой, я знала, что культурный шок будет, но помилуйте, в такой степени!! Крошечная душевая на четверых; я, конечно, в очереди последняя, со своей гривой волос (когда–то гордостью, когда –то наказанием). Ночь бездарно уходила, не принося отдыха, и только под серенькое дождливое утро мне удалось часа 2–3 поспать. Одно оказалось прекрасно: тончайший шелковистый хлопок лебяжье –белого белья был тот самый, корейский, видимо, импортный, ОТТУДА. Больше таких простыней мне нигде не встречалось, да теперь уже и не встретится.

Рано утром нас под бичами погнали на завтрак; я притащилась, невыспанная, в последних рядах, когда все уже было съедено. Ни хлеба, ни кофе, ни воды для чая, ни посуды, ни приборов. Остались на мятом алюминиевом поддоне какие – то невнятные хлопья типа капусты, и в соседнем чане – штук пять маленьких сосисочек, есть которые совершенно не хотелось.

Слева под руку подошел и встал, потягиваясь посмотреть на раздаточный стол, беленький – беленький мальчик, типично русский Ванёк, такой свой после черноголовых корейчат. Что? – ласково улыбаюсь и спрашиваю малыша, – что, маленький, сосиску хочешь? Молчит. Хочешь со – си – ску? Уи, мадам, отвечает. А за ним уже спешит папа–Андре, а с высокого подиума–ложи улыбается мама, Франсуаза…

ДВГУ, Дальневосточный государственный университет, мне в целом весьма понравился. Люди очень серьезно отнеслись к конференции: «Современная философия в контексте межкультурных коммуникаций». Она шла два дня; после первого пленарного заседания ко мне подбежало местное TV, и я давала 10–минутное интервью, которое, говорят, назавтра наши увидели в новостях. (А в Казани – нет, не давала интервью, поскольку те, кто подошли, запросили по–татарски… надо было их на Билалова и Барлыбаева перенаправить! Не сообразила…) В перерывах нас кормили на убой. Возили по захолодавшему, заветренному и намокшему городу на впечатляющую экскурсию; причем я боялась заболеть, поскольку замерзла на дождливой набережной под героические рассказы, а потому не вышла впоследствии на высокую смотровую площадку на Орлиной сопке, не сделала панорамных кадров, не полюбовалась Великим Тихим…

Зато проехаться на прогулочном пароходике по Золотому Рогу мимо острова Русский, до края то ли Амурского залива, то ли Петра Великого, я, конечно, не преминула. Интересно, что на эти короткие два часа почему –то выглянуло совершенно июльское жаркое солнце. Народ, вдарив по горячительному, поднялся на палубу, вертеть головами, общаться, слушать объяснения гидов… нет, я осталась сидеть в душном салоне, глазея в грязные заляпанные окна на серо–зеленые в барашках волны, опасаясь простудиться… о Санта Мария!

В какой–то момент женщина–капитан объявила 5–балльный шторм и посоветовала всем вернуться с палубы в кубрик: вода – соль с мазутом, плеснет на одежду – не отстираете никогда. Народ испуганно бросился в салон… я порадовалась, что не трогалась с места.

Вспоминаю, что радостнее всех – и в Сок–Чхо, и в Зарубино, и во Владике – выглядел Андрей Королев. Он родился, правда, в Перми; но оттуда его увезли годовалым младенцем родители–геологи, а вырастал он именно во Владивостоке. Так что в тех дальних краях был его дом родной. Я радовалась за него.

«Перестроечный» отток населения и финансов из тех мест, однако, весьма значительный. Там сейчас очень стараются удержать людей. Помню, проф. Кудрин сказал мне с немалым возмущением, что «они» выпросили у Москвы этим летом 72 миллиона на строительство моста с материка на о. Русский. Сами же владивостоковцы этому обстоятельству очень рады; они также с большим пиететом поизносят словосочетание «Федеральный Вуз». И как раз на Владивостокской конференции наш умный китаец Бай Чун, специалист по РУССКОМУ ПРАВОСЛАВИЮ, сказал именно вот что: вы плохо знаете свою философию. (А другой китаец, не помню имя, провозгласил: нам надо немедленно создать всемирную международную философскую организацию!! Прямо сейчас! Члены ФИСП, по–моему, дрогнули… А, нет, это случилось в Хабаровске. И потом еще раз, в Улан–Удэ).

