Шофёр. Назад в СССР. Том 3

Маша не растерялась.

– Прошу вас не вмешиваться во врачебные дела, – сказала она строго, – у меня тут вообще-то больной! А вас я и знать не знаю!

– Вот это больной, – Рассмеялся Вакулин по-доброму, – вот если бы у нас все больные так держались, мы бы уже, видать, горы свернули!

Маша посмотрела на улыбчивого Вакулина, а потом на каменное от злости лицо Аллы Ивановны.

– Вы… Да вы… Да у вас тут никто, наверное, не знает, что такое субординация! – Прошипела Алла Ивановна.

– Сменить повязку, – пожал я плечами, – дело недолгое. А наши комбайны еще и близко не в поле.

– Алла Ивановна, – окликнул ее Вакулин, – да оставьте вы молодежь в покое! Мы же еще не начинаем! А Землицын и вовсе на своей машине! Учения нужны только чтобы шоферы пообвыкли работать на зилах. У них времени это много не займет. Машина очень на газ похожая. Потому и такие короткие у нас занятия.

Алла Ивановна снова запыхтела. Нахмурившись, потопала к остальной комиссии.

– Сказано было, – тихонько от всех проговорил я Машке, когда мы зашли в Белку чтобы сменить повязку, – что повязку менять раз в сутки. А не прошло еще суток.

– Лишним не будет, – сказала Маша, быстро орудуя своими ловкими тоненькими ручками.

Было видно, что она на мгновение растерялась от моих слов. Выходит, что не стоило ей бежать сломя голову ко мне, сюда.

– Соскучилась я, – ответила девушка немного обиженно, – соскучилась. И злая на тебя я немного.

– Почему злая? – Улыбнулся я.

– Потому как ничего ты мне не сказал про свое ранение. Узнала на работе через третьи руки. Вот и захотела приехать.

– Чудо ты в перьях, – улыбнулся я, наблюдая за тем, как Маша заканчивает новую повязку.

– Так. Рукава опустить, работу мою полевой пылью не грязнить, – изобразила девушка строгость.

– Слушаюсь, – сказал я шутливо.

Когда вышли мы из машины. Поглядел я на то, как стоят шоферы да слушают болтовню членов комиссии.

– Машка, – подозвал я, – иди-ка сюда.

– Чего?

Обойдя Белкин нос, оказалась она рядом со мной, у водительской двери. Схватив Машу за ручку, потащил я ее назад, за кузов.

– Ты чего?! – Только и выдала она, а потом добавила свой звонкий хохоток.

– Соскучилась? – Сказал я, когда мы укрылись от чужих глаз.

– Да не кричи ты, – смутилась Маша. – Люди услышат!

– Соскучилась, спрашиваю?

– Ну соскучилась, – разулыбалась она, – сказала же.

– Ну тогда на.

С этими словами, прижал я девушку к себе и поцеловал в губы.

– Ты что! – Возмутилась Маша, когда мы разъединили губы, – а вдруг кто увидит?!

– Не увидит, – ухмыльнулся я.

Маша заглянула мне в глаза. Внезапно с ее губ сорвался веселый смешок, и девушка улыбнулась. Потом она припала ко мне снова и потянулась целоваться. Так приятно мне было чувствовать Машино разгоряченное солнцем и чувствами тело, что я и нарадоваться не мог. Поцелуй ее показался слаще любого меда. Запах ядреного девичьего пота пьянил, кружил голову.

– Ну хватит-хватит, – отстранил я ее игриво, – мне еще работать, а я уже пьяный.

– Что-то я не почуяла, – улыбнулась она хитро, – чем это ты пьяный?

– А вот… – засмеялся я, – тебе скажи. Зазнаешься.

Маша снова улыбнулась. Внезапно слетело с ее лица веселое выражение:

– Я еще немножечко злюсь, Игорь.

– Это на что же еще?

– Ну чего ты, – вздохнула она, – всюду лезешь? Серый же тебе враг. А ты с его проблемами разделываешься.

