Суперчувства: 32 способа познавать реальность

Бывший турагент Деби Роберсон занялась научной деятельностью сравнительно поздно. В возрасте 44 лет она оставила в Великобритании своих детей, а сама отправилась в антропологическую экспедицию в труднодоступный северный регион Папуа – Новой Гвинеи. (Она уверяет: «Я уехала вовсе не потому, что дома меня достали дети-подростки!») Роберсон надеялась, что по результатам проведенного исследования сможет получить докторскую степень. Но то, что она открыла, в итоге полностью перевернуло научные представления о том, как мы воспринимаем цвета.

Роберсон приступила к работе, ожидая, что соберет данные в поддержку господствовавшей теории, согласно которой люди из разных уголков земного шара воспринимают «цветовое пространство» в основном одинаково. Если это так, то оттенки одного какого-то цвета, допустим красного, мы все будем воспринимать немного по-разному, но все равно отнесем к красному цвету. Так же и с любым другим цветом, например зеленым.

Считается, что в английском языке восемь слов, обозначающих основные цвета, – таких, которые все используют и понимают: «красный», «розовый», «коричневый», «оранжевый», «желтый», «зеленый», «синий» и «фиолетовый», а кроме того, есть еще «белый», «черный» и «серый». Роберсон хотела изучить восприятие цветов у тех людей, в языках которых основных обозначений цветов меньше. На самом деле она не знала, где найти таких людей, но как-то раз разговорилась с парой актеров, живших неподалеку от нее в Саффолке, и те дали ей кое-какие подсказки. Актеры рассказали Роберсон, что побывали на севере Папуа – Новой Гвинеи и показывали там пантомимы, чтобы побудить местных жителей использовать москитные сетки. И там они почти не слышали, чтобы кто-нибудь называл разные цвета.

Этого для Роберсон оказалось достаточно. В 1997 г. она полетела сначала в Порт-Морсби, оттуда на самолете местных миссионеров отправилась вглубь страны, а затем на каноэ поплыла в деревни, где проживало ранее никем не изученное племя охотников и собирателей беринмо. Она взяла с собой спальный мешок, запас еды, аптечку первой помощи, керосин и светильник на солнечных батареях, а также 160 карточек разных цветов.

Используя эти карточки, Роберсон попыталась определить слова, обозначающие основные цвета у беринмо. Она обнаружила, что таких обозначений у племени пять, в то время как в английском языке их восемь. У беринмо не было отдельных названий для синего и зеленого цветов. Зато у них было два разных названия для того, что я бы охарактеризовала как оттенки зеленого: «нол» и «уор». Эти слова соответствуют окраске свежих и пожухлых листьев тюльпана, их беринмо считают вкусными и невкусными соответственно. «Представьте, как различаются яркий насыщенный зеленый и цвет хаки», – поясняет Роберсон. – Конечно, я, как англоговорящий человек, вижу разницу между "нол"-зеленым и "уор"-зеленым, но для беринмо любой цвет, который я считаю зеленым, однозначно попадает либо в категорию "нол", либо в категорию "уор". У них нет единого названия для обозначения этих двух цветов. Зато синеву озера или безоблачного неба они также относят к категории "нол"».

Затем Роберсон провела эксперимент. Она показывала испытуемым из племени беринмо цветную карточку, убирала ее, затем показывала пару цветных карточек и просила выбрать ту из них, которую она уже демонстрировала. В каждой паре степень различия между двумя оттенками была одинаковой. Тем не менее иногда и первая карточка, и одна из последующей пары попадали в одну и ту же категорию и на языке беринмо («нол» или «уор»), и на английском (то есть обе были либо синими, либо зелеными). Иногда по англоязычной классификации они оказывались в разных категориях (одна синяя, другая зеленая), а на языке беринмо – в одной и той же; либо, наоборот, в языке беринмо они относились к разным категориям (например, первая «нол», а вторая «уор»), а в английском – к одной.

Роберсон обнаружила, что, когда цветовые категории предъявляемых карточек различались в языке беринмо, ее испытуемые справлялись лучше, чем когда категории различались в английском. Участникам исследования было гораздо проще выбрать карточку цвета «нол» из пары «нол – уор», чем карточку синего цвета из пары «синий – зеленый». Англоговорящие испытуемые, с которыми Роберсон работала в Голдсмитском колледже Лондонского университета, продемонстрировали противоположные результаты.