Не считая культурного шока от гостиницы, холода и дождя, мне там понравилось. В принципе, в городе много красивых мест, одно даже напомнило Сеул (второго разряда), с развязками в форме дремлющего спрута. Все украшает гористый ландшафт: поставь все эти дома на плоскость – уже впечатляющего вида не будет. Около нашего местопребывания, а мы прожили там вечер пятницы, субботу и воскресенье, располагался внушительный памятник адмиралу Макарову, красивый фонтан, главный кинотеатр «Океан» и центральный парк вдоль дуги набережной, чуть похожей издали на геленджикскую.

4 сентября (в черновиках стоит – марта)

Хоть я не люблю военных мемуаров, – слишком мое поколение было перекормлено рассказами, песнями, фильмами, романами и воспоминаниями очевидцев о Великой Отечественной войне, – однако во Владивостоке, кроме военной, другой истории нет. Поэтому сквозь нелюбовь, усталость, недомогание и плохую погоду все же в мое сознание пробились и остались в нем некоторые суровые и строгие картины: часовня–арка, многоярусная лестница к заливу с кораблями на рейде, у берега простая яхта Николая I, поднятая подводная лодка–Щука, стена с именами героев Великой Отечественной, и более ранние победы русского оружия, начиная с петровских времен, отраженные внушительно и разнообразно. Серо–сиреневая вода, серо–стальной день, с моросящей кисеей подступившей непогоды… потом асфальтово–серая дорога по серпантине вверх, вверх, на Орлиную сопку; автобус встал на середине, выше шла крутейшая и длиннейшая лестница, вела на смотровую, и наши покорно туда стали взбираться, некоторые довольно быстро. Помню, там был странный тип вроде первобытного айни, весь обволошенный и в подчеркнуто–черном, и второй, примерно такой же, но в цивильном; они оказались местными самородными философами (типа Фана), а второй, вдобавок, и скульптором. Говорят, на вершине Орлиной сопки воздвигнута какая–то его статуя. Бог с ней и с ними со всеми.

Некоторые пункты намеченной программы так и не были выполнены: всегда, чем больше группа, тем длиннее опоздания. Перед экскурсией я как обычно забыла фотоаппарат, причем забыла, где забыла… или нет… то было… в Чите, что ли?

Вот уже спутались воспоминания…

Короче говоря, запланированная во Владивостоке конференция, двухдневная, серьезная, интересная, поистине понравилась мне, одна–единственная за весь путь. На второй день я выступала на заседании Круглого стола под названием «Современная философия: теоретический, образовательный и коммуникативный потенциал», которым руководил Вяч. Ив. Кудашов. Привлекательный на вид мужчина, военно–спортивного склада. Выступила я, по–моему, очень здорово; но, подводя итоги, он только упомянул, что, мол, Эмилия Тайсина из Казани сильно радела о философском образовании…

Ладно, пусть так и останется. На самом деле Володя и Вадим понравились мне гораздо больше.

…А в то же самое время на Круглом столе, руководимом Зинаидой из Вартовска, выступала бабушка Кучуради, и вообще тема «межкультурные коммуникации» была мне, конечно, близка! Но – но, опять я не там где–то, неудачница…

…Сейчас почему–то вспоминаю, как в Чите – или то было в милом Хабаровске? – в большом и богатом здании, полу–музее, полу–библиотеке, им. Пушкина, для нас играл какой–то местный прославленный ансамбль народных инструментов, лауреат многих премий… Будашкина, да. Человечек, дергавший струны контрабас–балалайки, руководитель ансамбля, имел лицо если не самого Ротбара, то уж Нушрока точно. Играли они очень хорошо, и классику, в том числе аргентинскую, и попурри русских песен. А после концерта, пока наши медленно рассеивались, покидая зал, я сняла с витрины книжку детских сказок для четырех – пятилеток… Никогда не забуду эвенкийскую сказку о незадачливом шамане, пьянчужке –жене и обратившемся (необратимо) в золотоносную гору её муже–бывшем–богатыре… (Внуку такую книжку?! Оборони создатель!) Да, наверное, это было в Чите. Ну и зачем я наткнулась на эту сказку?!

…Но сначала после Владивостока был Хабаровск.

***

Что я о нем предварительно знала?