– А если б Серый поступил бы в поликлинику с раною, – нахмурился я, – стала бы ты его лечить? Пусть и неприятный он тебе человек.

Маша поджала набухшие, красные от нашего поцелуя губы. Опустила взгляд.

– Вот то-то же, – Сказал я, – потому как ты по-другому не можешь. Ты медик. И пошла в медики не просто так. А потому что у тебя к тому душа лежит. И я так же. Ну не могу я мимо чужой невзгоды пройти.

Маша подняла на меня глаза. Блеснули они так, будто собиралась она плакать.

– Ну что, – развел я руками, – меня убить теперь, что ли?

Она не ответила. Просто прижалась ко мне всем телом. Обняла под плечами. Стала слушать мою грудь. Улыбнувшись, положил я руки ей на плечи. Обнял.

– Ты самый лучший, – сказала она глуховато, – самый-самый.

В следующее мгновение по-детски торопливо отпрянула она от меня. Строго посмотрела и добавила:

– Только попробуй от меня куда-нибудь теперь деться.

– Да успокойся ты, Машка, – рассмеялся я, – пока никуда деваться не хочу.

– Кстати, – Маша резко изменилась в лице, нахмурилась, – напомнили мне кое-что твои слова про медиков.

– Что напомнили?

– Подружка моя заходила утром в поликлинику, еще до того, как уехала я на гараж. Она медсестра. Работает в больнице. С дежурства была. Так вот, слышала она все про Серых. Слышала, как милиционер приходил. При нем была Серых мать. Хотел он поговорить с Катей, да не смог. Была она не в сознании.

– Ну милиция, и что тут такого? – Пожал я плечами.

– А к тебе еще не ходили?

– Пока нет. Может, и придут.

– Уже вся больница знает про то, как в тебя стреляли, – вздохнула Маша, – про то, что в Серовской хате стряслось. Ох, – она отвернулась от меня, обняла плечики, – сердце у меня не на месте, Игорь. Кажется мне, что плохо все это кончится. Что еще хлебнешь ты с этим всем делом горького.

– Мне не привыкать бывать в таких вот незадачах, – пожал я плечами, – если что, уж как-нибудь выберусь. Чего уж там.

– Да не хочу я, чтоб ты выбирался, а хочу, чтобы не попадал.

– Ладно, – ушел я от этого разговора, – а про Серегу Мятого, то есть Бесхлебного, ты не слыхала? Есть там про него какие-никакие вести?

– Нет, не слыхала, – покачала головою Маша.

– Понятно. Надо бы к нему съездить вечерком. Проведать. Ну если бы помер, – я нахмурился, – я бы уже знал. Всюду бы раструбили.

– Едуть! Едуть! Вон! Гля! – Закричал кто-то из шоферов. Мы с Машей удивленно оглянулись.

Вниз по той же самой дорожной насыпи, по которой прибыли Енисеи, шла новая колонна комбайнов.

– Немцы едут! – услышал я голос Титка.

Все шоферы пошли к дороге, посмотреть на немецкие машины.

– Куда вы! – Кричала им Алла Ивановна, – куда вы идете! Вернитесь к машинным, товарищи! Ну что вы как дети?

Увидел я, как Вакулин подошел к чиновнице и одернул ее строго. О чем-то тихо с ней заговорил. Другие шоферы же даже и не глянули на нее. Их интересовали только немцы.

Колонна шла ровным ходом. Спереди вела ее новенькая белая волга. Немецкие комбайны – зелено-белые коробки ехали к нам, подняв над землей свои окрашенные красным мотовила.

Заметил я, что по конструкции они отличаются даже внешне от наших, советских: кабина, располагающаяся посередине, была больше; обзорные окна просторнее; за кабиной квадратный, но приплюснутый, как черепаший панцирь, располагался бункер.

На всех комбайнах спереди, сбоку, и, наверное, даже сзади, красовались большие, выведенные красными буквами надписи: Claas.

