Лекарство от смерти

– Ну, у тебя ж жена кузнеца есть, – усмехнулась Веда.

– Есть. Да только я их обеих люблю. Но Любава только кузнеца любит, а вот Карина охотника обожает, а кузнеца терпеть не может. А то, что мужья их уж зим семь как у Кондратия, они не догадываются. Вот я и обращаюсь то в одного, то в другого.

– Забавно, – засмеялась Веда. – Сила гнилая любить умеет. Ну, никуда твоя Карина за одну луну не денется. Скажешь, что за зверем гонялся и забрёл далеко.

– Да не всё это. Знаю, что ты задумала. Да не выйдет у тебя ничего. Если просто так прядь волос тебе отдам, она силы иметь не будут. Чтоб то колдовство, какое ты задумала, силу возымело, волосы мои можно срезать лишь тогда, когда тетериться мы будем. Готова ты на такое пойти? Нет? Так пошла отсюда. И не вздумай угрожать мне, а то выпотрошу и не побоюсь твоих угроз.

Замолчала Веда, глаза потупила, да как рявкнет:

– Готова!

Без долгих разговоров раздеваться начала, да к кузнецу с поцелуями и объятьями приставать, нож наготове держа. Да и кузнец вроде и не против, уже и не так ему тяжко луну целую без силы своей остаться. Как только в заветное проник, так захрипел, зарычал и обернулся охотником. От такого Веда аж вздрогнула. Был один мужик в ней, а тут другой сразу. Да не всё это оказалось.

Обернулся охотник в какого-то худого и длинного мужика с большими ушами, затем в толстяка с пузом волосатым, после в четырёхрукую тварь с красной мордой, в волка, в свинью, в козла, в кику когтистую, а после вновь в кузнеца.

– Режь! – скомандовал оборотный.

Не теряя времени схватила Веда оборотного за волосы и ножом острым прядь ему отрезала.

– А теперь вон отсюда. А не то обернусь сейчас крипом и выпотрошу, – велел оборотный.

– Что? Как же ты обернёшься, коль сила твоя вот, в руках у меня, – засмеялась Веда, локон волос в ладони сжимая. Думала она, что заткнула за пояс силу гнилую. Да вот, оборотный засмеялся, как лободырный.

– Ты чего? Серьёзно? Поверила в это всё, что вот так через локон сила моя передаётся? – схватился кузнец за бока, ржёт через слово и успокоиться не может. – Я ж это так просто продумал, на ходу. Как и то, что ты тут придумала про спутников своих. Дал бы я тебе локон и так, ну или за монету серебряную. Но вот наглость твоя меня чуть обозлила и наказать я тебя решил, оттараканив во всех обличиях мне доступных. А теперь вали отсюда да подумай о том, что по прихоти своей ты под силу гнилую легла.

Долго Веда добиралась до мест родных, а как добралась, так и поняла, что всё в пустую. Поженились Микишка и Гордея. Да и не ясно до конца, вовсе действует колдовство то, что с локоном оборотного провести можно, или тоже всё сказки это.

Как Веду молодожёны увидали, так обрадовались. Начали расспрашивать, где она столько времени пропадала. Начали рассказывать, как волновались за неё, как искали и людей спрашивали. Да Веда толком ничего не говорит.

Смотрит она на молодожёнов и понимает, что любят они друг друга больше всего на свете. Так любят, что блевать хочется. Улыбается Веда, а внутри кипит всё.

И вот, одним днём заплела Веда себе в косы прядь оборотного. И, когда Микишки дома не оказалось, пришла к Гордее и будто за чаем о жизни поболтать решила. А сама давай думать, как каплю крови у подруги умыкнуть. То булавкой, будто невзначай кольнёт, то будто в заботах ссадину ей сколупнуть попытается. Да всё в пустую, нет заветной капельки.