Если «цветовые универсалии» существуют и с точки зрения восприятия мы все делим цветовое поле одинаково, то язык не должен влиять на это деление. Тем не менее оказалось, что он влияет. Статья по итогам описанных экспериментов, опубликованная в журнале Nature в 1999 г.,{32} потрясла научное сообщество.

Чуть позже Роберсон и ее научный руководитель Жюль Давидофф вместе с Айаном Дэйвисом из Университета Суррея отправились в экспедицию для более детального изучения восприятия цветов у других народов. На этот раз они решили исследовать полукочевой народ химба в Намибии – отчасти потому, что добраться до него было проще.

Как и беринмо, химба обозначают синий и зеленый цвета одним словом. На сей раз Роберсон с коллегами использовали компьютерное тестирование и обнаружили, что, если представителю народа химба на несколько секунд показать расположенные кругом цветные квадратики, он с трудом выделит из них тот, что для меня однозначно отличается от других (например, синий среди зеленых). В то же время они быстро выявляли квадрат, отличавшийся от остальных, если его цвет и в их языке относился к другой категории{33}.

С тех пор многие другие группы исследователей собрали массу доказательств в пользу гипотезы, что язык влияет на то, как мы видим цвета. В некоторых из этих исследований рассматривали языки, в которых есть разные слова для обозначения оттенков синего. Например, в русском и греческом языках есть два слова для обозначения синего (с точки зрения англоговорящих) цвета: «голубой» («светло-синий» по-английски) и «синий» («темно-синий»), причем предмет не может быть и «голубым», и «синим» одновременно{34}.

При более подробном рассмотрении проблемы выясняется, что никто не считает, будто язык человека определяет его способность различать цвета. Может, у древних греков и не было слова для обозначения синего цвета (Гомер, как известно, называл море «винноцветным»), но это определенно не значит, что они не различали цвета, которые я бы отнесла к синим. (Носители древнегреческого языка просто не видели нужды в том, чтобы называть синее синим, а категории «нол» и «уор» существуют не потому, что беринмо очень любят зеленые оттенки, а потому, что два этих названия позволяют легко различать съедобные и несъедобные, пожухлые части растения. На самом деле считается, что многие обозначения цветов в английском языке появились примерно для тех же целей.)

Сама Роберсон вспоминает одну пожилую и весьма сварливую женщину беринмо, которая в забавной форме доказала, что способна легко различать широкий спектр цветов. «Она перебрала все мои 160 карточек и к каждой придумала оскорбление в адрес конкретного жителя деревни, – вспоминает Роберсон. – Она смотрела на карточку и говорила что-нибудь вроде "Ох, какой же тошнотворный цвет, прямо как цвет кожи моей невестки!"»

Как бы то ни было, предъявив доказательства того, что культура посредством языка влияет на зрительное восприятие, авторы данной работы бросили вызов устоявшимся представлениям о том, как мы видим. Другие исследования, например с использованием теста на различение простых фигур, также подтверждают эту точку зрения. Так, Есиюки Уэда и его коллеги из Киотского университета (Япония) показывали добровольцам из Канады, США и Японии простые геометрические фигуры, допустим прямые линии, и просили их указать на фигуру, отличающуюся от других. Иногда одна линия была короче или длиннее остальных либо одна линия была вертикальной, а остальные слегка наклонены. Исследователи обнаружили, что североамериканцам требовалось больше времени, чем остальным, чтобы выявить более короткую линию. У японцев дело обстояло иначе. Им было сложнее найти прямую линию среди наклонных, чем североамериканцам. Чем это объясняется?

Авторы исследования считают, что это может быть связано с различиями в письменных языках североамериканцев и японцев. В восточноазиатской письменности многие символы отличаются едва заметными вариациями в длине штриха, а в «западных» алфавитах имеют значение небольшие изменения углов наклона линий. По всей видимости, опыт приучает наш мозг обрабатывать ту зрительную информацию, с которой мы часто сталкиваемся. Когда подобная тренировка мозга происходит у всех представителей конкретной культуры, ее последствия можно увидеть на популяционном уровне.