Колонна, кончала которую вторая волга, остановилась прямо посреди дороги. Комбайнеров внутри немецких машин было видно. Сквозь слегка тонированные, но прозрачные стекла, с интересом смотрели они на наши самосвалы.

Из первой волги вышли несколько человек: председатель колхоза, зампред Щеглов и еще двое пожилых мужчин, одетых в светлые деловые костюмы и при галстуках. Их я не знал. Однако, судя по тому, как из задней волги выскочил и побежал вперед, к ним, Георгий Иванович Зубарев – местный учитель немецкого, я понял, что были те два незнакомца немцами.

Руководство колхоза в сопровождении Зубарева и немцев пошло к полю, на прокос. Держались они на почтительном расстоянии от шоферов и комиссии. С последними, правда, поздоровались сдержанными кивками.

– И сзади у них тоже claas, – сказал я, глядя на первый из четырех комбайнов, остановившихся почти возле нас с Машей.

– Разляпистые какие, – удивленно проговорил Титок, глядя на комбайны – квадратные, что твой коробок от спичек. А красивые, цветастые.

Комбайнеры сидели в своих машинах недолго. Поняв, что руководство отошло поговорить, стили они выбираться наружу, сходить на землю.

Было их четверо: трое молодых, а четвертый постарше, кряжистый, с пузиком.

Все они стали у комбайнов. Кто-то закурил, кто-то оглядывался по сторонам. К нам идти не торопились, будто бы остерегались. Почти все остерегались.

Один комбайнер, тот, что шел в первой машине, глянул на нас с Машей. Вернее, на Машу. Заулыбался. Был он высокий и крепкий. Светловолосый. Лицо его было бы белым, однако уже покрылось легким Кубанским загаром. Одетый в синий спец комбинезон и белую рубашку в мелкую клетку, потопал он к нам, чуть не поблескивая зубами.

– Сдравствуйте! – Внезапно, почти без акцента обратился он, почему-то не ко мне, а к Маше, – скашите, а мошно ли у фас что-то спросить?

Глава 4

Маша растерянно глянула на меня. В глазах ее горел немой вопрос. Видел я, что немец этот смотрит на Машу так, как смотрят, обычно, на красивых девушек молодые, полные сил парни. Смотрит, как на женщину, которую очень бы хотелось ему получить в свои руки.

– Зависит от вопроса, – вмешался я немедленно, – и потом, не знаю как у вас, а у нас, в Союзе, принято перед обращением знакомиться да представляться.

Немец зыркнул на меня недобрым взглядом. Взгляд, впрочем, недобрым был только пару мгновений. Потом смягчился. А улыбка и вовсе все это время не сходила с его правильных черт лица.

– О, – начал он, глядя уже на меня, – прошу прощения. Мое имя – Клаус. Клаус Рихтер. Очень приятно поснакомиться.

Немец протянул руку сначала мне, потом и Маше. Пожимая Машину маленькую кисть, он разулыбался еще сильнее. Дружелюбно засмеялся.

– Хорошо говоришь по-русски, Клаус, – сказал я, – где учился? Или жил у нас? В союзе?

– О! Ну что фы, что фы, – улыбнулся Рихтер, однако сделал он это одними губами. Взгляд его светло-голубых глаз потяжелел, упершись в меня, – фы преувеличиваете.

– Совсем нет, – ответил я.

– Ну что же, – он перевел взгляд свой на Машу, и тот немедленно помягчел, – благодарю за такую лестную оценку. Meine mutter, – перешел он на немецкий, – фо фремена фойны была… Как это по-русски? Оstarbeiter.

– Так и будет, – ответил я, – остарбайтер. Значит, была твоя мама остарбайтером.

– Та, – кивнул он, вновь наградив меня холодноватым взглядом, – а папа… Эм… Deutscher Ingenieur.

– Инженер.

– Та! Та! Иншенер! – Он заулыбался Маше, – и, поэтому, русский ф моей семья немного фторой язык.

Маша же смотрела на него с настороженностью. И хотя в разговоре немец ловил Машины взгляды, она тщательно прятала от него глаза, держалась ко мне поближе.

