Полная версия
Смерть Отморозка. Книга Вторая
Володя, впрочем, попытался с ним объясниться. Он поведал Норову, что всегда мечтал поработать в большой корпорации на серьезных оборотах. Ведь «на трубе» можно по всей Европе развернуться, а тут – что? Нет, ну правда, Паш, что здесь делать? Телок по бартеру жарить? Нормальному человеку тут торчать – только время терять.
Норов удержался от упреков, ограничившись сухой констатацией того, что он, собственно, телок по бартеру и не жарил. Они договорились, за какую сумму и в какие сроки Норов выкупит долю Володи, и Норов подарил ему на память свой «Патек Филипп» из белого золота, – Володя очень любил дорогие часы. Тот был страшно рад, но в ответ ему ничего не подарил.
Ленька и вовсе виноватым себя не считал. Он позвонил Норову как ни в чем не бывало, произнес длинную тираду о том, что люди имеют право выбора, каждый живет и работает с кем хочет. Он, Ленька, Норову, между прочим, первому Москву предлагал, он и сейчас готов его взять к себе. Норов сдержанно поблагодарил и ответил, что не видит смысла возвращаться к данной теме.
С некоторым опозданием ему стало ясно, что близкой дружбы между ними уже не существует. Наверное, ее никогда и не было, во всяком случае, с Ленькиной стороны, а, может быть, Ленька просто не умел дружить иначе.
***Норов, избитый и обескураженный, сидел на табурете и молчал, не зная, что сказать. Гаврюшкин злорадствовал.
– Я тебе это с самого начала объяснял! – торжествовал он. – Но ты же у нас самый умный, на хер ты других слушать будешь?! Я тогда на тебя как на бога глядел, а ты какой-то бляди поверил, а мне – нет! А эта сука толстожопая, между прочим, потом и Мухину давала, которого на твое место поставили, – он сам мне рассказывал. Прям в кабинете ему сосала! Только он ее все равно выгнал! И правильно сделал. А че со всякой тварью церемониться? Он себе помоложе и покрасивее взял. Вот так, Нор, нормальные люди поступают!
– Прекрати! – осадила его Анна.
Норов автоматически сделал глоток, обнаружил, что кофе в его чашке уже нет, поднялся со стула, и, скрывая, замешательство, приготовил себе новую порцию.
– И я тебе еще одну вещь скажу, чтоб уж до кучи! – ликуя, продолжал Гаврюшкин.
– Да перестань же! – воскликнула Анна.
Но Гаврюшкина было не удержать, слишком много в нем накопилось за прошедшие годы.
– Ты ведь на меня думал насчет тех бумаг по «Наружной рекламе»? Так, да? Что это я их Шкуре слил, Курт Аджикину этому, алкашу долбанному? В предатели меня записал! А я тебя не сдавал, Нор! У меня такой привычки сроду не было: людей сдавать! Я там вообще не при делах!
Норов остро взглянул на Анну. О его подозрениях относительно той давней истории Гаврюшкин мог узнать только от нее, другим Норов их не высказывал. Анна потупилась.
– В таком случае, как у него оказались документы? – холодно спросил Норов у Гаврюшкина.
Но Гаврюшкин вдруг осекся. На его лице, еще мгновенье назад торжествующем, неожиданно появилось виновато-испуганное выражение, будто он в запале сболтнул лишнее. Он бросил торопливый взгляд на жену, но та молчала. Молчал и Норов, ожидая ответа. Напряженная пауза тянулась не меньше минуты, пока наконец Ляля не решила прийти им на помощь.
– Ой, да мало ли как… – начала она.
– Не надо, – оборвал ее Норов.
– Только не говори, что документы слили аудиторы, – обращаясь к Анне, металлическим голосом произнес он.
Гаврюшкин беспокойно заерзал. Анна наконец подняла голову и посмотрела в лицо Норову. Сейчас ее круглые глаза были светлыми и прозрачными; в них он увидел такой страх, что сам невольно испугался. Ему вдруг расхотелось знать правду.
***Уход Володи Коробейникова поставил Норова в трудное положение. Володя вел дела расчетливо, умно и умело, к тому же был отличным финансистом, тогда как сам Норов в бухгалтерии плавал. Считать деньги он не умел.