Ничего, кроме приятного обещающего названия. Правда, вот еще песню «У высоких берегов Амура…» только там были самураи–японцы, а тут мирные китайцы. В 10 км или меньше.

Город оказался приятный, живописный, зеленый, милый и человечный. 600 тыс. жителей. Основан в 1858 г. Встретили нас замечательно. Погода тоже быстро налаживалась. На привокзальной площади меня весьма впечатлил монумент мужественного казака–первооткрывателя здешних (правда, достаточно давно и плотно заселенных эвенками и монголами) мест. Памятная надпись гласила, что это именно и есть Хабаров. Сделав несколько внеочередных снимков (а пленку уже надо было экономить, потому что в Корее произошел сильный перерасход), удовлетворенная, я побежала в экскурсионный автобус, и первое, что я там услышала, – Хабаров в этом месте именно что никогда не бывал. Он со своими казачками дошел только до какой – то эвенкийской деревни километрах в 100 отсюда, которую мудро нарек Хабаров-кой. А острог заложил, тем обозначив будущий город, совсем другой мужественный казак, в накомарнике на затылке, забыла его украинскую фамилию. У высокого берега Амура ему тоже высится памятник; правда, нам сказали, что сходство с оригиналом весьма условное, поскольку дагерротип сего аристократического запорожца, в отличие, видимо, от хабаровского, как–то не сохранился.

А в парке, прямо на самой смотровой площадке над рекой возвышается и доминирует еще один памятник: всеобщему тамошнему любимцу бывшему губернатору края графу Муравьеву–Амурскому. Его нам благожелательно поминали еще во Владивостоке. Залив там именно его увековечивает, а не реку. На другой же стороне Амура, довольно далеко, но все же и близко, виднеется плоский остров, по которому теперь проходит российско–китайская граница. Самих китайцев сверху не видно, но какие–то постройки уже есть, успели, черти. На нашей половине острова – ничего. Ну и ладно.

В Хабаровске весьма красивая и очень длинная набережная. Говорят, сравниться может только с Ярославлем. Вообще я раньше, до этой поездки, любила при знакомстве с новыми людьми представляться так: Я с Волги! Из Казани! Волга, магическое имя, его свет и звучание сразу придают значительности и шарму тем, кто прибыл с ее берегов.

Но Амур! Он оказался ничуть не плоше Волги, и даже похожим на нее: в нижнем течении, в районе Волгограда. И вообще, когда в ответ на мое «я с Волги» звучало: а мы с Амура, с Ангары, с Енисея, с Оби, – как–то я становилась скромнее… Все великие сибирские реки проплывали перед окнами нашего поезда, и разворачивалась, расстилалась или дыбилась хребтами, неохватная и необъятная, на тысячи и тысячи километров в лесах, горах (наверняка полезных) и чистых быстрых водах, невероятно огромная и богатая Россия.

Мы такие богатые!!

Почему мы такие бедные?!

Почему Барыбинская степь, по которой, как сказал профессор Кудрин, бродили миллионы овец и тысячи конских табунов, стоит пустая? Почему население быстро и драматично покидает Дальний Восток и Сибирь, а те, что остаются, надеются нимало не на Москву, а больше на Китай и Японию?! Почему все так?

Не дает ответа Русь…

На конференции очень мне понравилось выступление Юрия Михайловича Сердюкова. Ко всему, он еще редактор хорошего журнала. Умный, грамотный, современный, красивый, несколько сумрачно, но довольно патриотично настроенный человек. (По – моему, хороший политик). Запомнилось, как он отозвался о своем пребывании в Америке: там давно решили то, что у нас проблематично, а потому предлагать свои новаторские решения проблем западной философии им не надо. Я тоже так ощущаю ситуацию. Ну, поеду я в Америку. Ну, скажу им, что я в наших местах специалист по современной западной философии. Что я услышу? «Прекрасно, но у нас много специалистов по нашей философии… а вот не расскажете ли о ВАШЕЙ чего–нибудь нового и прогрессивного?»

Прогулка на катере по Амуру, очень напомнившему родные края, понравилась мне в основном благодаря общению с Тими.

О нем следует сказать особо.

