Смерть Отморозка. Книга Вторая

***

Норов бросил кочергу, отошел от Гаврюшкина к лестнице и тяжело опустился на ступеньку рядом с Анной. Кружилась голова и подташнивало, вероятно, из-за сотрясения мозга. Он хотел взять Анну за руку, но не решился. Она подняла на него трагические глаза, полные слез.

– Ты весь в крови! Тебе нужен врач! Постой, я сейчас.

Она вскочила, взбежала по лестнице в спальню, вернулась с мокрым полотенцем и принялась обтирать ему лицо и тело.

– Бровь разбита, вот тут тоже все рассечено. Надо зашивать!

– Потом. В холодильнике есть лед. Сунь его в пакет и принеси, хорошо? Лучше в два пакета.

– Да, да, одну минуту! Только немного вытру тебя.

Норов действительно был весь измазан кровью, которая шла не только из рассеченной брови и скулы, но и из уха.

– Больно? Тебе больно? – осторожно прикладывая полотенце, повторяла Анна, заглядывая ему в глаза.

– Ты не его жалей, ты меня, блин, жалей! – мрачно подал голос сидевший на полу Гаврюшкин.

– Тебя-то за что? – отозвалась Ляля. – Тебе-то ничего, а он, вон, весь пораненный!

– А может, у меня душа поранена?! – с глухим надрывом возразил Гаврюшкин.

– А ты стишок сочини, авось, полегчает, – посоветовал Норов.

***

Мэром Энгельса был некто Сидихин, толстый, краснолицый самоуверенный хам. Подчиненные боялись его раздражительного нрава: он устраивал им разносы на совещаниях, крыл матом без всякого стеснения и увольнял при малейшем выражении несогласия.

Городом он управлял почти пятнадцать лет, привык ощущать себя хозяином и любые посягательства на свою власть считал наглостью. Его встречи с избирателями обставлялись торжественно: с хлебом-солью, обязательной трибуной и толпой угодливых чиновников. Муниципальных служащих на них привозили автобусами, раздавали им плакаты и портреты мэра. Выступал Сидихин резко, бранчливо, ругал оппонентов, уверял, что такие как они прохиндеи и развалили страну, а такие как он, Сидихин, ее спасают; на них она и держится.

Изучив его манеру и замашки, Норов рекомендовал Пацанчику контрастную линию поведения: тот сам ездил за рулем, повсюду появлялся без охраны, с жителями держался запросто, говорил с ними не «в государственном масштабе», а об их насущных проблемах. Его предвыборным лозунгом, написанном на борту его «нивы», было: «Долой старый мусор с наших улиц!». В этом призыве горожане легко улавливали намек на надоевшего мэра и, завидев машину Пацанчика, многозначительно ухмылялись.

Административный рычаг, сильно расшатанный перестройкой и нетрезвыми непоследовательными реформами Ельцина, не был тогда давящим неумолимым прессом, каким он сделался позже. Главным оружием обеих сторон – и правящей и оппозиции, – являлись подкуп и компромат. Подкупом занимались бандиты – они знали в Энгельсе все ходы и выходы; Норов оставил за собой идеологию и агитацию. Он не столько топил Сидихина в грязи компромата, сколько делал его смешным на грубый простонародный лад.

Например, тот, в числе прочего, напирал в своих выступлениях на семейные ценности, призывая женщин рожать больше. Как-то утром жители Энгельса, проснувшись, обнаружили, что городские фасады и заборы покрылись призывами: «Засадихин, отдай алименты!». «Засадихин» звучало обидно; о реакции мэра можно было догадаться по тому, что все дворники в этот день старательно замазывали надписи краской. Народ потешался.

Вскоре появился еще один призыв, отражавший невоздержанность мэра в употреблении алкоголя: «Засадихин, пора опохмеляться!». Замазали и его, но прозвище «Засадихин» к мэру уже приклеилось.

***

– Ляля, брось, пожалуйста, одеяло, я завернусь, – попросил Норов. – А то я чувствую себя Роденовским мыслителем.

– Возьми халат, – Ляля кинула ему его же банный халат, который надевала накануне. – А почему мыслителем?

Халат упал, не долетев до лестницы. Анна вскочила, подняла его и укутала Норова.

– Это такая скульптура, – пояснил Норов. – Сидит голый мужик и думает, кому вломить.

Гаврюшкин расслышал в этих словах намек на себя.

– А че тут думать? – враждебно отозвался он, поднимаясь на ноги и потирая бок. – Тебе!