А Гордея не переставая тараторит о том, как она рада, что Веда вернулась. О том, как они с Микишкой переживали. Как ночей не спали. И так Веде противно стало, что схватила она кочергу и что есть силы по голове подругу. А та хрупкая, как воробей. Ей много и не нужно.

Сама Веда сразу даже и не поняла, что произошло. Лежит на полу Гордея, остывает. У самой Веды в руках кочерга окровавленная. Да не просто окровавленная, а капает с неё. Облизала Веда кочергу и почувствовала, как всё тело её огнём горит, как в один миг кости её ломаются, как кожа трещит. Упала баба на пол и извиваясь ужом, начала обращаться.

Чуть сердце не выпрыгнуло. Сама чуть разума не лишилась. Перед глазами вновь все облики оборотного, как тетерил он её, возникли. Да не просто образами, а и со всеми чувствами. И запахи, и боль, и страсть пугающая, что за болью этой скрывалась. Но, как боль прошла, поняла Веда, что стала маленькой, слабой, хрупкой. Нож достала и на куски порезав тело подруги, спрятала в кладовой. Решила, что потом, по тихой, свиньям скормит.

Да вот, вернулся Микишка и ничего не подозревая к жене, любимой подбежав, целовать её начал, а после и в кровать понёс. И так любил, что у Веды сердце зашлось. Лишь поздней ночью пресытился он ласками женскими.

Лежат влюблённые в постели, милуются. А Веда возьми, да и спроси Микишку, дескать, коль на её месте Веда, ну, то есть сама она была, любил бы он также страстно её?

– Ну, глупые вопросы задаёшь, – засмеялся Микишка. – С Ведой мы с малолетства в один горшок ходили. Какая там любовь. Я её сестрицей своей больше считаю. Никогда в ней я любимую и не усматривал. Да и не люба она мне как баба. То ли дело ты, Гордеюшка. Маленькая, хрупкая, ласковая. А Веда, здоровая, как мужик, да ещё и с титьками огромными. Ну, не нравится мне такое.

Знал бы Микишка, что перед ним не Гордеюшка его, а Веда, может и иначе бы сказал. Да только, хотел он жену любимую успокоить, чтоб не ревновала. А Веда как услышала такое, так и обозлилась. И пусть злобу свою не выказала, а внутри кипеть начала.

Как уснул Микишка, так Веда по тихой с постели встала, да в кухню шмыгнула. Давай стряпать яства разные, да столько, что всю деревню накормить можно. Лишь с рассветом, когда Микишка сонный сзади подкрался и в шею поцеловал, закончила стряпать.

– По какому поводу пир такой ты затеяла? – с улыбкой спросил мужик.

– А по такому поводу, что устроим мы праздник для всех, – отвечает стряпуха, муку с щеки вытирая.

– А праздник по какому поводу?

– А для праздника повод не надобен.

Тем же вечером на дворе столы дубовые поставили люди, скамьи принесли, кто-то и пару четвертей мутной притащил, кто-то вина бочонок, пива хмельного. И вот, такой пир закатили люди, что на всю округу слышно. С песнями, плясками, ну и, конечно же, с чествованием хозяев.

– Ох хороша стряпуха. Такую вкуснятину наготовила, – говорят одни.

– Да и ликом, и станом не дурна, – твердят другие.

– Да и с мужиком ей повезло, тоже молодец какой, – не забывают слово бабы вставить. – Да и вообще, это хозяюшке с мужиком повезло.

– Можно подумать Микишке не свезло? Ему ещё как с такой хозяюшкой свезло.

– Ну ей то больше свезло.

– А ему что, меньше?

Чуть не подрались в спорах. Да, уж решили не обижать хозяев. И вот, встал Микишка из-за стола и сказать решил.

– Люди добрые. Спасибо вам, что пришли на праздник наш. И пусть повода особого и нет, да разве нужен он. Но, я не глупый мужик и подозреваю, что всё ж повод имеется, и жёнушка моя его пока в секрете держит, – посмотрел с улыбкой на Гордеюшку свою Микишка. – Сдаётся мне, отцом я вскоре стану.