И тем не менее до сих ведутся споры о влиянии языка на наше визуальное восприятие. Некоторые исследователи считают, что не существует неопровержимых доказательств того, что язык, связанный с высокоуровневыми мозговыми процессами, оказывает «нисходящее» влияние на чувственное восприятие. Однако сама идея прекрасно вписывается в весьма убедительную модель того, как человек воспринимает мир. Это теория прогнозирующего кодирования перцептивных процессов.

Согласно данной модели то, что вы видите, слышите, обоняете и т. д., отражает наиболее вероятное на данный момент предположение вашего мозга о том, что происходит. Чтобы сформировать это предположение, ваш мозг использует информацию, поступающую от органов чувств, а вместе с ней – ожидания, основанные на прошлом опыте. Если информация от органов чувств кажется нечеткой или ненадежной, мозг может подтолкнуть вас к тому, чтобы собрать более качественные данные (например, немного повернуть голову или приблизиться к нужному объекту). Если вы не в состоянии это сделать, мозг при формировании ощущения в большей степени будет опираться на собственные прогнозы. В ряде случаев он может даже солгать вам – для вашего же блага.

«Цель нашего зрительного восприятия не в том, чтобы обеспечить точную картину окружающей обстановки, а в том, чтобы дать нам наиболее полезное представление о ней, – отмечает нейробиолог Дуже Тадин из Центра офтальмологии Рочестерского университета (США), – а наиболее полезное и наиболее точное не всегда одно и то же»{35}.

Действительно, многие известные оптические иллюзии возникают из-за творческого подхода, который наш мозг использует для создания наиболее полезного, а не наиболее точного зрительного представления об окружающем нас мире.

Одну из самых известных оптических иллюзий, связанных с восприятием цветов, создал американский нейробиолог Эдвард Адельсон в 1985 г. Адельсон сгенерировал на компьютере изображение зеленого цилиндра, стоящего в углу шахматной доски с темно-серыми и светло-серыми клетками. «Светло-серая» клетка, на которую попадает то, что кажется тенью от цилиндра, на самом деле такого же цвета, как и «темно-серая» клетка за пределами тени{36}. Мозг, привыкший к наличию теней и полутонов, корректирует восприятие теней, генерируя наиболее вероятное предположение (ваше ощущение) о том, какого цвета должна быть каждая клетка. Если бы мозг в повседневной жизни не брал в расчет освещенность, вы бы быстро запутались. Автобус, который движется по улице, менял бы цвет каждый раз, когда въезжает в тень и выезжает из нее. Один и тот же лист бумаги в сумерках казался бы одного цвета, а в полдень – совершенно другого. В условиях, в которых все ожидают увидеть тень, наш мозг поспешит сделать соответствующее предположение. По этой причине иллюзия с тенью на шахматной доске действует на всех нас одинаково.

Другая иллюзия, также широко известная в психологии, наглядно демонстрирует, что чувственное восприятие может быть не пассивным, а, напротив, весьма активным. Эта аудиовизуальная иллюзия известна как эффект Мак-Гурка и названа так в честь шотландского психолога Гарри Мак-Гурка. В 1970-е гг. Мак-Гурк и его ассистент по чистой случайности обнаружили, что большинство людей, видя на экране человека, артикуляция губ которого соответствовала слогам «ба-ба-ба», и параллельно слушая повторяющийся слог «га», воспринимают это как третий слог – «да». Это явление четко показывает, что при обработке речи мы сопоставляем данные от зрения и слуха и таким образом конструируем ощущение, которое не является просто отражением этих двух видов информации.

Выдающийся американский психолог Уильям Джеймс писал в своем руководстве «Принципы психологии» (Principles of Psychology, 1890): «…в то время как часть объекта восприятия проникает в наше сознание посредством органов чувств от внешнего объекта, другая часть (и она может быть наибольшей) проникает изнутри, из недр нашего сознания»[15]. Анил Сет, профессор когнитивной и вычислительной нейробиологии в Университете Сассекса, так подытоживает это высказывание: «Воспринимаемый нами мир в равной степени исходит и изнутри, и снаружи. Вероятно, даже в большей степени изнутри»{37}.