Анна вышла на кухню за льдом. Пересекая гостиную, она на секунду задержалась подле Гаврюшкина, коротко на него взглянула и прошла мимо. Гаврюшкин насупился.

– Я тебя все равно достану, Нор! – угрюмо пообещал он.

– Не надо мне «тыкать», – сказал Норов. – И не называй меня «Нором».

– А как мне тебя называть? – огрызнулся Гаврюшкин. – Ты будешь мою жену трахать, а мне тебя за это Пал Санычем величать?!

– Это было бы уважительно по отношению к твоей жене.

– Сука!

– Ты другие слова знаешь?

Услышав их перепалку, с кухни прибежала Анна с пакетами льда.

– Что здесь опять происходит?! – воскликнула она.

– Общаемся, – ответил Норов. – Учимся хорошим манерам.

– От–бись ты со своими манерами! Учитель, бля!

– Похоже, он – необучаемый, – вздохнул Норов.

– Да перестань же! – взмолилась Анна. – Пойдем в ванную, я помогу тебе умыться, и смажем твои раны мазью…

– Сделай мне, пожалуйста, кофе, а потом уж я пойду рожу мыть.

– Ты уже ему кофе делаешь?! – ревниво осведомился Гаврюшкин.

– Я всегда ему кофе делала, – сдержанно ответила Анна.

***

Илья Круглов победил в первом же туре, набрав почти 53 процента; Сидихину не помогли даже подтасовки. Тот долго не мог поверить в свое поражение, требовал пересчета голосов и пытался оспорить результаты выборов в суде, но из этого ничего не вышло.

Пацанчик оказался отличным мэром, трудягой, лишенным тщеславия. Он выбивал фонды в Москве и в областной администрации, ремонтировал дороги и дома, знал меру в воровстве; даже обновил-таки ливневку и построил желанный новый коллектор. Он по-прежнему ходил по улицам без охраны; жители Энгельса его очень любили, он легко переизбрался на второй срок, затем и на третий.

В течение многих лет Норов два раза в месяц приезжал в Энгельс и парился в русской бане с ним и Моряком. Норов не был страстным поклонником русской бани, но из уважения к хозяевам, хвалил ее. Между ними сложилась своеобразная дружба; они гораздо реже говорили о возникавших время от времени практических делах, чем о жизни, женщинах или запутанных житейских ситуациях, в которые случалось попадать им самим и их знакомым. То, что им удавалось находить общий язык, на первый взгляд, казалось необъяснимым: Моряк был уголовником-рецидивистом, жившим по воровским законам; Илья – напротив, порядочным, законопослушным человеком, изобретательным предпринимателем, технарем, искренне переживавшим за простой народ. Норов – одиночкой, правдоискателем, которого характер и судьба занесли в политику. Их взгляды не всегда совпадали, они нередко спорили; но главным было то, что свои убеждения все трое ставили выше личной выгоды.

Конечно, каждому случалось, в силу тех или иных обстоятельств, изменять принципам, но они понимали, что поступать так нехорошо, неправильно, и старались этого избегать. Недостаток гибкости не позволял им занять положение выше того, которое они уже достигли, но никого из них это не огорчало. Друг с другом им было легче, чем с людьми своего социального круга.

Традицию совместных походов в баню они сохранили даже когда Норов после уголовного дела вышел в отставку. Илья сильно переживал за него, пытался помочь, жалел, что ему пришлось уйти с должности. Моряк же, наоборот, сокрушался, что Норов не сел, соскочил. Он был уверен, что если бы тот «оттянул хотя бы трешку», то с помощью Моряка верняком бы короновался. Высокое мнение Моряка о себе Норов ценил, но сожалений его не разделял. «Тянуть треху» в обмен на воровскую корону его не прельщало.

***

На кухне Норов попробовал устроиться с чашкой кофе на высоком табурете, но острая боль в ребрах заставила его снова встать и выпрямиться.

– Болит? – с беспокойством спросила Анна, заметившая его гримасу.

– Не очень. Пройдет.

Через минуту на кухне появился Гаврюшкин, а за ним и Ляля, в пуховике, накинутом поверх ночнушки. Она поеживалась от холода.

– Я тоже кофе хочу! – буркнул Гаврюшкин, ни на кого не глядя.

Анна молча сделала большую чашку и ему. Гаврюшкин уселся на табурет, шумно отхлебнул и сморщился.

– Горько! А сахар есть?

– Нет, – ответил Норов. – Там, в вазочке – шоколад.