– И какой же у тебя вопрос, – сложил я руки на груди, – товарищ Рихтер?

– Ну, по прафде скасать, – ответил он, – фопрос у меня польше к фам, fräulein.

С этими словами он снова заулыбался Маше.

– Ну тогда не тяните, пожалуйста, – немного раздраженно ответила она, – какой у вас вопрос? Мне уже на работу надо. Тороплюсь.

– О! Я не садершу фас надолго! Просто у меня… Как это скасать? – Рихтер тронул висок и скривался, – голофа.

– Болит голова? Таблетку дать? – Маша нахмурилась, сдвинула красивые свои бровки к ровному носику.

– Та! Та! Ja! – кивнул он, – полит голофа!

– Так, – сказала строго Маша и стала рыться в своей аптечке.

Немец же глянул на меня. Улыбка его немного померкла и превратилась во что-то вроде неприятной гримасы.

– Вот вам две таблетки аскофена, – Маша извлекала из аптечки красненькую пачку, достала таблетки, – у вас есть запить?

– Что? – Улыбнулся ей немец, принимая пилюли, – что ест?

– Вода. Запить. – Отрывисто сказал я.

– О! Ja! In meinem mähdrescher.

– Что? – Не поняла Маша.

– Говорит, в комбайне есть у него вода, – сказал я, – ну тогда давай, дорогой товарищ немец, – глянул я на него, – иди голову лечить. А мне мою невесту нужно отправить на работу.

От слова “невеста” Маша занялась таким румянцем, что показалось мне, будто сейчас она целиком превратится в красную вишенку. Когда я посмотрел ей в глаза, девушка восторженно ответила мне своим взглядом.

– Was? —Не понял Рихтер.

– Пора нам говорю, – я изобразил пальцами человеческую походку, – идти.

– О! Та! – Он снова заулыбался Маше и пошел к своему комбайну.

Я же повел Машу к Казачковской машине.

– Ух ты, – снял Титок кепку неожиданно, когда мы проходили мимо него.

Проследил я за удивленным его взглядом. А направлен он был аккурат на немецкую технику.

Там, у последнего комбайна, немцы устроили суету. Но поразило его не само это событие, а его участники. Или, вернее, участница.

Последний комбайн, на котором ездил кряжистый пузатый немец, заглушил свой двигатель. Немец откинул боковой квадратный щиток, обнажив валы и ремни передач своей машины.

Молодая девушка-инженер, рылась под щитом, проверяя комбайновские ремни на силу натяжения. Кряжистый же стоял рядом. Сложил он на груди свои крепкие рабочие руки, перекидываясь с девушкой непривычными в Красной словами своей немецкой речи.

На девушку и глядел Титок. Глядел и удивлялся. А та, маленькая, и шустрая как рыбка, потряхивала своими волнистыми до плеч волосами, быстро-быстро работала маленькими ручками. Даже мешковатая ее мужская одежда: комбинезон с рубашкой, не срывали ее стройности и красивых женский форм.

– Ты че, Титок? – Улыбнулся я, – на немочку засматриваешься?

– Чего? – Потемнел он лицом, – чего ты такое говоришь? Ни на кого я не засматриваюсь!

Девушка и толстый комбайнер, услышав нашу шутливую перепалку, обернулись. С серьезными лицами посмотрели на нас. Титок аж покраснел. Я же, сдержано засмеялся.

– Ты хоть немецкий-то знаешь? – Посмотрел я на Титка с иронией.

– Да ну тебя, – обиделся Титок притворно, – не на кого я и не смотрю!

Растерянный, ушел он к своей машине.

– Надают тебе по шее, – сказал я Маше шутливо, когда мы с ней прощались у Казачковской машины, – за то, что сбежала ты с работы ко мне.

– А тебе не понравилось, что я к тебе приехала? – Немного грустно проговорила Маша.

– Очень понравилось, – я улыбнулся, – делай так в любое время, когда тебе захочется.