В результате своих исследований Сет обнаружил, что это утверждение верно для периферического зрения. Образы объектов, находящихся в центре нашего поля зрения, на котором фокусируется взгляд, обычно точны и детализированы. Но объекты, находящиеся на периферии поля зрения, воспринимаются иначе. Вообще, зрительная информация об окружающем нас мире по большей части недостаточна – и все-таки мы обычно считаем, что можем четко видеть все вокруг себя. Сет с коллегами обнаружили, что кажущиеся четкими и детальными образы, воспринимаемые периферическим зрением, частично являются домыслами. Мы пользуемся информацией из центра поля зрения (сигналами, которым можем доверять), чтобы сформировать образ того, что находится на периферии поля зрения (поступающая оттуда информация более размыта){38}.

Иногда у нас не получается увидеть даже то, что находится прямо перед нами. Наиболее известные доказательства этого явления были получены в результате эксперимента, который так часто обсуждали, что сейчас психологи обычно называют его просто «эксперимент с невидимой гориллой»[16]. Его участникам предложили посмотреть видео, в котором две команды играют в баскетбол. Члены одной команды были одеты в белые футболки, другой – в черные. Зрителей попросили посчитать, сколько раз игроки в белых футболках передадут друг другу мяч. В какой-то момент появился исследователь, одетый в костюм гориллы, и прошел по баскетбольной площадке. Большинство зрителей его вообще не заметили.

Как это можно объяснить? Объем нашего произвольного внимания ограничен. Есть предел тому, сколько всего мы можем одновременно сознательно воспринимать. Приблизившись к этому пределу, мы можем испытать состояние, известное как «слепота невнимания», и не воспринимать даже совершенно неожиданную сенсорную информацию. В этом эксперименте сетчатка глаза его участников среагировала на появление человека в костюме гориллы, но мозг испытуемых не счел информацию о «горилле» достаточно важной, чтобы донести ее до сознания.

Последнее особенно важно. Если бы вы во время эксперимента сами находились на площадке, где играли в баскетбол, а не наблюдали за игрой на экране, и горилла прошлась бы мимо вас, то, бьюсь об заклад, ваш мозг непременно сообщил бы вам о горилле. На заднем плане могут происходить любые события, не представляющие угрозы, это не страшно. Но опасное животное – или чей-то пристальный взгляд – привлекут ваше внимание. Жутковатое ощущение, когда вы словно не по своей воле поворачиваете голову и тут же встречаетесь взглядом с кем-то, кто незаметно следил за вами, возникает потому, что ваш мозг непрерывно собирает и обрабатывает гораздо больше сенсорной информации, чем вы можете (или чем вам нужно) сознательно воспринимать. Если он замечает на периферии потенциальную угрозу для жизни – допустим, гориллу или то, что ему показалось парой пристально смотрящих глаз, – ему понадобится дополнительная информация, а в ее сборе и обработке поможет сознательное восприятие, поэтому в то же мгновение «опасный» объект приковывает ваше внимание.

Большинство оптических иллюзий и других ошибок, упущений и достраиваний изображений могут возникать у всех людей. Но поскольку жизненный опыт у каждого человека свой, то и ожидания тоже разные. И это может стать причиной индивидуальных различий в восприятии даже в обыденных ситуациях.

С вами, несомненно, случалось такое, когда ваши личные галлюцинации[17] были вызваны привычной реальностью. У меня такое точно было. Однажды летним воскресным утром я проснулась в половине пятого от жары и встала, чтобы включить вентилятор. Снова ложась в кровать, в тусклом свете, проходящем через шторы, я увидела руку мужа, торчащую из-под смятого одеяла. Через пять минут он вошел в спальню, объяснив, что заснул на диване на первом этаже и только что проснулся. Не могу сказать, что каждое утро я видела его руку в таком положении. Эта иллюзия возникла из-за того, что я нисколько не сомневалась: муж лежит в кровати. Я не могла увидеть его темные волосы, но из-за полумрака (из-за которого сенсорная информация была нечеткой и мозг отдал предпочтение моим ожиданиям) мне почудилась часть тела, которая по цвету гораздо ближе к нашему постельному белью. Если бы в нашей спальне находился кто-то другой, он бы не увидел того, что померещилось мне.