– Я не ем сладкого.

– Тогда зачем тебе сахар?

– Как ты сюда добрался? – спросила Анна мужа. – Разве самолеты еще летают?

– Чартером. До Ниццы чечены подбросили. Помнишь, мы с ними в прошлом году в Москве в ресторан ходили? Они с Каримовым работают…

– Каримов – это который сенатор, миллиардер? – вмешалась Ляля. – Мы с Вовкой тоже с ним обедали в «Президент-отеле». Умный мужик, импозантный такой, одевается стильно. Только, когда нанюхается, дурной становится, прям наглухо крышу сносит. А с другой стороны, может себе позволить, – денег-то у него хватит любой скандал замять. У него ж тут вилла в Ницце, он ее за сто сорок миллионов евро купил.

– За сто двадцать, – поправил Гаврюшкин.

– Вилла – роскошная! Я, правда, сама там не была, мне Вовка ее издали показывал…

– Ты будешь чай? – перебила Анна, включая чайник. Тема чужого богатства ее, в отличие от Ляли, не занимала.

– Можно, – согласилась Ляля. – Хоть согреюсь, а то тут теперь такой сквозняк, караул! Пашк, тебе правда нужно бровь зашивать, там прям мясо видно!

– А ты не смотри, – посоветовал Норов.

– Она права, – начала было Анна.

– Не права, – упрямо мотнул головой Норов.

– Он решил сюда перебраться на время эпидемии, – продолжил свое Гаврюшкин. – Каримов-то.

– Ну, правильно, а че в России торчать? – вставила Ляля. – А есть чем зашить, Паш?

– А чеченов своих вперед послал, чтобы они к его приезду все приготовили. Вот я с ними вчера и проскочил. Утром в Москву, а вечером – во Францию. Одним днем управился. До Ниццы долетели, там я у них «мерс» взял и сюда. Всю ночь гнал.

Последняя фраза прозвучала упреком Анне.

– Как же тебя не остановила полиция? – спросила она.

– Так они мне пропуск электронный сделали, дипломатический, из нашего консульства, прямо на телефон прислали.

– Российского дипломата и без пропуска видно, – заметил Норов. – Кто еще ночью в балаклаве по Франции на «Мерседесе» гоняет?

– Отвянь, Нор!

– Как ты меня нашел? – спросила Анна.

– Нашел вот…

– Ты за мной следил?

– Ниче я не следил!..

– Ты следил! – Анна была возмущена. – Как ты мог?!

– А ты как могла?! – парировал Гаврюшкин.

Вопрос, между прочим, был не лишен оснований. Анна не нашлась что ответить.

***

Одним из самых верных показателей народного обнищания является проституция. Чем беднее население – тем она выше. В девяностых годах прошлого века борделей, именуемых массажными салонами, в России было больше, чем булочных, но и они не вмещали всех особ женского пола, нуждающихся в заработке. Проститутки десятками выстраивались вдоль оживленных трасс; выходили на дороги и в городах. Конкуренция между ними была страшная, доходило до драк. Салоны нуждались в рекламе. Серьезные общественно-политические издания размещать их объявления отказывались, и они тащили их в газету Норова.

Набранная средним шрифтом, реклама массажных салонов занимала не меньше двух полос и не только обеспечивала постоянный приток наличных, но способствовала росту популярности газеты: братва и таксисты начинали чтение именно с этих объявлений; ими же, как правило, и заканчивали.

Мамок и сутенеров в рекламном отделе знали в лицо и по именам. Денег им всегда было жалко, и они норовили рассчитаться бартером, хотя бы частично. Коробейников и его ребята пользовались бесплатными услугами девочек, но Норов от этих развлечений уклонялся; он с юности не испытывал удовольствия от заученных ласк. А уж о том, чтобы не заплатить женщине, в его случае не могло быть и речи.

Содержатели притонов, всегда отличавшиеся чрезвычайной сообразительностью, быстро поняли его запросы и стали предлагать ему не профессионалок, а любительниц, – девушек, избегавших работать в салонах из страха огласки, но нуждавшихся в деньгах и не возражавших против тайных нечастых встреч с солидными нежадными мужчинами. Такой контингент мамки называли «чистенькими». В основном это были студентки, приехавшие в Саратов из сел и пригородов; продавщицы и официантки. Очень много было молодых учительниц и медсестер, которым платили гроши. Большинство из них было замужем или имело постоянных партнеров.

