Штамповка 2067

Мясо

Я терпеливо жду. Дышать тяжело. Не вижу, что происходит снаружи. Хуже всего, что нельзя двигаться.

В последний раз, когда я видел Трупоеда, он торопливо собирал вещи. Похоже, теперь ему придётся уехать подальше и залечь поглубже – вынудив его помочь, я не оставил ему выбора. Мне его не жаль. И он, и я живём в мире, где крупная рыба жрёт мелкую, и я оказался крупнее.

Грузовик подъехал, скрежеща и лязгая словно адская колесница. Старинный бензиновый двигатель замолчал, хлопнули дребезжащие двери, и две пары ног протопали ко мне. Определить кто они, я могу только на слух.

– А Трупоед где? – спрашивает прокуренный голос, жуя слова.

– А я почём знаю? – буркает в ответ другой, злой и нервозный. – Я ему сторож, что ли? – он добавляет уже спокойнее: – Может, пошёл перекусить.

Ржание двух глоток.

– Главное, клиенты на месте, – говорит Злой. – Трупоед к ним не относится.

– И то правда, – соглашается Курильщик. – Ну давай, наверно. Грузим.

Истошный скрип и стук откинутого борта. Возня и натужное кряхтение. Мне становится легче – они начинают разбирать кучу тел, в которой я лежу, и вторым снимают того, который уже битый час давит мне на грудь. Я изо всех сил стараюсь не шевелиться и молча проклинаю скупость Трупоеда, продающего мертвецов без упаковки. В пластиковом мешке изображать покойника мне было бы куда легче.

Меня берут за плечи и за лодыжки. Я едва не открываю глаза, чтобы посмотреть на тех, в чьих руках оказался. Меня раскачивают и забрасывают в кузов. Я падаю спиной на что-то мягкое – похоже, на того, кто только что лежал на мне. Теперь ему придётся терпеть, и тоже молча.

Я надеюсь, что следующий мертвец пролетит мимо, но мне редко везёт. Тело приземляется на меня – и от удара разваливается. Не знаю, что делал с ним этот мясник, но из тела вываливаются кишки, льётся стухшая кровь, выпадает что-то склизкое и холодное – и прямо мне на грудь, на шею, на лицо. Меня передёргивает от отвращения, и я едва сдерживаюсь, чтобы не выскочить из кузова.

– Ты чего так швыряешь, баран? – орёт Злой. – Он весь вытряхнулся! Упаримся собирать!

– Ну так откуда я знал? – оправдывается Курильщик. – Мы его с тобой вместе кидали, если что!

– Баран! Баран тупой! Вечно лажаешь, а потом лишь бы меня приплести!

– Ладно тебе, как есть, так и довезём. Всё равно их там так и так распотрошат.

Злой хмыкает, и они принимаются догружать оставшихся. Грузовик качается от падающих в кузов трупов. Я молча давлюсь сухими спазмами.

– Ну всё, – Злой хлопает руками, видимо, вытирая ладони. – Едем. С Трупоедом без нас рассчитаются.

– Ага, – Курильщик щёлкает зажигалкой. – Слушай, а что значит «баран»?

– Не знаю, – Злой плюёт под ноги со смачным шлепком. – В книжке вычитал.

– Ну да, – Курильщик затягивается. – Ты же у нас умный. Книжки читаешь.

– А то, – судя по тону, Злой довольно скалится.

Они садятся, раскачивая грузовик, хлопают дверьми и трогаются. Тела подбрасывает на ямах, они елозят по дну кузова на поворотах. Холодные кишки таскает прямо по мне. Воняет так, будто я оказался на бойне, которую закрыли на неделю под тропическим солнцем.

Я говорю себе, что выдержу. Не шевельнусь раньше времени. Что бы на меня ни вывалила судьба – не отступлю, не соскочу, не сдамся. У меня есть цель. Если ради неё надо умыться тухлой кровью – хорошо. Главное, что в конце Николас Дэй умоется кровью своего сына. А потом сдохнет.

