Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII– начала XIX века

Анастасия Ивановна Плещеева, жена московского масона А. А. Плещеева, была в ту пору самим близким Карамзину человеком. С одной стороны, она заменила рано осиротевшему молодому человеку мать, а с другой – их связывали отношения своего рода сентиментальной дружбы-любви. Карамзин много лет жил в доме Плещеевых, а впоследствии женился на младшей сестре Анастасии Ивановны. Именно к чете Плещеевых были обращены «Письма русского путешественника». Анастасия Ивановна признавалась Кутузову, что «была вечно против онаго вояжа», но потом обстоятельства заставили ее переменить свое мнение. Некий человек, которого она называет «злодеем» и «Тартюфом», сумел убедить ее и ее мужа, что Карамзину «нужно и надобно» отправиться в путь, и она сама, «плакав перед ним, просила его ехать» (Барсков 1915: 5). Сильным аргументом здесь могло стать растущее давление на членов ордена – меньше чем за месяц до отъезда Карамзина у Новикова была, в частности, отнята типография Московского университета.

В следующем письме Плещеева утверждала, что причиной отъезда Карамзина стали «другие, которые сделав сие необходимостью, заставили меня просить, чтобы он ехал» (Там же, 29). Множественное число определенно указывает на розенкрейцерский круг. Анастасия Ивановна выражалась обиняками, но рассчитывала, что адресат сумеет ее понять. Плещеева должна была знать об охлаждении между Кутузовым и частью членов ордена, а в этом случае у нее были основания полагать, что ее намеки встретят у ее корреспондента понимание и доверие. В ответном письме Кутузов замечает, что «догадывается о предполагаемой причине» поездки Карамзина, хотя и добавляет, что, не зная «произшедшего между упомянутым вами человеком или несколькими людьми и нашим другом», не может «ничего сказать ни в обвинение, ни в оправдание того или другого» (Там же, 58). Ясно, что он представлял себе, о ком идет речь.

Между тем отношения самого Карамзина как с Тургеневым и Кутузовым, так и с окружением Новикова оставались, по крайней мере внешне, вполне доброжелательными. 20 сентября 1789 года его самый близкий друг А. А. Петров писал ему из Москвы, что «А. И. <Новиков> (брат Н. И. Новикова. – А.З.), С. И. <Гамалея> и Ф. П. <Ключарев> благодарят» его за то, что он их помнит, и желают ему «всякого добра» (Карамзин 1984: 509)[55]. Находившийся за границей А. М. Кутузов узнал о разрыве Карамзина с розенкрейцерским кругом только в декабре 1790 года из присланного ему объявления о предстоящем выходе «Московского журнала». «Усматриваю, что он не в той уже с нами связи, в которой был прежде, – писал он Лопухину. – Скажи, что сие значит и что тому причиною» (Барсков 1915: 49).

Именно «Московский журнал» стал причиной или, по крайней мере, поводом для недовольства масонов Карамзиным – о своем возмущении этим изданием пишут и Кутузов, и Трубецкой, и Лопухин, и Багрянский (см.: Там же, 58, 70–72, 86, 89, 94–95, 99–100, 106). Плещеева, ранее обвинявшая масонов в том, что именно они побудили Карамзина отправиться за границу, теперь истолковывала их недоброжелательство как проявление застарелой обиды за его отъезд:

Прочие его друзья, так называемые, как скоро он им сказал, что он едет, то явным образом его возненавидели <…> они многие сами мне говорили и из сожаления желают ему всякого зла, какое только быть может, хотя и уверяют, что отменно любят (Там же, 109).

Сколь бы экзальтированными ни были оценки Анастасии Ивановны, из ее письма очевидно, что недовольство «так называемых» друзей не привело к открытому разрыву. Напротив, масоны продолжали «уверять» молодого автора в любви. Как показал В. В. Виноградов, враждебность к Карамзину и его журналу разделяли совсем не все розенкрейцеры. Не говоря уже о его лучшем друге А. А. Петрове, в «Московском журнале» печатались такие видные деятели ордена, как М. М. Херасков, Ф. П. Ключарев и И. П. Тургенев. Именно стихотворением Хераскова «Время» открывался журнал (см.: Виноградов 1961: 246–264; ср. также: Кочеткова 1964)[56].