От профессиональных проституток они отличались и внешне, и манерами. Богатым сексуальным опытом они не обладали, оказавшись в постели с малознакомым мужчиной, смущались. Многие даже не решались просить потом деньги.

Норов был с ними деликатен и щедр. Перед тем как везти девушек к себе, он проводил с ними вечер в ресторане, чтобы они успели немного привыкнуть, и его охрана доставляла туда пышные букеты роз. Кроме цветов, он обязательно делал им подарки: духи или мелкие ювелирные украшения, а утром незаметно совал в их сумочки по две стодолларовые купюры, что существенно превышало тогдашние тарифы в провинции. Если девушка не производила на него впечатления, он просто давал ей сто долларов, и водитель сразу после ресторана отвозил ее домой.

В постели он был бережен, никогда не принуждал женщин к тому, чего они не хотели. Порой ему удавалось доставить удовольствие партнерше, в таких случаях он был так рад и горд, что платил вдвойне.

***

Глядя на распухавшее лицо Норова, Анна не находила себе места.

– Послушай, ты понимаешь, что может начаться заражение?! – не выдержала она.

– Хорошо. Принеси, пожалуйста, перекись и пластырь.

Пока Анна искала то и другое, Норов включил холодную воду и сунул лицо под струю, чтобы промыть рану. Потом он велел Анне покрепче промокнуть ее салфеткой и обработать перекисью. После этого она, следуя его указаниям, порезала пластырь мелкими полосками и, соединив края раны, заклеила ее вдоль и поперек сеточкой. Ссадина на скуле была не такой глубокой, но Анна, на всякий случай, таким же образом обработала и ее.

Прижимая к лицу пакет со льдом, глотая горячий кофе и кутаясь в халат, Норов исподволь рассматривал Гаврюшкина. За годы что они не виделись тот набрал килограммов двадцать, раздался в плечах и спине, разбух в животе, огрубел и начал лысеть на темени. Он все еще оставался красив и моложав, но печать брюзгливости, которой отмечены физиономии российских чиновников, портила и его черты.

– Че уставился? – с вызовом осведомился Гаврюшкин.

Норов не стал отвечать, просто отвел взгляд. Анна избегала смотреть на мужа. Неловкость испытывали все четверо.

– Может, покушать хочешь? – обратилась к Гаврюшкину Ляля.

– Можно. Только что-нибудь легкое, – ответил Гаврюшкин.

– Совсем диетическое, – пообещала Ляля, открывая холодильник.

Норов усмехнулся, удивляясь про себя его способности испытывать голод в такую минуту.

– Че щеришься? – тут же вскинулся Гаврюшкин.

Норов вновь не ответил.

– У чечен обратный рейс на послезавтра заказан, – проговорил Гаврюшкин, обращаясь к Анне. – Надо на него успеть, иначе застрянем неизвестно, насколько.

– Вы в Москву, да? – встрепенулась Ляля. – Ой, а возьмите меня с собой!

Ей никто не ответил.

– Где Левушка? – спросила Анна Гаврюшкина.

– У моей мамы,

– Почему ты не отвез его к моим родителям?

– А почему ты своей маме доверяешь больше, чем моей? – с обидой возразил он.

– Что ты ему сказал?

– Что мы с тобой скоро прилетим, а че еще? Что ты к чужому дядьке от него сбежала? Знаешь как он обрадовался, что мы скоро вернемся?! Прыгал даже! Он уж подарок тебе приготовил, своими руками сделал… не буду тебе говорить, он не велел, после сама увидишь…

Анна подняла на него влажные глаза, губы у нее дрогнули, она принялась нервно теребить манжет своего платья.

– Скучает очень по тебе, – еще нажал Гаврюшкин. – Каждый день спрашивает, когда ты вернешься,… – он вздохнул.

– Мы с ним общаемся по телефону дважды в день, – проговорила Анна будто оправдываясь.

– Ну, телефон же матери не заменит! Он тебе не показывает, а сам расстраивается, что тебя нет.

– Меня нет всего четыре дня!

– Пять! Ты ж из Саратова в Москву в четверг улетела. А он без тебя не может! У него опять аллергия началась на этой почве…

– Насморк? – Анна сразу забеспокоилась.

– Да там не только насморк! Нужно к врачу вести, может, снова курс пропишет.

– Я в Москве отличного детского аллерголога знаю, – вновь встряла Ляля. – Он в мой клуб ходит. К нему и депутаты детей водят, и из администрации. Сейчас ведь у многих эта проблема, аллергия.