Prof. Dr. dr.h.c., Timi Ecímović, огромного роста плотный седой чернобровый красавец, на вид лет за шестьдесят, точнее сказать не могу; родом из Любляны, живет не то в Малайзии, не то в Африке, где обожающие его негры зовут его «мзе», а это обращение к королю. (А по–грузински «солнце»). Член Европейской Академии Наук и Искусств. Автор и хозяин стеклянного «Экодома»: я его видела на нашем ТV. Проповедник философии жизни, философии природы и экоэтики. Его английский очень прост и понятен, хотя говорит он о сложных вещах: например, почему в Малайзии не следует открывать такой–то нефтеперерабатывающий завод (он плюс ко всему экономист и математик). Прибыли не будет, одни убытки. Это все с точными цифрами до сотых долей. Тими, отправляясь в эту поездку, задумал доклад из четырех частей, хотел сделать выступления во Владивостоке, Улан–Удэ, Иркутске и Новосибирске. Насколько я знаю, он сделал только два. Иркутск ему, как и мне, не понравился, однако мне он ПРОСТО не понравился, а Тими заявил: я не чувствую, что здесь мне рады. Очень точно.

Слушать Тими – одно удовольствие. Вежливый, но не навязчивый, с огромным чувством собственного достоинства, он присматривался ко мне и улыбался еще в порту Сок–Чхо. А тут, на Амуре, мы как–то сели рядом, и он безраздельно завладел моим вниманием… Я подумываю о дальнейшем сотрудничестве. Посмотрим, что можно сделать. Он сам попросил перевести его книгу на татарский. А что? Зайду в какой–нибудь Магариф… чем тот не шутит! Да и к тому же мой интерес к географии найдет применение.

Итак, поплавав туда–сюда по Амуру, – «до моста и обратно», – мы возвернулись к обычному своему режиму: роскошный обед в ресторане «Суриков», украшенном его, Сурикова, знаменитыми картинами, в том числе и по потолку; прощание, посадка на поезд, отправление. (Нет; Суриков вроде в Иркутске был). За обедом меня опять не полюбил Виктор Тоевич, хотя я старалась сказать что–то лестное типа уж мы–то с Вами понимаем, сейчас не помню. Вот теперь и не важно. Хороший Хабаровск! Даром что там нет своего отделения РФО.

Зато в принимавшем нас Дальневосточном государственном университете транспорта обучаются чуть не 25 000 студентов! Круглый стол, прошедший днем, был посвящен проблемам развития российского Дальнего Востока.

***

Тринадцатое августа, день смерти мамы, я встретила в Чите. Не зная, как себя вести, перед этим тоскливо спрашивала соседок в купе – что мне делать, как быть? Ольга сказала: надо накормить конфетами трех детей. Наутро, когда прибыли в Читу, я раздала все конфеты, и еще корейские, и уже поездные, трем студентам, что ехали с нами. Не помогло. Тогда во время экскурсии, на смотровой площадке, откуда открывается вся Чита и прекрасный вид на Яблоновый (и еще какой–то Казачий) хребет, в часовенке Александра Невского, я купила и поставила за упокой души моей незабвенной матушки Людмилы восковую свечу. Не помогло…

В ту ночь я ее видела во сне. Она не говорила со мной, а хлопотала вокруг папы, который, невесть почему, выглядел очень молодо: кудрявый и черноволосый…

Ах, теперь уже все равно.

…Никто не любит говорить о смерти. Эти страницы люди, даже ближайшие, тоже, наверное, будут пропускать, не читая. Было бы сказано, неволить грех. Удивительно, что только один из всех участников поездки, Чжан Бай Чун, сказал на одном из Круглых столов, что самый важный философский вопрос – это вопрос о смерти. Да еще слепой Вишев несколько раз на семинарах заводился о бессмертии… я не была.

***

Чита – 307 тыс. жителей, Забайкальский край – один из самых благополучных в России. 126 национальностей. Прекрасные дороги. Нас приветствовали: министр образования Забайкальского края Киселев; председатель думы Зеньков; ректор ЧитГУ Резник; председатель местного отделения РФО Крылов. (Все эти детали я вычитала постфактум, из какого–то отчета). Кстати, это отделение было открыто по инициативе И.Т. Фролова, он тогда председательствовал и на учредительном собрании.

Читинцы считают оз. Байкал своим. Береговая линия в Забайкальском крае длиннее, чем в Бурят–Монголии; озеро мельче, вода теплее, много песчаных пляжей. Туда мы не попали, только видели снимки.