Бóльшую часть времени мы не сталкиваемся с такими персональными галлюцинациями, и разные люди видят примерно одно и то же. Поскольку у всех нас в основном одинаковые органы чувств и мозг, а кроме того, мы все живем на одной планете, реальность одного человека хотя бы в общих чертах совпадает с реальностью другого. Вам какой-нибудь стол может казаться более красным, чем мне. Но мы оба согласимся, что это стол. Однако время от времени мы видим мир настолько по-разному, что спорим об этом до хрипоты.

Наглядный пример – То Самое Платье (#thedress). Психологи и специалисты по изучению зрения обратили внимание на фотографию платья, которая разлетелась по соцсетям из-за того, что одним оно казалось синим с черным кружевом, а другие настаивали – часто чересчур эмоционально, – что оно, несомненно, белое с золотым кружевом. До этого большинство из нас считало, что люди с обычным цветовым зрением видят, по сути, одни и те же цвета. Специальный выпуск Journal of Vision, вышедший в 2017 г., был посвящен исследованиям этого феномена{39}. Видимо, спор возник из-за того, что у одних людей, которым платье виделось сине-черным, мозг автоматически предполагал, что фото сделано при искусственном освещении, а у остальных – что при естественном.

Почему мозг одного человека предполагает одно, а другого – при виде того же предмета – совсем иное? Вполне возможно, люди, которые восприняли освещение как искусственное, в детстве, когда система обработки зрительных данных еще очень пластична, больше времени проводили в помещении, а те, кто воспринял освещение как естественное, – на улице, и этот ранее приобретенный опыт повлиял на их восприятие во взрослом возрасте.

Учитывая такой активный, конструктивный и гибкий подход к восприятию со стороны мозга, некоторые исследователи, включая Сета, стали называть переживание реальности контролируемой галлюцинацией. Это выражение Сет впервые услышал от видного когнитивного нейроученого Криса Фрита{40}. Каждый из нас погружен в собственную контролируемую галлюцинацию и живет в своем «пузыре восприятия», часто принимая за аксиому, что все остальные видят мир точно так же, – до тех пор пока не столкнется с кем-то, чья реальность выглядит совершенно по-другому.

В ветреный зимний день в обеденное время я спешу со всех ног в Ливерпульский кафедральный собор. Меня сразу же поражает звук: кто-то настраивает большой орган. За громкими, низкими, протяжными басовыми нотами следует постепенное, октава за октавой, повышение звука – вплоть до 4565-й трубы. После нескольких мгновений гулкой тишины огромное пространство собора наполняется визгливыми высокими нотами. Внезапно звучание органа резко понижается на несколько октав.

У меня отсутствие мелодии в музыке – не говоря уже о низкочастотных звуках труб – вызывает отторжение и даже тревогу. У Фионы Терренс, живущей в Ливерпуле и выбравшей для нашей встречи это место, ощущения от тех же звуков совсем другие: «Я вижу это мысленным взором. Оно имеет форму и движется. Форма у него как у трубки, а цвет меняется. Сначала звук был красным, но, становясь ниже, переходит в фиолетовый».

Примерно в семь лет Фиона осознала, что воспринимает мир не так, как большинство людей. Но только в тридцать с лишним, когда ее друг предположил, что у нее может быть синестезия, Фиона обратилась к специалистам для обследования, которое подтвердило, что на самом деле у женщины был целый набор разных синестезий.

Синестезия – это убедительное подтверждение той огромной роли, которую наш мозг играет в создании окружающей «реальности». Синестезию часто описывают как смешение ощущений. Однако древнегреческие корни в основе этого слова (σύν – «вместе» и αἴσθησις – «ощущение») точнее передают суть данного явления. В мире Фионы звуки, соответствующие нотам, автоматически порождают образы различных форм и цветов, и это яркий пример того, как восприятие информации одной сенсорной системой (зрительной) приводит к отклику в другой (например, слуховой). У нее цвета вызывают различные ощущения – тактильные, вкусовые и температурные. Вдобавок к этому у Фионы проявляется еще и самая частая форма синестезии. Она известна под названием графемно-цветовой и задействует только зрение: «Я вижу цвета букв и цифр, – рассказывает женщина, – а еще цвета слов, которые произносят люди…»