Я знаю, куда мы едем, знаю, что дорога долгая, но мне она кажется бесконечной. Я даже рискую открыть глаза – темнота и безвременье невыносимы, хочется хоть как-то ориентироваться в пространстве, хоть как-то отмечать проходящие минуты. Мне снова не повезло – оказалось, грузовик крытый, и вместо ночного неба я вижу только колышущийся брезент.

Мне нельзя бездействовать так долго. Нужна цель перед глазами, иначе я начинаю думать. Темнота становится плотнее, брезент превращается в экран для проектора воспоминаний. Я вижу жену и дочку – сначала живыми, а потом убитыми; иначе не может быть, только не здесь, в этом кузове, полном мертвецов. Женская ладонь ложится мне на лоб, она ледяная и при этом знакомая. Ничего не могу с собой поделать и поворачиваю голову: жена лежит рядом, лицо синюшное и застывшее, немигающие глаза уставились на меня.

Если поворошить трупы, то я найду здесь и дочь, такую же мёртвую…

«Это всё неправда», – говорю я себе. «Её здесь нет. Моей жены здесь нет. Моей жены нет в этом грузовике».

«Моей жены нет. Вообще нет и никогда не было».

Я вздрагиваю – короткая мысль действует на меня как удар током. Хочу спросить, что имел в виду тот, кто это подумал, хочу схватить его за горло и выдавить из него правду, но единственный здесь, кто живёт и думает – это я сам.

Я весь мокрый от пота и тухлой крови. Мне нечем дышать. Если голос внутри головы произнесёт ещё что-то, я сойду с ума.

Грузовик визжит тормозами и останавливается. Я успеваю подумать, что выдал себя, но голоса моих перевозчиков вполне спокойны – они здороваются с кем-то, перекидываются парой мирных реплик, и коллективный катафалк снова трогается, но идёт уже на низкой скорости. Похоже, мы проехали какой-то блокпост и оказались там, куда я и хотел попасть.

Пора выбираться. Осторожно сталкиваю с себя располовиненного мертвеца, проползаю к кое-как привязанному брезентовому пологу и переваливаюсь через борт. Ударившись об асфальт, бросаюсь к попавшемуся на глаза контейнеру и только теперь осматриваюсь.

Я за городом, на заброшенном заводе. Точнее, официально он не работает, и обанкротившийся владелец давно распродал всё мало-мальски ценное оборудование, но я знаю, как всё обстоит на самом деле. Завод заняли торговцы органами и частями тел. Стервятники, шакалы, мясники, потрошители – их называют по-разному, но сами себя они предпочитают именовать «разборщиками».

Разборщики – одна из крупных шестерёнок в империи Дэя. Они относятся к нелегальной части корпорации, к скрытой от глаз закона части айсберга под названием «Тригон глобал». Сейчас, глухой ночью, здесь кипит работа, о которой не подозревают мирно спящие обыватели. Здесь находится тот, кто дирижирует этим оркестром мясников.

И он должен знать, как выйти на семью Дэй.

Я выглядываю осторожно, изучаю пространство перед собой тщательно как никогда. Попасть к разборщикам в руки живым – похуже смерти. Ходят слухи, что умирать в таком случае придётся долго, болезненно и страшно.

Тёмная территория передо мной выглядела бы безжизненной, если бы усовершенствованные глаза не превращали для меня ночь в блеклый серый день. Я вижу отражение ночного неба в лужах, вижу на сыром асфальте следы шин и отпечатки подошв. Ходят и ездят здесь много. И громадина завода только на первый взгляд может показаться заброшенной – в больших окнах цехов я различаю тусклые огоньки, похожие на светлячков. Там горят светильники, там трудятся не покладая рук, превращая мертвечину в доходный бизнес. Мне – туда.