– Если бы я так могла, – вздохнула Маша, – я бы и не уезжала вовсе. Осталась бы с тобою, – она опустила глаза, – чтобы всегда-всегда на тебя глядеть.

– Наглядишься еще, – сказал я ласково.

– Нет, Игорь, – покачала она с улыбкою головой, – не нагляжусь.

Не успели мы с Машей распрощаться, как оказался Титок тут как тут:

– Слыш, Игорь? – Спросил он смущенно, – а у тебя ключа на семнадцать не будет?

– А где твой? – Удивился я, глядя, как Титок мнется передо мною.

– Да я Микитке занял, а тот, черт белобрысый, не возвращает уже неделю. У других долго бегать, спрашивать. Ты ближей всех оказался.

– Ну есть ключ. А тебе зачем? Поломался? Мож помощь нужна какая?

– Да то не мне, – махнул рукой Титок, а потом залился краской, как девочка.

Поглядев над его плечом, понял я, в чем дело. И рассмеялся.

Стояла у его машины девушка-немка, да глядела на нас с Титком серьезным своим, деловитым взглядом.

– Фройлине, значит, своей услужить хочешь? – Сквозь смех проговорил я.

– Да ничего и не услужить! – Обернулся он украдкой, а потом как-то испуганно нахмурился, – давай быстрее! Пока она к кому другому не пошла!

Сдерживая очередной приступ смеха, пошел я к Белке в кабину. Очень мне забавно было, как Титок отпирался, а потом тут же побежал немочке угождать.

– Вернешь вечером, – сказал я строго, когда передавал ему свой ключ, – как хочешь вернешь. Если твоя новая зазноба его умыкнет, найдешь мне новый.

– Да никакая она мне не зазноба! – Возмутился Титок, – это я так, из вежливости!

– Ну-ну, – глянул я на Титка снисходительно, – давай, дерзай. Вежливый ты наш.

Титок напоследок наградил меня краткой улыбкой и быстренько побежал к своей немочке, чтобы ей угодить. Видел я, как они, общаясь чуть не на пальцах, пошли вместе к немецкому комбайну.

Когда решил я глянуть, чего это Казачок не уезжает, то увидел, как тот Рихтер снова трется рядом с Машкой. Девушка же, все пытается от него отбиться, уйти в машину, да тот забрасывает ее своими вопросами. Тормозит, в глазки заглядывает.

– Вот зараза неугомонная, – я нахмурился, – быстро вылечился, фриц.

Пошел я решительно туда. К ним. Уже на подходе моем, Клаус переменился в лице: черты его ожесточились, свел он светлые свои брови к переносице. Посмотрел на меня недобро.

– Что, Клаус, – сказал я, на ходу, – не проходит голова?

– Нушна еще одна таплетка, – ответил он холодно.

– В комбайне у себя поищи.

Приблизившись, стал я между ним и Машей. Заглянул немцу в глаза. Не боялся он моего взгляда. Смотрел и не отводил своих арийских, етить их, зенок. Замерли мы друг напротив друга. И когда хотел я уже отправить его пенделем обратно к своему ящику на колесах, вмешалась тут Маша:

– Ну ладно, Игорь, – она юрко подскочила ко мне сбоку и тронула лицо, приклонив к себе, чмокнула меня в щечку, – пора мне. А-то и правда в поликлинике съедят.

Глянул я в ее глазки. Была там смесь смущения и беспокойства.

– Езжай, – и ничего не бойся, – ответил ей я.

Маша, не взглянув на немца, побежала к кабине.

– Фы уезшаете? – Удивился Клаус, которого будто бы и не смутил Машкин поцелуй.

Однако, не дождавшись ответа, он торопливо добавил:

–Auf Wiedersehen!

– Двигай! – Обернувшись, крикнул я Казачку.

– Ага! Давай Игорь! До вечера! – Закричал тот в ответ и закрыл дверь в кабину.

Вместе с немцем пронаблюдали мы, как Казачок погнал свой газон по прокосу, развернулся и пошел обратно в горку, миновав немецкую колонну машин.