Ему позарез нужно было найти замену Володе, но среди знакомых никого подходящего он не видел, – он и Володю-то нашел почти чудом. Умные ребята еще, пожалуй, встречались, но вот с порядочными в России всегда была незадача. Агентства по персоналу приводили к нему разных претендентов, он брал трех или даже четырех, но ни один не прошел испытательного срока. Прибыль, между тем, начала падать, и Норов совсем загрустил. Пребывая в полном тупике, он все чаще вспоминал Сережу Дорошенко.
***– Аудиторы не отдавали документы, – наконец медленно и с усилием выговорила Анна.
– Значит, все-таки он? – Норов ткнул пальцем в Гаврюшкина, не поворачиваясь в его сторону.
Она отчаянно замотала головой.
– Кто?
Она не ответила, только сглотнула.
– Кто, я тебя спрашиваю?! – он почти кричал.
Она смотрела на него напряженными круглыми глазами и молчала. По лицу ее разливалась бледность.
– Да я, Нор, я! – вдруг хрипло и зло выкрикнул Гаврюшкин: – Я их отдал!
– Нет, – возразила Анна очень тихо. – Это… это… я отдала документы…
– Ты?! – вытаращился на нее Норов. – Ты?!
– Я, – повторила она неслышно.
– Мамочки! – испуганно выдохнула Ляля.
***Сережа прозябал в Кривом Рогу и писал Норову длинные жалостливые письма. Деньги за сахар, на которые он так рассчитывал, не принесли ему удачи; он купил на них квартиру, а оставшиеся вложил в какое-то предприятие, сулившее небывалую выгоду. Но, как водится, его кинули; он остался ни с чем, чуть ли не в долгах.
В своих посланиях Норову он пытался оправдаться за прошлое, объяснял, что не догадывался о происхождении сахара, просил прощения за то, что втянул Норова в такую аферу. Последнее письмо он прислал на день рождения Норова. В нем он трогательно и поэтически вспоминал об их долгих прогулках в Саратове, о разговорах об Эсхиле, Платоне и Плутархе, рассуждал о музыке и театре. Он признавался, что общения с Норовым ему не хватает, как воздуха.
Норов видел, что Сережа ни словом не упоминал ни про Костю Ляха, ни про Петро. Его молчание относительно Кости еще можно было как-то объяснить, – в конце концов, Сережа был далек от бандитских кругов и судьба известного полтавского бригадира его не особенно волновала. Но ведь Петро-то являлся близким родственником его жены! Не могло же его внезапное исчезновение оставить их обоих равнодушными! Тем более что у Петро осталась семья, малолетние дети…
Нет, Сережа, несомненно, о многом догадывался! Но он не желал знать правду, он ее боялся. Он прятал голову под крыло, – так он поступал всегда. В этом трусливом молчании он был весь. Тот Сережа, которого Норов прежде не понимал, но теперь знал как облупленного, до кончиков ногтей, до донышка его мелкой души. Он обманул и предал Норова не по подлости, а по слабости; все по тому же нежеланию знать правду. А сейчас по слабости просил его о помощи.
Он был слабым человеком, слабым и ненадежным. Но в одном, по мнению Норова, на него можно было положиться: Сережа не был вором. Он вышел из тех же интеллигентских кругов, что и сам Норов; в этих кругах могли дать слабину, испугаться, спрятаться. Но в них не крали.
***Кровь бросилась в голову Норова и застучала в висках. Он смотрел на Анну и не видел ее, у него расплывалось в глазах.
– Зачем ты это сделала?! – не слыша своего голоса, в бешенстве закричал он.
– Я хотела, чтобы ты уволил Серпер! – пролепетала она дрожащими губами. – Она интриговала против меня, искала тебе новых помощников, пыталась от меня отделаться! Я боялась, что ты ее послушаешь…
– Ты что, совсем идиотка?! – грубо и зло оборвал Норов. – Да я бы ее и так выгнал! Из-за каких-то бабьих страхов ты меня предала?!
– Я не предавала тебя! – испуганно вскрикнула Анна. – Разве я могла тебя предать?! Я понимаю, что совершила ужасную подлость, но я не хотела! Клянусь тебе, не хотела!.. Я без умысла! – Она всхлипнула. – Ты же понимаешь, что я никогда не смогла бы сознательно причинить тебе зла! Я собрала все эти документы для тебя… из них было видно, что она ворует, Серпер! Что они все там воруют! Я думала, ты ее уволишь, а ты возил их с собой… и ничего не предпринимал… неделю за неделей…
Она всхлипывала все чаще.