Признаюсь, что его «Объявление» поразило мое сердце, но не мало так же удивился я тому, что М<ихаил> Матв<еевич> будет участвовать в том. Пожалуйста, скажите мне, что сие значит? Что молодой человек, сняв узду, намерен рыскать на поле пустыя славы, сие больно мне, но не удивляет меня; но ежели муж важный и степенный одобряет такого юношу, сие приводит меня в изумление, –

писал Кутузов Трубецкому (Барсков 1915: 70). Доброе и даже восторженное мнение о Карамзине Херасковы и Тургеневы сохранили и позже. В пору гонений на розенкрейцеров Карамзин тесно общался с Херасковыми и навещал Тургенева в симбирской ссылке. Как воспринял появление «Московского журнала» Н. И. Новиков, мы не знаем, хотя, как отметил Ю. М. Лотман, Карамзин назвал его первым в перечне подписчиков журнала (Лотман 1997: 202). После ареста Новикова Карамзин открыто выступил в его защиту, напечатав в своем журнале «Оду к Милости», а почти четверть века спустя послал ему в подарок собрание своих сочинений, на которое тот откликнулся письмами, исполненными исключительными сердечностью и теплотой (Новиков 1994: 222–225).

Говоря о разрыве Карамзина с масонством, следует иметь в виду обстоятельство, на которое обычно не обращают внимания биографы писателя. В 1789 году, когда он отправлялся в свое путешествие, деятельность розенкрейцерских лож в России была приостановлена как по высочайшему распоряжению, так и вследствие «силланума», объявленного из Берлина. Невзирая на этот двойной запрет, масонские работы продолжались (см.: Кондаков 2012: 155–156), однако Карамзин, в силу своего очень невысокого статуса в ордене, вряд ли мог быть к ним допущен.

По тем же причинам Дружеское ученое общество не могло финансировать его поездку за границу – к лету 1789 года оно было полностью разорено и практически остановило свою деятельность. Примерно в это же время прекращается регулярный перевод денег Кутузову (см.: Лонгинов 1867: 368), находившемуся в Берлине с важнейшей для московских розенкрейцеров миссией – он должен был приобрести необходимые познания, чтобы возглавить российское отделение ордена (см.: Кондаков 2012: 103). Это, однако, не означает, что Карамзин не мог воспользоваться помощью кого-либо из старших товарищей. Практика такого рода была вполне распространена в розенкрейцерском кругу. Из шести человек, отправленных орденом за границу, троих поддерживали, пользуясь современной терминологией, «физические лица». Багрянский находился на коште Новикова, а Колокольников и Невзоров – Лопухина (см.: Лонгинов 1867: 368). Карамзин мог не хотеть называть Глинке конкретных имен и вместо этого, не слишком греша против истины, сослаться на Дружеское ученое общество в целом.

Если допустить этот вариант, то в числе кандидатов на роль такого филантропа следует назвать И. П. Тургенева, который был земляком и покровителем Карамзина. Из старших членов розенкрейцерского ордена именно Тургенев был знаком с Лафатером (см.: Dickenman 1954: 100–101; Беспалова, Рыкова 2011: 32, 47; РГАЛИ. Ф. 501. Ед. хр. 16; ОР РНБ. Ф. 286. Ед. хр. 325), встречу с которым Карамзин планировал заранее. Впоследствии Карамзин через Лафатера нашел воспитателя для старшего сына Тургенева – Андрея Ивановича. «Николай М<ихайлович> Карамзин очень хвалит Тоблера, а сей рекомендации, кажется, уже и довольно», – сообщала Тургеневу в Симбирск жена М. М. Хераскова Елизавета Васильевна в январе 1795 года (Беспалова, Рыкова 2011: 291–292; см. также с. 31). Подобного рода филантропия была характерна для Тургенева. В 1802 году он отправил за свой счет учиться в Геттинген А. С. Кайсарова.

Подведем некоторые итоги. Планы заграничного путешествия сложились у Карамзина задолго до его отъезда, определенно не позже 1787 года. По-видимому, мнения его наставников на этот счет расходились. Кроме того, его могли удерживать в Москве возражения много значивших для него Плещеевых. Кому-то из авторитетных розенкрейцеров все же удалось убедить Анастасию Ивановну и ее мужа, что эта поездка необходима. Этот же человек (или люди) мог(ли) материально поддержать путешественника, а также дать ему какие-либо поручения не слишком секретного свойства.