– Я нашим докторам не сильно верю, – возразил Гаврюшкин. – Особенно детским. Их только бабки интересуют. Угробят ребенка и глазом не моргнут. Мы его в Германию собираемся везти. Там и врачи лучше, и оборудование – не сравнить.

– Ну, Германия – конечно, главнее, – согласилась Ляля.

Разговор о здоровье сына растревожил Анну. Чтобы скрыть охватившее ее волнение, она подошла к раковине и, открыв кран, принялась мыть чашки, оставшиеся с вечера. Норов видел ее спину с опущенной головой, и в другое время подошел бы и попытался ее успокоить. Но в присутствии Гаврюшкина сделать этого не мог.

***

Богатый, галантный и щедрый Норов казался бедным девушкам принцем из сказки. Они в него часто влюблялись; он тоже, случалось, увлекался, и между ним и какой-нибудь из них порой завязывались романтические отношения. Впрочем, далеко это не заходило, – типаж был для него все-таки простоват. Бальзаковских белошвеек или флоберовскую аптекаршу среди них, пожалуй, еще можно было отыскать, но ни тургеневских девушек, ни Татьяны Лариной не наблюдалось даже близко.

Иные, побойчее, привозили с собой на свидание подруг, предлагая заняться любовью втроем. Норов быстро вошел во вкус группового секса, и обычный – вдвоем – вскоре стал казаться ему пресным.

Отец Николай, которому Норов каялся на исповедях, неустанно порицал его за разврат. Он ругал Норова «прелюбодеем», читал душеспасительные нотации, пугал тем, что на том свете бесы таких, как он, подвешивают за «грешный уд», накладывал епитимьи и даже несколько раз не допускал до причастия. Чрезмерной суровости он, впрочем, избегал, – и по дружбе, и потому что уже приступил к строительству Собора Святых Новомучеников, а Норов был там главным спонсором.

Епитимьи Норов переносил стойко, лишение причастия было для него суровым наказанием, но от распутства он не отступал. Оказаться подвешенным на том свете за «грешный уд» он не боялся; он вообще был убежден, что, вопреки сентенциям отца Николая, его образ жизни никому не причиняет зла. Разве не радовались девушки встречам с ним? Разве не обрывали они телефоны его охране? Звонили даже те, которых он не видел в глаза, слышавшие о нем от подруг и жаждавшие познакомиться.

Да вернись он на путь целомудрия и воздержания, как того требовал отец Николай, десятки саратовских девчонок остались бы безутешными и, что гораздо хуже, – без средств к существованию. Что ж тут хорошего?

***

– У него каждые полгода – обострения, – продолжал Гаврюшкин, будто бы объясняя Ляле семейную проблему, но косясь на Анну. – Задыхается, нос закладывает, глаза слезятся. А всякий раз курс колоть тоже нельзя, – иммунную систему ребенку посадишь. Жалко пацана, лекарство-то сильное. Вот и не знаем, что делать.

Анна, не поворачиваясь, продолжала возиться с посудой, но Норов видел, что она вот-вот расплачется.

– Ну и скотина! – не удержался Норов.

– Я скотина?! – вскинулся Гаврюшкин, будто только этого и ждал. – Потому что за сына переживаю? А ты – кто? Тебе ж на всех класть, и на людей, и на семью, и на работу! Только о себе думаешь! Своей семьи нет, так ты в чужую полез? Телок тебе, старому козлу, не хватает?! Тебя убить за такое мало! В тебе вообще есть что-нибудь человеческое?! Ты, поди, даже и не знаешь, сколько у тебя детей!

– Не знаю, – согласился Норов. – А ты знаешь?

– Лично у меня – один сын! И я для него все делаю!

– Неужели ты за десять лет больше никого не изнасиловал? – саркастически осведомился Норов. – Стерилизовался что ли?

– А я и тогда никого не насиловал!

– Нет, конечно. Это Маша тебя изнасиловала, ты же вон какой беззащитный. Ты, поди, и не воруешь, и взяток не берешь, столп общества!

Анна повернулась к Норову, кусая губы. Глаза ее были полны слез.

– Он не насильник, – проговорила она тихо, с трудом.

Норов взглянул на нее с сочувствием.

– Он хороший, порядочный парень, – кивнул он. – Извини, что затронул эту тему. Будем считать, что Маша сама себя избила и изнасиловала.

– Конечно, сама! Я что ли?! – вскипел Гаврюшкин.

Анна коротко взглянула на него, и он сразу замолчал. Вообще было заметно, что при всей своей агрессии и габаритах, он слушается ее и дорожит ею.