Территорию патрулирует тройка сонных лентяев. Я обхожу их легко – пространство здесь огромное, укрыться есть где, а хожу я тихо. Подбираясь к калитке в цех, я гадаю, сколько времени понадобится Курильщику и Злому, чтобы обнаружить, что с их парома сошёл один пассажир.

У калитки торчит верзила, от скуки отколупывающий ногтем краску со ржавеющих ворот. Я быстро нахожу пожарную лестницу, ведущую на крышу мимо огромных цеховых окон. Окна разделены на сегменты, каждый со своим стеклом, и дыр в них не меньше чем в сыре – есть из чего выбирать.

Через окно выбираюсь на решётчатые мостки, провешенные под самой крышей цеха – должно быть, они здесь для доступа ремонтников к освещению, к вентиляции, к погружным кранам и прочему вспомогательному и обслуживающему. Исключительно удобная позиция для меня – весь цех как на ладони. Мои шаги теряются в шуме, наполняющем огромный цех, и я бесплотной тенью крадусь над головами разборщиков, занятых своим скверным и грязным делом.

Внизу множество столов, похожих на разделочные, и используют их именно по этому назначению. Пространство цеха разделено перегородками из грубо сваренных листов металла, криво отрезанных гибких панелей, кое-как сколоченных друг с другом, а где-то и просто полиэтиленом. И там режут, кромсают, вскрывают и расчленяют. Одни отделения залиты холодным белым светом, в них звенят инструменты, сосредоточенные люди в халатах и масках выполняют точные движения, делают аккуратные надрезы. Другие похожи на цеха заштатных мясокомбинатов – треск разрубаемого мяса, хруст костей, удары топоров, вой крупнозубых пил.

Смрад поднимается, собирается под крышей. Разделённые перегородками закутки кажутся мне адскими котлами. Кровь стекает по металлу, брызжет на целлофан. Здесь как на бойне: кровь, вонь мяса и вскрытых туш. Только туши человеческие.

Из тел разборщики заберут ткани – их можно будет продать для пересадок, они дешевле искусственных. Мёртвые органы накачают соответствующими составами, очистят от разложившихся участков и продадут для пересадки в клиники нищих стран. Кожа и кости прекрасно подойдут для изготовления модных аксессуаров. Пробираясь над трудягами внизу, я гадаю, сколько девиц и парней «на стиле» прямо сейчас держат в руках смартфоны в удобных кожаных чехлах, выполненных из тех, кто сидел с ними в кафе за соседним столиком.

Всё идёт в дело. Николас Дэй найдёт, что у тебя забрать, даже если у тебя уже нет пульса.

Удобные подвесные тропы, непреднамеренно подаренные мне строителями цеха, заканчиваются. Чтобы перебраться в смежный цех, мне приходится спуститься поближе к стуку топоров и зловещему жужжанию пил. Выждав удобный момент, я выскакиваю из своего тёмного угла и просачиваюсь в оставленную без присмотра дверь.

Здесь тише и чище. Я взбираюсь на верстак, чтобы осмотреться, и сразу замечаю его.

Протезы, заменяющие ему руки, поблёскивают металлом. Торс давно превращён в панцирь из титанового сплава. Ноги заметно толще нормы – усилены, чтобы выдерживать весь этот вес. Голова изрезана шрамами и усеяна портами, позволяющими управлять военной техникой и вооружением. Ветеран многих войн, со списком боевых операций длиной в километр, и с перечнем ранений чуть покороче. Людвиг Кейн по прозвищу Железяка, собственной персоной.

Он говорит с каким-то типом в халате врача. Я осторожно спускаюсь с верстака и крадусь к ним, выбирая пустые помещения. Мне приходится петлять, но время от времени я вижу гротескный силуэт Железяки сквозь мутные ленты складских штор.