В обстановке нараставших гонений некоторые из масонов, конечно, могли воспринять отъезд Карамзина как бегство или даже предательство и испытывать по отношению к нему в той или иной мере враждебные чувства, отчасти всплывшие на поверхность с началом издания «Московского журнала». И все же можно утверждать, что до отъезда за границу никакого «разрыва» Карамзина с его масонским окружением не произошло. Скорее всего, такого разрыва не было и после возвращения писателя – точнее было бы говорить о выходе молодого воспитанника из-под опеки наставников, представлявшем собой серьезное нарушение розенкрейцерских принципов иерархии и вызвавшем раздражение тех членов ордена, которые оказались не в состоянии оценить масштабов произошедшего на их глазах события.

В начале 1791 года, после появления первых номеров журнала, Карамзин навестил одного из ведущих розенкрейцеров князя Трубецкого, который прочитал ему нотацию относительно «безумного предприятия каждого молодого человека в том, чтобы исправлять писаниями своими род человеческий». По словам Трубецкого, «чужие краи надули» его собеседника гордостью, и «он своим журналом объявил себя в глазах публики дерзновенным и между нами сказать дураком». Рассказывая об этом Кутузову, князь спохватился, что на фоне ареста Радищева слово «дерзновенный» может показаться политическим доносом, и поспешил оговориться:

Однако ж не прими слова «дерзновеннаго» в том смысле, яко бы он писал дерзко; нет, но я его дерзновенным называю потому, что, быв еще почти ребенок, он дерзнул на предприятие предложить свои сочинения публике, и вздумал, что он уже автор и что он в числе великих писателей в нашем отечестве <…> но что касается до самого его сочинения, то в оном никакой дерзости нет, а есть много глупости и скуки для читателя (Барсков 1915: 94–95).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Всплеск исследовательского интереса к эмоциональной жизни, получивший впоследствии название «аффективный поворот» (см.: Clough, Halley 2007), захватил в 1970–1980-х годах не только антропологию и культурную историю, но и психологию (см.: Frijda 2007: 1), нейрофизиологию, социологию, лингвистику (см.: Plamper 2015: 98–108, 206–250 и др.) и даже экономику. Публикация в 1979 году статьи Д. Канемана и А. Тверски «Теория перспектив: процесс принятия решений в условиях риска» поставила под сомнение теорию рационального выбора и положила начало бихевиоральной экономике – дисциплине, изучающей эмоции и побуждения потребителей (см.: Kahneman 2011).

2

Эта динамика смены эмоциональных режимов разительно напоминает – скорее всего, помимо намерений автора – идею о «канонизации младших жанров», некогда предложенную Шкловским и Тыняновым, с чередованием «старшей» и «младшей» линий на основной магистрали литературного процесса и уходом временно оттесненной традиции на периферию, главным образом в сферу домашней словесности (см.: Тынянов 1977: 255–269).

3

Интересно, что в недавней работе Ян Беркитт критиковал Редди со строго противоположной позиции – за внимание к индивидуальному характеру эмоций и недооценку их реляционной («relational») и политической природы (см.: Burkitt 2014: 42–45).

4

Отметим, что для интервью с ведущими авторитетами по истории эмоций Плампер выбрал П. Стирнза, У. Редди и Б. Розенвейн (см.: Plamper 2010).

5

Радикальная сторонница когнитивного подхода философ М. Нуссбаум в книге с характерным названием «Волнения мысли» («Upheavals of Thought») доказывает тезис о ценностной природе эмоций анализом своего состояния после известия о смерти матери (см.: Nussbaum 2001: 1–88), в то время как не менее убежденный защитник представлений о сугубо сенсорном происхождении эмоций психолог Р. Б. Зайонц ссылается, в том числе, на данные экспериментов над крысами (см.: Zajonc 1980; Griffiths 1997: 24–26).

6

Некоторые ученые пытаются сочетать оба подхода, различая два типа эмоций, к которым должны быть применимы разные исследовательские методы. Нейробиолог А. Дамазио противопоставлял «первичные», врожденные и неопосредованные, и «вторичные», приобретенные и опосредованные эмоции (Damasio 1994; Griffiths 1997: 100–106), философ и биолог П. Гриффитс – «аффективные программы, или эмоциональные модули» и «высшие когнитивные эмоции» (Griffiths 1997: 71–167).