– Красифая у фас schwester, – провожая машину взглядом, улыбнулся Клаус.

– Не сестра она мне, – ответил я, – а невеста.

– О! – Клаус сделал удивленное лицо, – это все потому, что я, иногда плохо понимаю фаш язык. Ну, то, что нефеста, это ничего.

– Будешь к ней приставать, – глядя немцу в глаза, сказал я спокойно, – получишь по шее.

– Was?

– Да понял ты все. По глазам вижу, что понял.

Еще пару мгновений смотрели мы друг на друга, как два вражьих волка. Вдруг взгляд немца скакнул над моим плечом. А потом он пошел обратно к своему комбайну. Обернувшись, увидел я, как руководство колхоза вместе с немцами садиться в волгу.

– Игорь! – Крикнул мне Вакулин, – ну чего ты? Готов? Начинаем учения!

– Готов! Иду уже, Евгений Герасимович!

***

Вечер того же дня.

Отделение райкома.

– Ну чего ты упрямишься, Ира? – Егоров прислушался внимательнее, приблизился ухом к закрытой двери кабинета Аллы Ивановны, – такой шанс выпадает раз в жизни!

Когда Егорову передали, что Алла Ивановна ждет его у себя в кабинете по какому-то важному делу, он почти сразу бросил всю свою работу и поспешил ко второму секретарю райкома.

Следуя по-пустому в конце рабочего дня кабинету, Николай Иванович чувствовал какое-то беспокойство. Вообще-то, он чувствовал беспокойство каждый раз, когда Алла Ивановна звала его к себе в кабинет. Потому как вызов этот обещал Егорову неприятную, а иногда и не очень… законную работу. Работу, связана которая, чаще всего была с подлогом. Николай Иванович не любил делать подлогов, по понятным причинам, однако выступить против Аллы Ивановны боялся. Очень боялся.

Когда пришел он к кабинету начальницы, то услышал за тяжелой деревянной дверью приглушенные голоса. Егорову даже в голову не пришло, что можно просто постоять в стороне и подождать, пока там закончат разговаривать о делах, в которые он был совершенно не посвящен.

Следуя своей натуре, Николай Иванович оглянулся кругом и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, приблизился к двери. Стал слушать.

– Ну я же уже сказала тебе, Мама, – зазвучал новый, но знакомый Егорову девичий голос, – что не хочу я всем этим заниматься! Не по мне это!

Егоров нахмурился. Голос принадлежал Ире, дочери Аллы Ивановны.

– Ты, похоже, – продолжала Анна Ивановна, тяжело вздохнув, – не понимаешь в чем тут дело. Место свободное. Один из участников отряда по соревнованиям выпросил у нас место для своей сестры, да не где-нибудь, а в московском медицинском училище! А потом взял, да и отказался. А запрос на место мы уже по партийной линии отправили. Ответа ждем. И ответ, будь уверена, будет положительный.

– Отказался? – Спросил у самого себя Егоров, – когда это Землицын отказался от такого места?

И правда, не слышал Николай Иванович от Землицына таких слов. Не получал заявления, в котором он бы отказался. А вот ходатайство на одно место в училище, чтоб без экзаменов пройти, Егоров печатал собственными пальцами.

Выходит, это очередной какой-то Аллы Ивановны мухлеж. Да такой, в который Егоров пока еще не посвящен. Но скоро будет, он понимал это четко и ясно.

– Мама, – с таким же вздохом и почти такой же интонацией, как у Аллы Ивановны, произнесла Ира, – ну не хочу я в Москву. Не хочу по врачебной дорожке идти. Мне и тут хорошо. Я сейчас в комсомоле, а потом пойду по партийной карьере, как ты. Ну и все.

– Да как же ты не поймешь?! Это ж какой почет может быть! Он же отказался! Место останется, и я легко тебя на него переведу! У меня есть к тому нужные связи!