Протяженность границ с Монголией и Китаем – 2000 км. Огромные богатства. Прозвучал на встрече риторический вопрос: как с ними управиться? Или ждать, когда, извините, придут – и помогут? Такая деталь: читинки, даже самые образованные, не считают зазорным проехаться на три дня в Китай «кэмэлом» (здесь не говорят «челноком»). А что? – убеждала меня за обедом красивая сердитая с монгольским лицом женщина–доцент. Бизнес–вуман дает деньги и делает визу; приезжаешь в Китай; идешь в спа–салон, потом в ресторан; гуляешь, отдыхаешь, развлекаешься, на другой день – на рынок, закупаешь текстиль, помещаешь в большие цветные легкие сумки и возвращаешься. Барахло сдаешь хозяйке. Всем хорошо. Почетно же!

В целом Чита очень постаралась встретить нас: лучше, чем Владик, и лучше даже, чем хороший Хабаровск. Сейчас вспомнила: ансамбль народных инструментов был именно в Чите. Кстати, на заседании Круглого стола «Человек в условиях трансграничья» я услышала, что кто–то занимается семиотикой. Ясно, что я затребовала сих специалистов к себе. Возле меня задержалась только одна дама, хотя в блокноте у меня две фамилии: Филиппова и Соколова. Так и не знаю, которая из них сидела со мной за обедом… та, что повествовала о своей работе «кэмэлом», фамилию не идентифицировала. Мы рядом были и в автобусе на экскурсии, ездили в замечательный музей и в церковь, где венчались декабристы. В музее перед статуей Будды и макетами ламаистских храмов среди всяких колокольчиков я спросила свою Соколову–филиппову: что принято приносить в дар Будде? Она сказала: белую пищу. Сахар; молоко; водку; можно рис… (можно деньги, чистоганом). Она мне поведала еще, и на полном серьезе, что в Забайкалье процветает шаманизм; что она сама, чуть что, обращается к «сильной» шаманке. Жаль, я так и не узнала ее как семиолога. Должно быть, интересно.

Начиная с Хабаровска, пошли разговоры о декабристах. Их поминали и в Чите, и в Улан –Удэ, и в особенности в Иркутске. Выходит, все не – аборигенное население Забайкалья и Восточной Сибири – потомки либо ссыльно –каторжных, либо казаков, либо тех и других. И каждый город на Сибирском тракте начинался с острога – предмет гордости. Очень легко и привычно местные говорят «каторжный край», «кандальники» и пр.

…На экс нас сопровождал очень начитанный и влюбленный в свой край студент–историк–археолог Алексей. На груди, на тонком ремешке, имел он медвежий коготь. Погода стала прекрасная, только в сопках, конечно, шевелился ветер. Вспоминается: вид на раскинутый в отдалении цветастый Яблоновый хребет; справа и слева по кругу сопки, внизу городок; скрытое бисерной сеткой черное лицо шаманки в полной амуниции, с бубном и колотушкой в этнографическом музее; зверская мина лысого музыканта с чудовищной балалайкой и веселая улыбка его златовласой баянистки; золотой Будда – копия того, что в каком–то знаменитом дацане; большие и малые звери тайги в декарамах; озабоченный, истовый министр образования Забайкальского края; добрая, донельзя ответственная, но все равно смеющаяся Татьяна Берднюкевич, хозяйка положения; маленькая красивенькая бело–голубая часовенка, в которой хозяин Байкала, бывший семиолог Мантатов приторговывал иконку, а я заметила у него на плече огромного древоточца и указала на него. Бурят стал пытаться смахнуть цепкого злыдня иконкой, а мы с «матушкой» хором закричали: да вы что!!! да это же лик спасителя!!! После чего он с большим подозрением осведомился: а вы разве не мусульманка? Нет, говорю, я атеист… и ставлю свечу за упокой, и читаю молитву со стены, и перевожу «матушке» английские названия на крошечных флакончиках цветочных эссенций, а сама вперемешку рассказываю, как привозила эссенции из Каира, как служила в Казанской духовной семинарии… А снаружи люди все слушают Алексея, одного из лучших краеведов, делают панорамные снимки, смеются и удивляются, а мне все не становится легче.