7

Ср. критику использования слова «переживание» для перевода категории «feeling» у Ч. Пирса: Дмитриев 2000: 158.

8

Самое знаменитое использование этого слова в «Былом и думах» – «кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить» (Герцен 1956 X: 6) – отражает более традиционное значение этого слова – «остаться в живых» (Виноградов 1994: 452).

9

Выготский успел только наметить подход к интеграции категории переживания в разрабатывавшуюся им идею построения культурно-исторической психологии. Его последователи скорее уклонились от реализации этой программы, хотя само понятие «переживание» регулярно используется в российских психологических исследованиях (см.: Бассин 1972; Василюк 1984; Ярошевский 1998; Марцинковская 2004 и др.; сравнительный историографический обзор использования категории переживания в русской и зарубежной философии и психологии см.: Марцинковская 2004: 6–268).

10

О влиянии идей Гуссерля на Дильтея в последние годы его жизни см.: Makkreel 1975: 273–304.

11

Радикальный утопизм Винокура проявился, в частности, в том, что он отрицал «психологическое значение» дневников и воспоминаний, требуя рассматривать их сугубо как «литературное произведение». В рецензии на книгу Б. М. Эйхенбаума «Молодой Толстой» Винокур выступал за «окончательную ликвидацию психологизма» и упрекал автора, что тот «считается с дневниками, как с показателем намерений и планов Толстого» (Шапир 1990: 301).

12

В том же ключе высказывался на эту тему В. Н. Волошинов, пытавшийся в книге «Марксизм и философия языка» наполнить идеи Дильтея материалистическим содержанием: «Переживание не только может быть выражено при помощи знака, <…> переживание и для самого переживающего существует только в знаковом материале. И вне этого материала переживания как такового вовсе нет. В этом смысле всякое переживание выразительно, т. е. является потенциальным выражением. <…> Этого момента выразительности нельзя отмыслить от переживания, не утратив самой природы его» (Волошинов 1995: 241).

13

Не так давно П. Берк со ссылкой на Г. Реньера подверг критике метафору, заключенную в понятии исторического источника. По его словам, прошлое сохраняют не источники, откуда исследователь может черпать живую воду истины, но следы, по которым требуется воссоздать облик оставивших их существ (Burke 2001: 13; ср. идею «уликовой парадигмы» у К. Гинзбурга: Гинзбург 2004: 197–200). Разумеется, когда исследовательская задача состоит в описании психологического опыта давно умершего человека, к палеонтологическим аналогиям следует прибегать с осторожностью.

14

О специфических трудностях, с которыми сталкивался У. Джеймс, работая в этом направлении, см.: Myers 1986: 330–333.

15

Американский антрополог Виктор Тернер, использующий в своем анализе ритуалов и театральных представлений категорию «Erlebnis» в ее дильтеевском понимании, переводит ее как «experience», оговорив разницу в значениях и указав, что буквальным переводом было бы «what has been lived through» (Turner 1982: 12; см. также с. 13–19).

16

Использование художественного произведения как биографического свидетельства – подход, уязвимый и в литературоведческом, и в психологическом отношении. Мы прибегаем к нему для реконструкции переживания в традиционном, «дильтеевском» понимании этого слова, не задаваясь вопросом, какие эмоции «на самом деле» испытывал Пушкин в момент создания стихотворения. Анализ выраженных здесь чувств с точки зрения ритмико-синтаксической организации стиха см.: Бонди 1978: 358–363.

17

Как замечает Ю. Е. Кондаков, к произведениям Якоба Беме в этой среде применялся «традиционный для христиан способ чтения Священного Писания» (Кондаков 2011: 79).

18

Как пишет Х. Левин, подлинная самоидентификация с героем произведения возможна только при чтении, поскольку в театре между зрителем и персонажем стоит актер (Levine 1970: 46).

19

Ценный обзор историографии дневникового жанра см.: Paperno 2004. Весь выпуск журнала Russian Review (2004. Vol. 63. № 4), введением к которому служит эта статья, посвящен месту дневников в русской культуре.