– Я поняла, что ты решил оставить все как есть! А Серпер мне сказала: «Все равно ты отсюда уйдешь!». И… я… ревновала ее к тебе!
Она задохнулась слезами, но Норова это не смягчило. Гаврюшкин поднялся, неловко подошел к ней, хотел обнять, но она замахала на него руками.
– Я не думала, что эта публикация причинит какой-то вред тебе! – причитала она сквозь всхлипывания. – Я консультировалась с двумя юристами, они мне сказали, что для тебя это совершенно безопасно! Что тебе ничего не будет!
И видя, что все ее объяснения бесполезны, что он остается чужим и враждебным, она завыла, как простая баба на похоронах. Лицо ее сделалось некрасивым.
– Почему ты не призналась мне раньше?
– Я… я… не смогла!.. У тебя был такой трудный период… Прости!.. Прости, пожалуйста! Я приехала сюда сейчас, чтобы рассказать тебе правду.
– Но ты ее не рассказала!
– Я… не успела… Я испугалась потерять тебя… навсегда!
– Паш, да хватит ее мучить! – не выдержала Ляля. – Она ж не со зла! Ты погляди на нее, неужели тебе ее не жалко?
– Нет! – отрезал Норов. – Мне никого из вас не жалко!
Рыдающая Анна протянула к нему руку, но он отступил.
– Не подходи! – проговорил он с отвращением.
– Прости, прости, пожалуйста! Я не хотела! Я бы лучше умерла, чем причинила тебе вред! Я хотела лишь вывести ее на чистую воду…
Ему было жарко и не хватало воздуха. Он сдерживался из последних сил и боялся, что вот-вот потеряет самообладание.
– Дура! – зло выплюнул он и выскочил с кухни.
Забыв про острую боль в боку, он пулей взлетел по лестнице, ворвался в свою спальню и лихорадочно принялся одеваться. Анна в слезах вбежала следом.
– Прости меня, пожалуйста! – молила она, подвывая. – Я собиралась признаться тебе… мне не хватило мужества!
– Уйди отсюда, – процедил он сквозь зубы. – Я тебя видеть не могу!
– Не говори так! Не говори так, я прошу тебя!
Он шагнул к двери.
– Прочь с дороги!
– Куда ты? Не уходи, пожалуйста! Я прошу тебя! Ну пожалуйста!
Гаврюшкин, не усидев на кухне, тоже поднялся следом за женой, не зная, как ее утешить.
– Ань, да идет он на хер! – с состраданием выговорил он. – Сдался он тебе, хорек старый!
– Когда я вернусь, чтоб вас обоих тут не было! – отчеканил Норов. – Ни тебя, ни этого твоего…
Он не договорил. Анна попыталась преградить ему дорогу, но мимо нее и ее мужа, высоких, красивых, крупных, он, маленький, худой, яростный, с распухшим безобразным лицом, вылетел прочь.
Глава вторая
Темнота на улице была беспросветной. Тяжелые мартовские тучи, обложив небо, прятали и луну, и звезды. Где-то вдалеке, меж деревьями, мерцали огоньки Кастельно, но дороги они не освещали. Норов ринулся в гору, ничего не видя вокруг, будто в черной бездне. В спешке он не захватил фонарика и теперь то и дело соскальзывал с асфальта на обочину, в мокрую траву, выскакивал назад, забирал в противоположную сторону и двигался зигзагами.
Черт, как она могла?! Он так доверял ей! Он доверял ей больше, чем кому бы то ни было! Чем всем на свете! Что вообще-то, Кит, свидетельствует лишь о том, что ты никогда не умел разбираться в людях. Гаврюшкин прав: ты не был таким умным, как думал о себе. Ты и сейчас не такой умный, Кит… Идет он к черту, Гаврюшкин! Идут они оба к черту! Пусть катятся на все четыре стороны вместе с этой вечно жующей Лялей! Откуда они все взялись на мою голову?! Постой, Кит, а как же любовь? Любовь с чужой женой? Мне не нужна чужая жена! Мне вообще никто не нужен!
Пронизывающая боль в боку не позволяла набрать в легкие воздуха, и он дышал часто и неглубоко открытым ртом. Похоже, Гаврюшкин сломал ему ребро. Черт! Муж сломал тебе ребро; жена – карьеру. Неплохо ты умеешь подобрать себе компанию, Кит.