Ну, тут все поздравлять начали сразу, кричать радостно, стаканы наполнять. А Микишка гостей оглядел и продолжил.

– Об одном только сердце моё печалится. Не вижу я среди вас той, с кем с малых соплей, голозадыми по деревне бегали. А ведь не чужой мне человек. Роднее многих. Никто из вас не знает, отчего Веда не пришла? Шибко важную вещь я ей сказать должен.

– От того не пришла, что тут она, – вдруг засмеялась Гордея, да прядь свою с силой рванула.

В один миг гости как ушатом воды ледяной окаченными оказались. Протрезвели все в один миг. Смотрят на Гордею, а та, будто хворая, корчей извиваться начала. Кости её затрещали, на лице белом гримасы ужасные сменяться начали. И вот, обратилась она Ведой. От такого кто-то даже с лавки свалился.

– Веда? Это ты… – побледнел Микишка.

– Я, – отвечает баба. – Ну, говори, что хотел.

– А, Гордея. Где она?

– С нами она. Везде вот тут. В пирогах, в жарком и в похлёбке. И вот в этом вкусном рулете. Да во всех она уже. В каждом!

Услышав такое, кто куда кинулся. А многие прямо за столом и принялись блевать в те же плошки из которых ели.

* * *

От всех этих картин ярких Акакий будто пробудился. Вновь в телеге очутился. Смотрит на девку, на Извозчика, на мужика что подле сидит и даже не знает, чего ждать.

– Знаешь, красавица, – говорит Извозчик, – я в детстве очень любил слушать сказки, что отец мне рассказывал. До тех пор я их любил, пока не осознал, что вся наука, что в сказках преподносится, не всегда на пользу идёт. Вот знаешь там, что добро всегда побеждает. Или что доверие даже злодея смягчит. Или то, что к людям нужно относиться так, как хочешь, чтоб к тебе относились. Наука та меня привела в эту телегу, и Буйку моего обрекла эту телегу таскать. Нет, не жалуемся мы. Нам даже нравится жизнь такая. Колесим по лесу, истории людей слушаем. Они куда интереснее сказок, подчас. Только вот твоя история, это не история из жизни. Сказка это. И сказка эта, дерьма, что мухи жрут, не стоит. А вот моя сказка, как раз история из жизни твоей, – Извозчик повернулся к тем, кто сидел в телеге и одарил их страшным взглядом. Его глаза вспыхнули жёлтыми углями, да так сильно, что ослепили на мгновение Акакия.

– О чём это ты? – испугалась девица. Попытавшись встать со своего места, она сделала несколько безуспешных попыток. Будто врастая в телегу, девка дёргалась, да так, что полушубок трещал.

– О том я, что врёшь ты. Но, пол беды было бы, коль просто наврала. Проклятье наше с Буйкой знать, когда кто-то предал тех, кто ему доверился. И не просто знать, а за одно мгновение прожить и ту историю и прочувствовать всё, что было. Нечасто такое случается, но шибко неприятно, – Извозчик затрясся мелкой дрожью. – Боль всю мы чувствуем, всё сожаление и горе. Кто-то мужика удавил, на ночлег себе пустив по доброте сердечной, а потом покусившись на деньги его. Кто-то близкого зарезал, лишь бы перед атаманом выслужиться. Кто-то отца сгубил лишь за то, что тот в жёны себе молодую взял, приглянувшуюся сыну. И всё мы это чувствуем, всё мы это переживаем, как только человек такой рядом с нами оказывается. И всю боль эту мы видим. Как она скапливается в мире, гниёт. И чем дольше человек такой рядом с нами, тем больше худо нам, тем больше горько нам. Тем сильнее мы всё доброе в себе теряем, и тем сильнее сила гнилая, что нам жизнь продлевает, нас захватывает. Посему, беги. Беги, пока цела.