20

Лежен отмечает, что обращенность в будущее составляет суть дневника как жанра: «Дневник незавершим с самого начала, поскольку время, прожитое после последней записи, заставляет делать новую, а день за пределами дневника принимает форму смерти. Дневник обращен в будущее. <…> Его финал меняется, пока я его веду, когда я настигаю будущее, оно ускользает от меня. „Окончить“ дневник, значит вырезать его из перспективы будущего и включить это будущее в реконструкцию прошлого» (Lejeune 2009: 91–92).

21

О соотношении этих категорий Л. Я. Гинзбург с «Persönlichkeitsideal» А. Адлера (см.: Adler 1964: 94–97) и «Self-concept» К. Роджерса см.: Zorin 2012. Эта модель, исключительно продуктивная для анализа «внутренне ориентированной личности», на наш взгляд, утрачивает свой эвристический потенциал при ее универсализации. Ср.: «Никакой экстаз самопожертвования не снимает необходимости в личном переживании ценности. Индус, бросающийся под колесницу своего бога, хочет, чтобы колесница раздавила именно его; его не устраивает, если она раздавит кого-нибудь другого» (Гинзбург 2011: 202). Эта попытка истолковать массовый экстатический ритуал через механизм личного самоутверждения, как минимум, не выглядит безусловно убедительной.

22

В. Н. Топоров в предисловии к публикации фрагментов из «Дневников» увидел в личности Андрея Тургенева «закваску того круга, из которого он вышел» и воздействие выработанных московскими масонами практик «самоанализа с целью понять „темное“ в человеческой природе и в себе самом и преодолеть его» (Топоров 1989: 85).

23

В недавней монографии Л. М. Баткин написал о стремлении Руссо постоянно настаивать на своей особости и непохожести на других «как о всемирно значимом уникальном социально-историческом и социокультурном феномене» (Баткин 2012: 8). Заметим, что Ницше, ненавидевший Руссо именно за полную поглощенность собственной персоной, назвал его «первым современным человеком, в одном лице, идеалистом и canaille, которому потребовалось нравственное „достоинство“, чтобы не отпрянуть в ужасе от вида собственной персоны, больной от безудержного тщеславия и безудержного самобичевания» (Ницше 1993: 617).

24

Как и Веселовский, особый раздел своей работы Истрин уделил истории романа Андрея Тургенева с Екатериной Михайловной Соковниной. Обладая куда большим кругом источников, Истрин много полнее изложил обстоятельства этой драматической истории, однако также не сумел избежать важных промахов и ошибок, особенно там, где он пишет о развязке романа Андрея Тургенева и Екатерины Соковниной после его отъезда из Москвы в Петербург. Как пишет Истрин, «самое позднее в мае 1802 года между молодыми людьми произошел разрыв. По крайней мере, мы уже более не встречаем имени Катерины Михайловны в бумагах Андрея. По-видимому, роман кончился» (Истрин 1911а: 111). Это утверждение совершенно не соответствует действительности и, как будет видно из дальнейшего изложения, легко опровергается в том числе хорошо известными Истрину документами. Сходные неточности см. и у опиравшегося на работу Истрина Я. А. Гордина: Гордин 2002: 30–43.

25

Отдельная тема – многочисленные работы, где Тургенев фигурирует в качестве примера русской рецепции того или иного европейского писателя. Ряд, открытый еще в 1937 году классической книгой В. М. Жирмунского «Гете в русской литературе», был продолжен целым рядом исследований о русской рецепции Шиллера, Коцебу, Виланда, Винкельмана, Шекспира и др. См.: Жирмунский 1981: 60–64; Lotman 1958/1959: 424–426; Harder 1969: 45–74; Данилевский 1972: 41–43; Зорин 1996: 8–35; Ларионова 1995: 36–41; Guiseman 1971: 128–142; Данилевский 1970: 351; Заборов 1965: 84–85 и др. В недавней работе американского исследователя Дэвида Купера рассмотрены взгляды Андрея Тургенева на роль литературы в поисках национальной идентичности (Cooper 2010: 31–50).

26

«Дневник при внимательном его прочтении дает не одно свидетельство избранности юного поэта смертью и понимания им этого своего избранничества, готовности к ней. Для других, в частности и для родных, она, напротив, была столь неожиданна, что подлинные причины ее не могут считаться вполне известными» (Топоров 1989: 99; ср.: Веселовский 1999; Истрин 1913).