Да черт бы с ней, с карьерой! Я едва не схлопотал «червонец»! Меня до сих пор тошнит от одного воспоминания о камере! Этот ночной храп, духота, запах чужого пота и кислой капусты, вонь от нестиранных носков! Тощий матрас, жесткие нары, тупые, тягучие разговоры сокамерников, – с утра до вечера одно и то же! Гул труб по ночам, грохот кормушки! А эти огромные крысы в подвале, разбегавшиеся при приближении, когда вели на допрос. А шмон! А осмотр! «Повернись! Наклонись! Раздвинь ягодицы! Подними мошонку!».
Брось, Кит, не строй из себя недотрогу. Экий ты стал стыдливый! Небось, когда ты телок драл так, что сережки брякали, то и мошонка сама поднималась, и ягодицы раздвигались, и ноздри раздувались! Конечно, тюрьма – не самое приятное место, кто спорит, но шмон в ней – не худшее из того, что случается в жизни. Подумаешь, встать раком со спущенными штанами и раздвинуть жопу! Средний российский чиновник проделывает это десять раз на дню. А после ставит в такую же позу своих подчиненных. У нас это именуется чинопочитанием. Запомни, Кит, пригодится.
Мне не пригодится!
***Городской бюджет был вечно пуст. Наличные в мэрии добывались главами районных администраций и начальниками профильных департаментов, собиравшими их с коммерсантов. Они аккумулировались у первого зама и дальше распределялись в соответствии с указаниями мэра. Бегать к первому заму с просьбами о деньгах Норов считал ниже своего достоинства; вместо этого он запустил несколько проектов, одним из которых явилось создание муниципального предприятия «Городская наружная реклама». Эта затея в финансовом отношении оказалась одной из самых удачных.
В девяностые годы рынок наружной рекламы переживал период бурного роста в Москве и Петербурге, но в провинции он еще только складывался. Шустрые москвичи одолевали Норова просьбами о выделении мест под рекламные конструкции; предлагали взятки и взаимовыгодное сотрудничество. Но Норов не хотел взяток. Он разрешил москвичам войти в Саратов со своими сетями, обязав их за это составить подробную карту города, с указанием всех лучших мест.
Сережа Дорошенко, к тому времени уже работавший с Норовым, едва увидев размеченную москвичами карту, чрезвычайно возбудился. Он предлагал Норову оформить лучшие места на собственные фирмы и заключить с мэрией долгосрочные договоры о рекламном обслуживании. Осинкин, мэр Саратова, согласился бы без всяких колебаний. Он был обязан Норову победой и в благодарность поначалу готов был сделать для него все что угодно.
Поступить таким образом было бы и дальновидно, и прибыльно и, в конечном счете, безопаснее. Но Норову мешала природная щепетильность; это означало бы открыто воспользоваться служебным положением. Так делали все вокруг, а он не мог. Десятую часть этих мест он распределил между столичными фирмами, остальные передал в долгосрочную аренду «Наружной рекламе».
Москвичи помогли и с изготовлением первых конструкций, они же обеспечили крупные заказы, за которые брали агентское вознаграждение. А вот с директорами Норову не везло. Их подбором занимался Сережа, и после полугода его безуспешных стараний Норов отдал сеть в управление москвичам. Это приносило хорошие деньги, но потом вышло постановление, запрещавшее государственным муниципальным предприятиям такую форму сотрудничества. К тому времени в приемной Норова уже утвердилась Анна, и он, видя, что она исполнена служебного рвения, поручил поиски директора ей.
Анна не доверяла агентствам по подбору персонала, Анна вообще не доверяла никому и стремилась все делать сама. Разместив объявления о найме на работу, она приступила к собеседованиям. В итоге из доброй сотни кандидатов она выбрала Свету Серпер.
***Серпер была маленькой, щуплой, некрасивой молодой женщиной, сутулой, с напряженным взглядом исподлобья, редкими светлыми волосами, толстыми губами и крупными кривыми зубами. На Норова она произвела неприятное впечатление, да и не только на Норова. Маша, с присущей ей бесцеремонностью, назвала Серпер «страхолюдиной». Но Анна была настойчива, как умела быть только Анна.
– Мы же не фотомодель ищем, а директора, – убеждала она Норова. – Я навела о ней справки; она чрезвычайно целеустремленный человек. Работа для нее – на первом месте, а семья – на втором!
– У нее есть семья? Вот уж не подумал бы!
– Она замужем и у нее дочь. Она очень умна, Павел Александрович, честное слово! Вы поговорите с ней еще раз, – сами убедитесь.