– Мама, – ответила ей Ира почти сразу же, – да это ты не поймешь. Чтобы по медицине пойти, упираться нужно сверх меры. А тут, у нас, я уже всюду на хорошем счету. Меня все местный комсомольские организации знают и ценят. Как говорится, где родился, там и пригодился. Зачем прыгать выше, если уж и так все правильно идет?

Вот значит, как выходит… захотела Алла Ивановна провернуть по этому пути свою дочь. Такое ее желание Егорова страшно удивило. Да еще при том учете, что Землицын-то ни от чего не отказывался.

Мать с дочерью, еще немного поспорили-поспорили, да не договорились.

– Ну ладно, ма, пойду я. У меня еще сегодня вечером собрание в нашей городской ячейке. Нельзя мне опаздывать.

Эти слова отразились у Егорова горячими мурашками по всей спине, и он отпрыгнул от двери. Сделал вид, что стоит и смирно ждет у коридорного окна.

– О, привет, Ирочка! – Поздоровался он, когда девушка вышла из кабинета, – а это ты там с Аллой Ивановной? А я и не знал, что ты тут! Подошел, слышу, кто-то в кабинете разговаривает, ну и решил подождать! Да только долго ждать не пришлось. Ты почти сразу вышла.

– Здрасте, – только и сказала Ира, глядя на Егорова равнодушным взглядом.

А потом девушка потопала на своих коротеньких широких каблуках по коридору, в сторону лестницы на первый этаж.

Егоров зашел в кабинет.

– А, ты тут уже, – сказала Алла Ивановна, нервно поправляя на своем столе печати и карандаши.

– Ну да, Алла Ивановна, – занял Егоров деревянный стул, все еще теплый от Ириного на нем сидения, – звали же.

– Звала, – она вздохнула, – скажи мне, Егоров, где заявления членов отряда на вступление, собственно говоря, в отряд? Почему они все еще не у меня? Мне нужно по ним отчет делать. В Крайком.

– Так, я же вам передал, – развел руками Егоров.

– Передал, – Алла Ивановна взяла со стола стопку тетрадных листочков, – но не все. И среди них нет того, что своей рукою писал Землицын.

Во рту Егорова от волнения загустела слюна. Он с трудом сглотнул ее и ответил:

– Ну… У Землицына заявление принимал не я, а Вакулин. Стало быть, оно у него в кабинете должно лежать. Там заявление Землицына и еще нескольких шоферов.

Алла Ивановна вздохнула. Сложила руки локтями на свой стол. Опустив голову, стала массировать себе виски.

– Это очень плохая новость, Николай Иванович, – сказала она наконец.

– А почему? – Удивился Егоров, – почему плохая-то? Потом одним отчетом все отправим.

– Мне не надо одним отчетом. Мне надо, чтобы у меня на руках, завтра, было заявление Землицына. Ясно тебе?!

– Ну да, – Егоров растерялся, – ну да, Алла Ивановна, я скажу Вакулину…

– Никаких Вакулиных! – Рявкнула она так, что Егоров чуть не подпрыгнул, – ты, Коля, как хочешь, но, чтобы завтра любыми средствами заявление мне достал. Хоть укради, хоть хитростью выуди, но к вечеру должен принести!

– Хорошо, конечно, – ссутулил Егоров плечи. Потом замолчал на полминуты, наблюдая, как сердитый румянец сходит с лица Аллы Ивановны.

Потом, когда секретарь успокоилась, Егоров, наконец, решился:

– А скажите, вам нужно именно заявление Землицына?

– Да именно Землицына, – ответила она строго.

– А зачем оно?

– Вот принесешь, – Алла Ивановна недобро зыркнула на Егорова, да так, что у того спина вспотела, – тогда и узнаешь, Коля.

***

Учения сегодня прошли штатно. Вечером, к пяти часам, я уже был у дома. Выпросил у завгара себе Белку, чтобы вечером отвезти Светку к Сашке. Милиционера должны были уже снять с поезда, и Саня, должно быть, полным ходом уже мчался к Красной на служебной машине, высланной за ним со станицы.