27

Эта надпись традиционно приписывалась А. П. Сумарокову, поскольку была включена Н. И. Новиковым в первое издание его «Полного собрания сочинений». Однако, как установила Н. Д. Кочеткова, во втором издании «Полного собрания…» Новиков отказался от этой атрибуции как от ошибочной (см.: Там же: 414).

28

Сведения, что их разница в возрасте составляла почти двадцать лет (см.: Анисимов 2013: 428), не подтверждаются дозволением на брак, выданным духовной консисторией: согласно ему, жениху было 37 лет, а невесте 45 и они оба овдовели в 1804 году (ЦГИА СПб. Ф. 19. Оп. 7. Ед. хр. 44. Л. 2–2 об.).

29

См. список документов, хранившихся у правнучки Глафиры Ивановны М. П. Ржевской (РГАЛИ. Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 1750. Л. 4–5 об.). В архиве Смольного института находится также предсмертное письмо Глафиры Ивановны императрице, где она пишет, что возвращает ей все ее бумаги, и просит не оставить ее мужа своим покровительством (ЦГИА СПб. Ф. 2. Оп. 1. Ед. хр. 24). Заметим, что публикатор мемуаров П. И. Бартенев оказался куда менее снисходителен, чем члены царствующей семьи. Опубликовав рукопись под заголовком «Памятные записки Глафиры Ивановны Ржевской», он, по сути дела, отказался признать ее второй брак законным.

30

Этот парадокс побудил Е. В. Анисимова высказать предположение, что брать Алымову «в жены Бецкой явно не хотел <…> Возможно, Бецкой действительно понимал, что такой брак с любимой всеми юной смолянкой покажется государыне мезальянсом и выльется в грандиозный скандал. Скорее всего, он хотел видеть в Алымовой свою фаворитку, сожительницу – такие дамы живали у него в доме и раньше, но при этом (если, конечно, можно верить мемуаристке) желал, чтобы решение об этом она приняла сама» (Анисимов 2013: 425). Конечно, возраст супругов сделал бы такой брак скандальным, но открытое сожительство своего приближенного с незамужней смолянкой и фрейлиной великой княгини было бы для Екатерины еще более неприемлемым. В дневниках французского дипломата шевалье де Корберона говорится, что незаконная дочь Ивана Ивановича Анастасия де Рибас, жившая в его доме, заболела из-за «боязни упустить Бецкого в виду его страсти к Алымовой» (см.: Корберон 1907: 171). Речь здесь идет о страхе потерять наследство – вероятно, матримониальные планы Бецкого обсуждались в петербургском обществе.

31

До 1814 года «Заира» исполнялась в Комеди Франсез больше 300 раз и собрала больше 270 тысяч зрителей. Для сравнения укажем, что вторая по популярности трагедия Вольтера «Танкред» собрала за это же время около 200 тысяч зрителей (см.: Goldzink 2004: 11, 17–19).

32

В Тульской областной универсальной научной библиотеке хранятся несколько томов «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера с экслибрисом Глафиры Ивановны, представляющим собой герб рода Алымовых с вензелем Екатерины II, который она получила при окончании Смольного в качестве награды за успехи (Черепнин 1915 III: 117–118). Эта владельческая помета свидетельствует, что книги попали к ней после выпуска из института, но до замужества, когда она жила в доме Бецкого. В таком случае это мог быть только подарок самого Ивана Ивановича. С другой стороны, в одном из писем правнучки Глафиры Ивановны М. П. Ржевской В. Д. Бонч-Бруевичу приведен перечень сохранившихся книг ее прабабушки (РГАЛИ. Ф. 612. Оп. 1. Ед. хр. 1750. Л. 4–5 об.). В него входят музыкальная трагедия Тома Корнеля «Цирцея» и ряд комедий драматурга и актера Флорана Д’Анкура в изданиях первого десятилетия XVIII века. Ко времени молодости Алымовой этот репертуар был уже глубокой архаикой. Скорее всего, подбор книг также отражал литературные и театральные пристрастия ее наставника. Любопытно, что пьесы Д’Анкура отличались повышенной гривуазностью, вызывавшей нарекания утонченной публики (cм.: Blanc 1984).