– Сколько ей лет?
– Тридцать четыре.
– Выглядит она старше. В ее возрасте умные целеустремленные люди давно уже департаментами командуют, а она все еще где-то прозябает.
– Это потому что у нас в стране большинство женщин начинает карьеру с постели начальника, а у Светы для этого неподходящая внешность. У нее просто не было шанса.
– Умный человек всегда находит свой шанс; на везение рассчитывают дураки да бездельники. И зря ты не принимаешь во внимание внешность. Недостатки в лице – это своего рода предупреждение, вроде дорожных знаков, можешь их игнорировать, но потом – не жалуйся!
– И что же, по-вашему, написано у нее на лице?
– «Осторожно, злая собака!». Характер – скрытный, злопамятный, самолюбивый, с плохо скрываемым чувством неудовлетворенности да еще каким-то большим комплексом, возможно, вывихом психики, который может обнаружиться в любую минуту и доставить много проблем окружающим.
– Павел Александрович, да ведь она же не уродлива, просто некрасива.
–Не просто некрасива, а очень некрасива. И зубы у нее кривые, и в глаза не смотрит, а косит в пол, и фамилия у нее недобрая: что-то среднее, между змеей и Цербером.
–Вы придираетесь! Так любого человека можно забраковать. Это, между прочим, фамилия ее мужа.
–А какая у нее девичья?
–Кособрюхова.
–Знаешь, я бы на ее месте, пожалуй, тоже взял фамилию мужа.
–А вот я в ней уверена!
И Норов в конце концов уступил. Лучшей кандидатуры у него на тот момент все равно не было.
***На вершине холма он свернул налево. Отсюда дорога описывала круг и через Кастельно возвращалась к его дому; в сумме получалось около девяти километров – с учетом местности примерно два часа ходьбы быстрым шагом. Анне с ее Гаврюшкиным вполне хватит времени, чтобы собраться, а ему – чтобы остыть и успокоиться. Надеюсь, они прихватят с собой Лялю; да она сама теперь от них не отцепится. Кстати, Кит, тебе не кажется, что Гаврюшкин и Ляля были бы отличной парой? Она подходит ему гораздо больше, чем Анна. Они будто вылеплены из одного теста, вернее, из того вещества, из которого вылеплена вся нынешняя Россия за редким исключением.
Ни один народ не придумал столько красивых сказок о себе, сколько сочинили мы. Особенно любим мы распространяться о своей душе. Она у нас щедрая, отзывчивая, при этом еще и страшно загадочная. Нас послушать, у нас не душа – а кот в мешке. А ведь в большинстве своих поступков русский человек совершенно предсказуем. Куда он бросит мусор: в урну или на тротуар? Высморкается в носовой платок или под ноги прохожим? Оставит машину на стоянке или где придется? Соврет или скажет правду? Украдет, если представится возможность? Выругается матом при женщине? Пролезет без очереди? За кого проголосует на следующих выборах? То-то и оно, что все про него известно наперед! И никакого кота в мешке!
А ты не думал, Кит, что, возможно, именно в этом и был смысл русской революции: в окончательном разрыве с Европой? Не в свержении самодержавия, конечно, нет! Мы ничего не имеем против самодержавия: большевики сразу же установили кровавую диктатуру, которая в несколько ослабленном виде держится и до нашего времени. Глубинной целью русской революции, несознаваемой нашим дремучим народом, было уничтожение ростков европейской цивилизации, – виноградной лозы, привитой Петром к дикому, косматому русскому карагачу.
Мы не любим учиться. В Европе университеты возникали уже в XII веке, а у нас вплоть до второй половины 19 века не существовало школ для крестьянских детей; в результате еще сто лет назад 80 процентов населения оставалось безграмотным. И никакой потребности в образовании оно, наше население, не испытывало. Зачем нам учиться? Чему? Мы и так все знаем. Последние опросы показывают, что 75 процентов россиян и сегодня считает, что учиться им нечего.
Русский народ всегда инстинктивно ненавидел европейское просвещение, носителем которого являлась русская интеллигенция. Представителем которой, к слову сказать, ты, Кит, являешься, пусть и не вполне типичным. Ни в одной стране мира интеллигенция не совершала таких страшных преступлений и таких героических подвигов ради свободы своего народа, как в России. И ни в одной стране мира народ с таким зверским остервенением не терзал, не мучил, не топтал и не убивал свою интеллигенцию.