Я только-только подбираюсь достаточно близко, чтобы застать его врасплох – и он уходит. Его спина удалятся по длинному коридору, в который смотрят проёмы отделов, пока я лихорадочно соображаю, как его догнать и взять, не подняв при этом тревогу. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью какого-то помещения вроде контрольной рубки. Оттуда ему виден весь цех, а я всё ещё пытаюсь найти безопасный маршрут среди перегородок и отделов.

Пробираясь через тёмное отделение, я не сразу обращаю внимание на то, что здесь вместо верстаков и столов рядами расставлены кровати. Больничные койки – дешёвые каркасы, тонкие матрасы, серое бельё. На них люди. Живые.

У этого не хватает ноги. У того от руки остался лишь обрубок плеча. Вон того лишили всех конечностей – на простыне только торс с торчащей головой. Обрубки перебинтованы профессионально, хоть и небрежно. Лишения остальных не так заметны, но наверняка ни один из них не может похвастаться полным комплектом внутренних органов. К телам тянутся трубки, шланги и провода. Машины ИВЛ раздувают свои меха, диски аппаратов для диализа крутятся, выполняя работу похищенных почек.

Бедняги меня не замечают. Их глаза закрыты, заметно только, что они дышат во сне. Скорее всего, они спят сутки напролёт в молчаливом ожидании тех, кто придёт украсть ещё что-нибудь из их тел. Их держат живыми для свежести. Чтобы, если поступит заказ, скажем, на почку, и заказчик пообещает достаточно большую плату, почку вынули бы из одного из этих несчастных. И заказчик получил бы свежайший товар за минимальное время.

Живые консервные банки. Мысленно я решаю, что если всё пойдёт плохо, то последний патрон в револьвере оставлю для себя.

Пока я раздумываю, за стенами цеха что-то происходит. Звуковой фон неуловимо меняется, наполняется суетой, отрывистыми выкриками, топотом ног, хлопками дверей. Пока слушаю, невнятный переполох приближается. У меня нет сомнений насчёт того, к какой точке двигаются торопливые ноги – к той, на которой я стою.

Видимо, мои перевозчики закончили подсчитывать свой улов, и математика у них не сошлась. Пора менять тактику.

Я врываюсь в соседний отдел, похожий на гибрид операционной и лаборатории. Глаза безошибочно определяют самого опасного в помещении, рука наводит прицел в точку между его удивлённых глаз. Револьвер рявкает в громогласном приветствии.

– Всем лежать! – ору я на ходу. – Руки за голову!

Я подхватываю выпавшую из рук мертвеца пульс-винтовку – теперь у меня два ствола, что в сочетании со стрелковыми имплантами даёт мне сектор обстрела почти в сто восемьдесят градусов. Я уложу любого, кто передо мной, едва тот дёрнется. Но никто здесь не желает рисковать. Все падают на пол как кегли, повинуясь стадной психологии, или, может, решив, что это наиболее безопасный вариант.

Вот только в этом они ошиблись. Я расстреливаю лежащих сразу с двух рук: взгляд – выстрел, взгляд – выстрел. Сверкают синие сполохи винтовки, гремит револьвер. Я их даже не считаю и отмечаю лишь того, который попытался убежать – он получает сверхзвуковую пулю меж лопаток.

Я не собираюсь никого оставлять за спиной. Я тоже не желаю рисковать.

Снаружи звучит серия хлопков, которые я ни с чем не перепутаю. Там перестрелка, и её начал не я. Кто и в кого там стреляет, если я здесь?

Не важно – я бегу к лестнице, ведущей туда, куда ушёл Кейн.

Меня пытаются остановить, выбегают отовсюду, стреляя в меня. Я действую быстрее, чем успеваю подумать: взгляд – выстрел, взгляд – выстрел. Разум для этого не нужен, он только замедляет. Достаточно обострённых рефлексов и опыта.