Выпрыгнула девка из телеги, полушубком зацепившись и порвав его. Бежать бросилась, да только и десятка шагов не сделала. Вскрикнула и на землю упала.

Глядит Акакий, да глазам своим не верит. Лежит девка на земле, а у неё левой ноги по самое колено нет. Да она, будто до конца того не понимая, встать пытается. Пытается и падает вновь. А тут, перед ней, порося чёрный стоит и хрюкает злобно. Да хрюканье то пострашнее волчьего рыка.

Взвизгнул порося и быстрее молнии дёрнувшись, отхватил девке руку правую, да по самый локоть. Да быстро так смолол, что даже капли крови не проронил.

Закричала девка, да крик не долгим её был. Взвизгнул поросёнок и осталась она без головы. А потом и вовсе, всё что от несчастной на земле валяться осталось, в пасть поросёнку ушло.

От картин таких Акакий, от рождения вида крови не боявшийся, а в бесчувствие впал. А как очнулся, так и долго шевельнуться боялся. Всё думал, что как признаки жизни выкажет, так и его порося съест.

– Проснулся? – вдруг спросил Извозчик, поросёнка погоняя.

– Я? – несмело спросил Акакий.

– Ну, а кто ж ещё? Больше тут никого нет. Спутники наши до заката с телеги сошли.

– Как сошли? – удивился Акакий и оглядел телегу. В ней и правда никого больше не было.

– Как? Ногами, как все люди, – усмехнулся Извозчик. – Ехали мы, ехали. Они истории свои рассказывали, а ты прикимарил. Будить тебя уж не стали.

– Прикимарил?

– Ещё как. Храпел похлеще чем мой Буйка, – засмеялся извозчик, а поросёнок весело хрюкнул, будто соглашаясь.

– Не специально я. Видать, притомился… – начал оправдываться Акакий.

– А то. По лесу, почти с голым задом бегать, не так притомишься. Тебя где высадить? Ты так и не сказал, – засмеялся Извозчик.

– Гора мне нужна…

– Да это я помню. Только вот диво такое я даже и не знаю. Вот что. Мне сейчас правее нужно будет, вдоль Великого оврага пойду, опосля на юг подамся. К Захолустью мне не по пути с тобой. Но, могу тебя на развилке высадить. Коль по полю пойдёшь, аккурат к началу Великого оврага выйдешь. Ну а там, может спросишь у кого, как к Захолустью перебраться. Ну, думаю, ты не мальчик сопливый, сам уж как-то оттешешь дорогу. Правда на пути Дурной рукав тебя встретит. Река такая, буйная шибко. И, как мне помнится, на ту сторону вблизи перехода нет. Лишь через недостроенный Княжеский тракт перейти можно. Но, тебе бы не советовал. Он упирается во владения Деляны. И, коль не знаешь кто такая, то лучше и не узнавать. Может найдёшь брод какой, или где-то паром может найдётся. Я там не ездил, не знаю. Вот тут мы с тобой и попрощаемся, – Извозчик указал кнутом на узкую дорогу, что тянулась через поле.

– А куда это мы вообще приехали? – поинтересовался Акакий.

– Ну, когда-то тут барство было, вроде всех тех, что позади. А сейчас так, одно название. Постепенно и тут лес барские земли поглощает, народ помалёху разбредается. Но, коль ищешь ты гору, то тебе через эти земли идти нужно. Тут, в округе, на много дней пути гор никаких нет. А вон в ту сторону, – Извозчик опять указал кнутом, – в сторону Захолустья топай, там всяких гор сыскать сможешь, на той стороне Дурного рукава. Может, кто подскажет и твою.

Сошёл Акакий с телеги, лишь попрощаться коротко успел, как хрюкнул порося и растворилась телега в тумане. А следом и туман будто ветерком сдуло. Смотрит Акакий на дорогу, что через поле тянется, а сам всё думает, сон то был или явь? Съел порося девку или нет? И если съел, что с мужиком тем приключилось? Неужто и его схрумкал?