– Он не насиловал ее, – повторила Анна, уже тверже, спокойнее. – У них были близкие отношения, довольно долгие…

***

Для осуществления своей давней мечты – пристроить сына в Москву на большую должность, – Мураховский-старший не жалел ни времени, ни денег. Пустив в ход все свои связи, раздав огромные взятки, он, наконец, сумел пропихнуть Леньку вице-президентом в одну из крупных структур «Газпрома» с перспективой возглавить ее в ближайшие два года. Леньке полагалась не только большая зарплата, но и бонусы, которые выплачивались привилегированными акциями компании. Нефть и газ в ту пору, правда, торговались на низкой отметке, но Мураховский-старший твердо верил, что они взлетят вверх, а с ними – и карьера сына.

Отходную Ленька делать не стал, хотя приятели этого от него ждали. Уехал он тихо, ни с кем особенно не простившись, «по-еврейски», – как недовольно заметил отец Николай, по-прежнему большой любитель выпить, напрасно надеявшийся на грандиозный праздник.

С Норовым накануне отъезда Ленька, однако, встретился, звал с собой, опять соблазнял деньгами и перспективами. Но Норов в очередной раз отказался. Москвы он не любил, денег ему хватало, а своей свободой он поступаться не желал.

***

– У них с Машей была любовь? – недоверчиво усмехнулся Норов. Слово «любовь» он произнес с подчеркнутой иронией.

– Примерно с полгода, – подтвердила Анна, без тени улыбки.

– Даже больше! – вставил Гаврюшкин.

– Просто ты не замечал, – продолжала Анна. – Она действительно в него влюбилась…

– Рожать от меня хотела, – вновь не утерпел Гаврюшкин. – Я потому ее и послал! На хрен мне такое счастье!

– И она решила ему отомстить, – заключила Анна.

Норов смотрел на нее во все глаза. Он и впрямь не замечал ничего подозрительного между Гаврюшкиным и своей секретаршей. После пары ночей, проведенных с Машей в его доме, и нескольких эпизодов на работе, в комнате отдыха, он самонадеянно полагал, что Маша питает к нему нежные чувства. Собственно, он и держал ее в приемной и платил ей приличные деньги лишь потому, что ощущал себя перед ней обязанным. Да знай он о ее связи с Гаврюшкиным, он, конечно же, не преминул бы избавиться от такой бестолковой сотрудницы!

– Это он тебе рассказал? – все еще сохраняя сарказм, спросил Норов, кивнув на Гаврюшкина.

– Я знала с самого начала. Вернее, знала об их отношениях, ну и догадалась о том, что произошло на самом деле. Когда ты ему не поверил, я сказала Маше, что она должна рассказать тебе всю правду, иначе это сделаю я. Она пообещала, но все тянула, боялась, что ты ее уволишь. А потом началось уголовное дело, и тебе стало не до нее.

Сейчас Анна пыталась говорить в своей прежней интонации помощника – сдержанной и бесстрастной, уже забытой Норовым. Но это не вполне ей удавалось, она волновалась.

– Если она хотела ему отомстить, почему же попросила меня его не наказывать?

– Испугалась в последнюю минуту, когда увидела, что ты серьезно настроен. Она все-таки не совсем бессовестная.

– «Не совсем»! – передразнил Гаврюшкин. – Крыса толстая!

– Не говори так! – строго прервала его Анна. – Она тебя любила.

– Ничего себе любила! Меня чуть не переломали из-за нее!

– А кто эта Маша-то? – встряла Ляля. – Откуда она взялась-то, жаба такая?

Все посмотрели на нее, но никто не ответил.

– А че, не жаба что ли? – продолжала Ляля. – На ровном месте оговорила человека!

Ее возмущение, вероятно, отчасти объяснялось тем, что ей нужно было побыстрее выбраться из Франции, и она надеялась, что Гаврюшкин ей в этом поможет.

***

Через месяц после отъезда Леньки обнаружилось одно неприглядное обстоятельство: не добившись успеха с Норовым, он сманил в Москву Володю Коробейникова, причем все переговоры велись за спиной Норова. Норов обоих считал близкими друзьями и был уязвлен этим двойным предательством. Из гордости он не показал своей обиды ни тому, ни другому. Да и что толку было на них обижаться? Оба были людьми деловыми, коммерческими, на жизнь смотрели трезво и практично: купил, продал, обменял. Не то что он, с его дурацким неизжитым романтизмом.