Мысли возвращаются лишь тогда, когда заканчиваются противники. В руках у меня дробовик – только сейчас вспоминаю, как подхватил его прямо в воздухе. Револьвер в кобуре – при всех преимуществах его неудобно перезаряжать. На полу несколько тел, на мне ни царапины. Всё вокруг изгрызено пулями. Брызги крови на пластиковых шторах сверкают в мигании светильника.

Взбегая по лестнице, я думаю, что с моей работой здесь справился бы и андроид, если бы его удалось создать. Машина без сознания, с имитацией ума, выполняющая заранее прописанные действия… Никаких лишних мыслей, только задача. Никаких сомнений.

Мотнув головой, пинком распахиваю дверь и врываюсь в условную диспетчерскую.

Кейна здесь нет. Похоже, это чей-то рабочий кабинет, и, скорее всего, его, но сейчас здесь никого. Перестрелка снаружи не утихает – наоборот, мне кажется, что я слышу стрельбу уже с разных сторон.

Заметив ещё один выход из диспетчерской, иду к нему, и из-за суматохи снаружи слишком поздно замечаю приближающиеся шаги из-за двери – я уже протянул руку к ручке. Дверь с треском распахивается – кто-то саданул по ней с той стороны так сильно, что она отбивает мне руки. Весь дверной проём занимает Железяка. Я пытаюсь навести на него ствол дробовика и не успеваю.

Удар в грудь отбрасывает меня на метр, я падаю на спину. Оружие вылетает из рук, и я слишком поздно вспоминаю, что барабан револьвера пуст.

– Да сколько вас тут, уродов?! – ревёт Кейн и бежит на меня, сотрясая пол.

Я откатываюсь и вскакиваю, едва избежав удара ногой в лицо. Металлический кулак с жутким гудением рассекает воздух над головой, усиленные конечности врезаются в выставленные руки так, что у меня лязгают зубы. Если бы не вшитые рефлексы, Кейн уже превратил бы меня в кровавый мешок с переломанными костями. Я уклоняюсь, ныряю и кручусь, пытаясь зайти ему за спину – и у меня получается взять его в захват раньше, чем ему удаётся разнести мне голову.

Вместо удушающего приёма у меня получается чёрт знает что – Кейн слишком силён, я едва удерживаюсь у него на спине и никак не могу свести руки в нужное положение. Он вертится, пытаясь то сбросить меня, то впечатать в стену. Я мешаю ему как могу, и в конце концов мы, сцепившись, вышибаем окно и падаем в цех.

При падении ему приходится хуже, чем мне, и я встаю чуть раньше. Шатаясь, пытаюсь сориентироваться; сфокусировав взгляд, вижу на полу автомат и бреду к нему, но железная рука хватает меня за шиворот и бросает в сторону. Разнося пластик и фанеру, я влетаю в операционную. Что-то тонкое и острое режет мне ладонь, когда пытаюсь встать.

Железяка вваливается в пробитую мной дыру – несокрушимый, непробиваемый, страшный, он идёт ко мне.

– Сколько бы вас ни пришло за мной, я задавлю каждого, – гудит он, глядя на меня сверху вниз.

Я вяло шевелюсь, будто бы безуспешно пытаясь подняться, а когда он наклоняется, протягивая ко мне руки, я вскакиваю и взмахиваю хирургической пилой, которую прятал за спиной.

Не издав ни звука, Кейн падает на колено, хватаясь за лицо. Из-под металлических ладоней сочится кровь. Несколько секунд он сидит неподвижно, потом валится на бок и замирает.

Занеся кулак, я с опаской переворачиваю его, но можно уже не осторожничать – его руки безвольно разваливаются в стороны. Поперёк лица зияет узкая рытвина, залитая кровью. Я зачем-то проверяю его пульс, хоть уже и понимаю, что он мёртв. Несколько мгновений ещё надеюсь, что он поднимется, что какие-нибудь чудесные импланты вернут его к жизни, но зря – поверженные злодеи оживают в последний момент только в кино. Я бросаю пилу и бессмысленно смотрю на труп.