Уже хотел по дороге топать, шаг сделал и кубарем покатился, запнувшись за что-то. Глядь, а то тюк небольшой. А в тюку том и портки тёплые, и рубаха, и тулуп, и шапка, и лапти. Не шибко знатного покроя, можно сказать, простолюдные совсем. Да, когда ты с голым задом, и такие шмотки за Княжеские сойдут. Видать с телеги Извозчика тюк упал. А может и сам он сбросил специально.

Не стал гадать Акакий, приоделся и даже как-то приободрился. Потопал он по дороге, что через поле ведёт.

Идёт себе, пыхтит и всё думает, как там в барстве его дела. Небось, хватились уже люди, все ноги сбили себе в поисках барина. Да найти не могут. Велослав так и вовсе места себе не находит.

– Да ну, неужто такое бывает, – накладывая на хлеб сало и богато посыпая его зеленью пробормотала Гетера.

– Что именно? Бывает то всякое, – поинтересовался Хотуль.

– Такое, чтоб из-за мужика подругу убить? Зачем такие глупости? Мужиков в мире вон сколько, любого выбирай. Ну а если именно этого хочется, так и тут беды не вижу. Не обмылок, не смылится. На двоих бы хватило. Вон, оборотный и как кузнец, и как охотник с двумя жёнами жил. А эти, одного мужика поделить не смогли.

– Знаешь, в нашей Наследии жизнь одна. А там, за его стенами, совсем иная. Может и могли бы они жить, как ты говоришь, да не стали. Есть такое чувство у людей, любовь. Но есть и другое, собственность. Думают они, что любовь это, но на самом деле возлюбленного своей вещью считают. Не готовы делиться, и тем более не готовы отпустить даже зная, что возлюбленный в ответ чувств не испытывает. От того такая беда и случилась. Слушай дальше.

Идёт Акакий, весь в думах своих, да вдруг чу, птица прямо из-под ног выпорхнула. Толстая такая, серенькая. В чёрное пятнышко. Акакия напугала, да и сама здорово перепугалась. Вроде отлететь старается, да падает, будто раненая, будто крыло сломано. Но, подойди к ней, вновь прочь пускается. И ведь не спроста так.

Остановился барин, прислушался. И как есть, птенцы в траве попискивают. Глядь, и правда, гнездо, а в нём желторотики вот только вылупившиеся. Притихли, глазёнками лупают. И только один, с хохолком, попискивает.

И так интересно Акакию стало. В своём барстве на такие пустяки он внимания не обращал, а тут будто залюбовался. Пташки малые, неразумные, а всё делают, чтоб выжить. Птенцы вон, притихли, кроме одного, а мамка отманивает от гнезда, собой рискуя.

– Коль пташки за свою жизнь борются, хотя ценности её и не понимают, неужто я не смогу лекарство от смерти отыскать? – тихо так Акакий произнёс. Траву чёрную вокруг гнезда осторожно поправил, и тихонечко в сторону отошёл.

Поглядела на него птица, попрыгала вокруг, да зла не ощутив, воротилась к деткам. А барин огляделся и задумался.

– Вроде и недалече от дома ушёл, а всё тут уже иначе. И трава выше, и деревья вокруг поля будто больше, и небо над полем будто ярче. Жучки какие-то летают и делами своими занимаются. – прошептал Акакий дыхание затаив.

Из дома то он выходил и вовсе не понимая, куда топает. Думал, что так, будет просто идти долго и к цели дойдёт. А тут вон как, целое приключение. Да и не сказать, чтобы плохое и трудное. Вон, красотища какая вокруг. Сосны чёрные как уголь, трава черна как дёготь, небо синее, ветерок тёплый вихрями задувает. А как солнце за деревья опустилось, так небо огненными полосами, будто подожгли его, вспыхнуло. Красотища такая, что дыхание перехватило. И вроде просто закат обычный, но таких Акакий сроду не видывал.