Точно неизвестно, сколько типов синестезии существует, однако описано уже несколько десятков{41}. Сюда относятся самые разные синестезии, начиная с ассоциаций букв/цифр с цветами (эта, графемно-цветовая, синестезия изучена подробнее всех других) и заканчивая ассоциациями слов со вкусами (у лексико-гастических синестетов они могут быть весьма своеобразными: так, у кого-то слово «тюрьма» может вызывать вкус холодного твердого бекона, а «тамбурин» – рассыпчатого печенья){42}.

Чтобы человек считался синестетом, у него должны быть постоянные ассоциации между разными ощущениями. Например, если кто-то говорит, что в его восприятии буква П голубая, а буква К бордовая, то при неоднократном прохождении тестов голубой у него должен ассоциироваться с П, а бордовый – с К по крайней мере в 80 % случаев. Несинестеты, которых просили назвать ассоциации между буквой и цветом, и близко не показывали такого постоянства ответов. Еще одна характерная черта синестезии: ассоциации появляются легко, сами собой и обычно весьма оригинальны.

Когда-то синестезию считали редкостью, но теперь ясно, что это довольно частое явление. В одном из недавних исследований было выдвинуто предположение, что синестезия характерна для 4,5 % людей, а это значит, что в мире может быть 307 млн синестетов{43}, что сравнимо со всем населением США.

Однако давайте разберемся, как появляются синестезии. Почему Фиона видит то, чего не вижу я?

С начала XIX в. было известно, что синестезии связаны с наследственными факторами. Недавние исследования подтвердили, что наследуется не конкретный тип синестезии как таковой, а скорее предрасположенность к развитию какого-нибудь из вариантов синестезий{44}. Также стало известно, что синестезия проявляется в раннем возрасте. Джулия Зимнер из Университета Сассекса обнаружила, что у маленьких детей-синестетов ассоциации обычно довольно хаотичны и окончательно формируются только с возрастом{45}.

Имеющиеся данные говорят о том, что, если у ребенка проявляется синестезия, она так и остается у него на всю жизнь. Есть весомые доказательства того, что синестетические ассоциации могут сохраняться, даже если синестезия будет временно подавлена. Кевин Митчелл, нейробиолог из Тринити-колледжа в Дублине, изучал двух человек, которые на некоторое время потеряли синестетические способности{46}. У одного из добровольных участников исследования, молодой женщины, синестезия была временно подавлена, помимо прочего, вирусным менингитом, сотрясением мозга и ударом молнии.

Для Митчелла главный вывод из изучения этих случаев заключался в том, что, если синестезия возникла, она будет удивительно постоянной, хотя может быть временно подавлена биохимическими изменениями в мозге. В связи с этим можно предположить, что, когда синестетические ассоциации возникают и затем укрепляются, по всей видимости в детстве, они навсегда сохраняются в виде сформированных связей в головном мозге. Так каким же образом они устанавливаются? Есть ли какие-то преимущества от способности видеть несуществующие цвета или ощущать вкус слов?

По одной из теорий, у синестетов взаимодействуют соседние участки коры головного мозга, которые в норме не обмениваются сигналами друг с другом. Эта избыточная коннективность[18] мозга может быть причиной необычных перекрестных, кросс-модальных[19] ощущений. Какие именно ощущения будут накладываться друг на друга и какие виды синестезий разовьются, зависит от индивидуальных особенностей и факторов окружающей среды.

Тем не менее Джейми Уорд, другой ведущий исследователь синестезии из Университета Сассекса, не согласен с этой гипотезой. В 2017 г. группа ученых под руководством Зимнер сообщила, что, как и у людей с аутизмом, у синестетов высока вероятность повышенной сенсорной чувствительности: например, они обычно воспринимают свет более ярким или звуки – более громкими, чем другие люди{47}. Причем чем больше у человека синестезий, тем выше его сенсорная чувствительность: «Если у вас два типа синестезии, вы будете менее чувствительны, чем человек с тремя типами, независимо от того, что это за типы», – утверждает Уорд.