Я этого не хотел. Собирался хлестнуть его пилой по глазам, ослепить, но, видимо, ударил слишком сильно и разрубил ему голову. Я перенервничал.

Ещё бы. Он меня чуть не убил.

Не зная, что делать, возвращаюсь в его кабинет. Вместо окна здесь дыра, на металлических стенах полно округлых вмятин – следы его кулаков. У меня немеет левое плечо и что-то нехорошее происходит с левым глазом – передо мной всё становится то размытым, то плоским, будто он время от времени перестаёт работать. Я чувствую, как наливаются кровью скула и висок – похоже, сломана бровь.

Компьютерный стол развален надвое, внутренности компьютера растоптаны. Смысла искать здесь какую-то информацию о Дэе не больше, чем пытаться выловить руками рыбу в заливе Возрождения.

В комнату вваливается бородатый тип. Я замираю, безоружный и видимый как на ладони. Вошедший наводит на меня револьвер.

– Где Железяка? – хрипит бородач.

– Там, – указываю в выбитое окно. – Он устал и просил его не будить – примерно до Страшного суда.

У бородатого вдруг подламываются колени, оружие выпадает из руки. Он оседает на пол и странно дрожит, прижав ладонь к лицу – я не сразу понимаю, что он плачет. Ещё через секунду замечаю, что он весь изрешечен пулями.

Подхожу осторожно, но он не обращает на меня внимания, даже когда я подбираю оброненный револьвер. Это «Мамонт» – точно такой же, как мой.

Незнакомец изранен так, что трудно представить, как он вообще смог куда-то дойти. Длинные седые волосы запятнаны кровью, байкерская борода вся бурая. Он давится кровью и рыданиями, пытаясь что-то сказать.

– Я… не смог, – выталкивает он. – Не получилось. Надо было… в оазис, там бы всё узнал… Простите меня. Прости, Эльвира… Прости, Вера…

Меня как током прошибает.

– Что ты сказал?! – я хлопаю его по щекам. – Откуда ты их знаешь? Откуда ты знаешь мою жену и мою дочь?!

Он молчит, глядя куда-то в пространство, не двигается и не дышит. Слёзы пополам с кровью текут по его щекам.

Его слова всё ещё звучат у меня в ушах. «Эльвира, Вера. Простите. В оазис».

Оазис. Я знаю в этом городе только один «Оазис» – бордель, ещё одна часть империи Дэя. Не представляю, кем был этот странный человек, откуда у него этот револьвер и имена моих родных, но он, похоже, сделал для меня кое-что важное – обозначил следующий пункт моего маршрута.

Выхожу другим путём – там, где я вошёл, всё ещё стреляют и орут. Похоже, мой визит удачно совпал с атакой каких-нибудь недоброжелателей «Тригона». Или к Железяке решил наведаться кто-то из его нехороших знакомых. Не хочу разбираться, кто в кого там палит.

Новый путь, которым я иду, тоже усеян трупами. Интересно, кто из них Курильщик и Злой, мои перевозчики? Мимоходом замечаю ещё одного мертвеца, сжимающего «Мамонт».

Что здесь происходит? Кто они такие, чёрт их разбери? Голова трещит от вопросов, но это не мешает мне угнать чью-то машину, припаркованную у цеха, и помчаться подальше от этого филиала преисподней. Обратно в город.

Я весь в крови, в тухлой и в свежей. Весь помят, и нужно поесть, отмыться, поспать, купить патронов… В любом случае, в «Оазис» я сейчас не успею – по вполне понятным причинам они работают ночью, а край неба над заливом уже алеет.

Сегодня вечером. У меня есть время восстановить силы, пополнить боезапас. И подумать о секретах, которые унёс в могилу бородач с револьвером.