…Банкет был шикарный. Концерт – тоже, особенно дьявольский скрипач. Потом наши люди даже потанцевали. Я как–то взбодрилась, и к концу вечера мы с профессором Сонгом сангом–янгом очень чувствительно исполнили Sole mio на выходе из ресторана. У корейцев замечательные голоса, я уже говорила. А мой голос, – я сейчас вспомнила, – уже начал в тот вечер садиться…

Ветер с океана, ветер в сопках, ветер на Амуре, ветер на смотровых, ветер на Ангаре! Вот этот последний ветер, низовка–сарма, и доконал меня. Но до тех пор было еще три дня.

В Чите я, наконец, вступила в контакт с известным испанским философом, Томасом Кальво, членом Президиума FISP. Он ехал в Философском поезде с женой Мейте, Марией Терезой. Там была еще семейная пара испанцев, но без английского языка, поэтому общаться я могла только с Томасом. Он сделал хороший, краткий и ясный доклад на тему: «Условия и правила рационального диалога». Потом я послала ему в президиум записку: чем отличается научная рациональность от просто рациональности? Он ответил; этот листочек и сейчас передо мной. Многое, сказал он, зависит от того, как понимать самое науку… потом мы продолжили эту беседу, уже в Новосибирске. И я рассказала, что в первый день Конгресса сподобилась вести секцию «Теория познания». Он очень удивился, сказал – опишите все подробно, дал вместо визитки рукотворную розовую бумажечку, и я заявила, что на афинском конгрессе желаю руководить этой секцией уже официально. Он сказал: я – за. Однако не все зависит от меня; свяжитесь с М. Степанянц. А этого мне как раз и не хочется.

***

…Утром 14 августа мы прибыли в Улан – Удэ. Город расположен в долине р. Селенги, притока Байкала.

Прием поразил: многоцветный и вполне монгольский ансамбль песни и танца встретил нас на вокзале очень хорошим профессиональным концертом. По окончании его плотные высокие молодые мужчины поднесли vip’ам широкие голубые ленты–шарфы, набрызгали на них молоком и сыпанули рису: «даем вам эти пояса и эту белую пищу в знак уважения и гостеприимства». (Ах, вот только в эту минуту поняла: на Конгрессе все были равны, и статусность никак не мешала, про нее просто забыли. А в России она восстановилась сразу же).

Любопытная деталь: чем беднее город и его население, тем размашистее нас встречали. В Улан–Удэ нам задавали еду за едой и концерт за концертом! Как же здорово в ДК культуры, где я нерасчетливо села в первый ряд, пели и танцевали! Шитые сафьяновые «татарские» сапожки порхали и вращались неуловимо, гибкие фигурки, не покидая места, передавали конский поскок по бескрайности степи… Бескостные руки изображали не то лебединый плеск, не то змеиный шип; яркие шелка с крупными узорами метались, как языки костра на ветру… В особенности один артист меня просто сразил: горловое пение, подлинное! Жаль, нимало не запомнилось имя, хоть я и старалась. Расшалившись, я и сама спела вечером в конце банкета первого дня татарскую «Идель бит ул». Голос не брал октавы выше малой; колорит песня получила самый причудливый. Анды вспоминались, Перуанский соловей! Я потом долго объясняла, что ее должен петь мужчина.

В тот вечер я даже танцевала часа два в своих новых, но уже пристрелянных босоножках! И не насторожилась пропажей голоса, и не побоялась ночью полезть в почти холодный душ, а потом спать до утра с непросушенной гривой под открытым окном, поскольку в комнате было жутко накурено! Марина, комбатантка, дымила еще покруче меня…

Общежитие, в которое нас поселили в количестве 30 (тридцать), было наихудшим местом из предложенных. Вальтрауд наутро восторгалась своей гостиницей «Бурятия» и рассветным видом из окна восьмого этажа на круглую степь, окаймленную хребтом Хамардабан: IT WAS BEAUTIFUL! Just like a post–card! Иностранцы, москвичи и «приближенные» жили, безусловно, во вполне сносных номерах. Даже у Натана со товарищи был, по крайней мере, душ и туалет. У нас Тридцати был один, пардон, юнисекс в конце коридора, а в душе моментально закончилась горячая вода. Титан не справился. Надо было видеть, как профессора в набедренных полотенцах томились в очереди в нужник и в душ, уже не стесняясь ни друг друга, ни присутствия дам… и ведь кто–то вымылся–таки в холодной воде! И ничего ему – ей – не было. Никаких бронхитов с пневмониями, никому ничего плохого не желаю, конечно!