Образованное сословие вырубили под корень, выжгли землю, из которой оно вырастало, и посыпали пеплом и солью. И наступили Гаврюшкины, Ляли и Брыкины. Аминь.
***Серпер привела с собой толстую, коротконогую бухгалтершу, не то татарку, не то казашку, очень кокетливую; худую, молчаливую, белоглазую, бесцветную женщину, по имени Вера, и исключительно уродливую особу женского пола, с глубоким сексуальным голосом, которую Серпер представила как мастера «горячих продаж по телефону». Все дамы были ровесницы Светы: от тридцати до тридцати пяти лет; их она называла «своей командой».
Среди Норовских подчиненных крутился симпатичный улыбчивый паренек, Гена Шишкин, лет двадцати семи. Числился он ведущим специалистом, но в чем именно Гена Шишкин специализировался, Норов никак не мог запомнить. Проку от него не было, но и выгонять было жалко; зла он никому не причинял; отличался предупредительностью и услужливостью, к тому же имел семью, – на его рабочем столе стояла фотография двух симпатичных детишек. Серпер искала коммерческого директора, и Норов предложил ей попробовать Гену, авось сгодится?
В команду Серпер добавила еще и юриста, который, по ее словам, хорошо разбирался в хозяйственном праве и обладал полезными связями в нужных инстанциях. Норову юрист показался косноязычным пьяницей, о чем он и сообщил Серпер. Та, вероятно, передала его слова юристу, потому что с тех пор тот его боялся, как огня, и при появлении Норова в «Наружной рекламе» запирался в своем кабинете.
За работу Серпер взялась рьяно. Она была агрессивна, безжалостна к конкурентам, последовательна и умела выжать из подчиненных все, до последней капли. Набрав около пятнадцати менеджеров по продажам и распределив между ними обязанности, она ежедневно требовала персональные отчеты с цифрами, проводила с ними частые тренинги и регулярно обновляла их состав, переманивая из других фирм лучших сотрудников.
Помимо обычных конструкций она занялась так называемыми «перетяжками» – длинными полосками специальной материи с напечатанной на них рекламой, которые натягивались над дорогами. Эти «перетяжки» начались в Москве и Петербурге и быстро распространялись по провинции.
В столице их, по выражению рекламщиков, «пристреливали» к домам, но Света крепила их к световым опорам, то есть, уличным фонарям, принадлежащим «Горсвету», подчиненному мэрии. Это позволило ей быстро монополизировать рынок «перетяжек». С учетом изношенности этих опор, подобный вид рекламы был довольно опасен; во время сильного ветра фонари угрожающе раскачивались и под тяжестью растяжек того и гляди могли рухнуть на дорогу, прямо на проезжавшие машины. Гаишники бурно протестовали против «перетяжек», однако Серпер сумела их умаслить посредством ежемесячной мзды начальнику «ГорГАИ».
Через полгода после назначения Серпер «Наружная реклама» приносила уже по триста тысяч долларов в месяц, большую часть которых Серпер отдавала наличными. Эти деньги давали Норову возможность платить в конвертах и своим сотрудникам, и подкупать прессу. Самой Серпер он неофициально положил восемь процентов от чистой прибыли и еще регулярно награждал ее премиями. Оклады ее «команды» тоже были очень высокими.
Анна не одобряла подобной щедрости, а Сережа Дорошенко, которого Норов к тому времени уже сделал своим младшим партнером, называл это непростительным расточительством.
«Неужели ты не понимаешь, что если я переменюсь и стану жадным, то это отразится и на тебе? – уговаривал его Норов.
Дорошенко все понимал, но денег на Серпер ему все равно было жалко.
***Первые километра четыре Норов прошел быстрым шагом, почти бегом. Постепенно лихорадка внутри него несколько улеглась, сердце застучало ровнее, гнев отступил. От испарины на лбу голове сделалось холодно; он набросил капюшон и сбавил темп. Он давно не вспоминал те события, – не было желания.
Поначалу Серпер вела себя с Анной заискивающе, старалась подружиться, но Анна с сотрудниками не сближалась, держалась особняком, показывая, что на работе для нее существует лишь один человек – Норов, и служит она только ему. Вечная отличница, она вообще отличались высокомерием, и порой брала начальственный тон с руководителями подразделений, многие из которых были гораздо старше ее по возрасту. Ее самоуверенность людей раздражала, но, видя расположение к ней Норова, народ сносил ее манеры молча.