Эдемский сад

Отражение в озере дрожит, искажается и рассыпается сотней бликов. Черт лица не разглядеть, но мне отчего-то легче видеть себя именно таким. Умываясь по утрам, я позволяю себе лишь короткие взгляды в зеркало, а когда бреюсь, стараюсь смотреть только на бритву. Я знаю, что пластические хирурги поработали на славу, и на лице не осталось ни единого шрама, но видеть себя отчего-то тяжело.

Совсем некстати возникает мысль: кошка не любит смотреть на себя в зеркало, потому что думает, что отражение – это другая кошка. Это кажется забавным лишь на несколько мгновений. Потом опять становится тревожно.

Вокруг светло, утренний сад полнится умиротворением. Яркая зелень, солнце сквозь листья, белая кора. Ароматы деревьев, озера, травы. Очень спокойно. Сад прекрасен. Огромное поместье вокруг, у самого подножья гор – они там, невдалеке. Здесь только мы – я и отец, да ещё обслуга, самые близкие из отцовских советников, да охрана. Никаких причин для тревоги здесь и быть не может.

Я летел сюда, домой, когда мой самолёт упал в предгорьях. Я чудом выжил. Меня нашли по аварийному сигналу. Две недели я провёл в больнице, без сознания. Как только моё состояние улучшилось, отец настоял на том, чтобы меня перевезли сюда.

Самого крушения не помню. Может, память восстановится со временем. Сейчас самые чёткие воспоминания начинаются после того, как я проснулся здесь, у себя, под взглядами отца и его советника.

Отец всегда был рядом. Всегда, и особенно в детстве. Когда думаю о детстве, ничего конкретного вспомнить не удаётся; странное ощущение – как пытаться поймать ладонью солнечный зайчик: его не схватить, но он тёплый, яркий, и касаться его приятно. Всякий раз, пытаясь что-то вспомнить, я чувствую это тепло.

Очень тихо, лишь листья шелестят на ветру. Трудно представить, что в сотне километров отсюда огромный город – яркая, шумная жизнь, бодрящее напряжение, приятно гудящие нервы.

Может, стоит всё же съездить туда. Увидеться с друзьями. С ними всегда весело, и их много, и они быстро сменяют друг друга. Должно быть, у меня было много их фотографий, но мой смартфон не пережил катастрофу, а компьютера у меня здесь нет. Никак не удаётся вспомнить их как следует, вместо знакомых лиц только размытые образы, и это удручает.

Конечно, мне дали бы компьютер, стоит лишь пожелать, но сейчас не хочется ни лезть в соцсети, ни кому-то писать. По дну сознания блуждает тень – только о ней и получается думать.

С того самого дня, когда я пришёл в себя, отец со мной не говорил. Мы с ним не увиделись ни разу.

Он мной недоволен. Я сам вёл самолёт в тот день, не справился с управлением, едва не погиб. Я заставил его волноваться. Может, он обижен на меня из-за этого.

Так уже бывало раньше. И был способ избавиться от груза отцовского недовольства.

В памяти возникают смутные образы: неон, полумрак, обнажённые тела. Дым, льющийся в лёгкие и перетекающий в голову. Пульсируют вены, сердце как сумасшедшее гонит по венам коктейль из самых разных веществ, и они взрывают мозг яркими вспышками.

Я часто моргаю, и видения пропадают. Странно – яркие картинки пронеслись как видеоклип, затронув только глаза, но не вызвав никакого отклика внутри, будто это всё было не со мной, будто кто-то рассказал мне об этом – безумная ночная жизнь, современная дикость, калейдоскоп удовольствий на любой вкус – хотя это всё это я совсем недавно испытывал сам. Воспоминания поблёкли и подёрнулись пылью. Они похожи на коллаж из фотографий, теряющий цвет.

Я закатываю левый рукав и всматриваюсь в свои вены. На коже должны быть следы. В вены вонзалась игла, каждый раз оставляя маленькие отметки – их не увидеть, если не знать, куда смотреть. И сразу накатывали волны экстаза. Что-то пустое внутри заполнялось, всё разочарование растворялось…