Совсем недолго красота эта по небу изливалась. Стемнело быстро, да так, хоть глаз коли. Не понятно, где тропа та. Жучки затихли, а на смену им сверчки зачирикали.

– Только бы не тьма глухая, – малость струхнул Акакий. Сам он не попадал в её объятья, потому как всегда в деревне при огне, но слышал разное. Да выдохнул с облегчением, яркий свет из-за деревьев увидав. Холодный, голубой, немного пугающий. Но рад он свету этому был. А как из-за деревьев луна огромная показалась и колесом по небу катиться начала, поле освещая, так и вовсе спокойно на сердце было. Под такой луной в чистом поле куда светлее, чем днём в лесу.

Уж сколько лет барин жил, а как-то и в голову не приходило луну так просто рассматривать. Ну, катится она по небу и катится. Ну, светит холодно и ладно. Чего там смотреть? Но…

Красивая она оказалась, огромная, как таз серебряный. А коль прищуриться, то каменный лес, что на луне по рассказам растёт, увидать можно. И не только. Что-то там сверкало, будто монеты кто рассыпал. Интересно стало, заворожило.

– Эй, там, – послышалось издали. Барин даже вздрогнул от неожиданности.

В лунном свете было видно фигуру. Слегка сгорбившуюся, похрамывающую, опирающуюся на палку, но весьма быстро приближающуюся.

– Я? То бишь, меня окликнул? – спросил барин и на всякий случай обернулся, убеждаясь, что он тут один.

– Ну, а кого ж ещё? Не мертвяка же, что бродит тут, – сипло расхохотался незнакомец.

– Что? Какой такой мертвяк? – взволновался Акакий.

– Да обычный, бродячий. Старик тут помер дней десять назад, и воротился бродячим, как многие твердят. Я то, конечно, в глупости такие не верю. Ну чего ему просто бродить? Согласись, – объяснил незнакомец, остановившись перед барином.

Это был преклонных годов мужик в простой рубахе, шароварах и блестящих сапогах. На его голове красовалась лисья шапка из-под который густо струились седые волосы. Отдышавшись и не дожидаясь того, что скажет путник, старик спросил:

– Ты, это, выпить и поесть хочешь?

Есть Акакий хотел очень сильно. Да и, собственно, выпить тоже был не прочь. Продрог всё ж. А потому долго не раздумывая, сказал незнакомцу, что не против.

– Ну, раз дело такое, титьки мять не будем. Пошли на Медвежий хутор, там свадьба. Сын у Бляхи женится.

– Ну так, а я не приглашён. И подарка у меня нет, – засуетился Акакий.

– И чего? Не нашенский что ль? Погоди, барский? – прищурился старик.

– Ну да. А ты разве не барский? Это ж барские земли.

– Земли то барские, да лишь названием. Наш барин в двух днях пути живёт. А тут редко бывает. А то и никогда. Мы сами себе представлены. Так ты идёшь? Всё выпьют, всё съедят, – старик жестом позвал Акакия и поковылял в сторону леса. По пути он продолжил говорить.

– Ты, это, не пруди в портки. Никто там тебя не обидит, если сам не напросишься. Народ у нас мирный, весёлый. А в такой праздник и вовсе, будто из серебра отлит. Приходи, ешь, пей, веселись. Ты, главное, меня держись. А про подарок ты не кручинься. То, что ты молодым счастья пожелаешь, это лучший подарок. Да и праздник то такой не для того устраивается, чтоб с народа подарков собрать. Свадьба, брат, это такой праздник, на котором радостью с другими делятся. И чем больше той радости вокруг в этот праздник будет, чем больше народа эту радость опосля разнесёт с собой, тем счастливее жизнь молодых будет. А вот те, кто свадьбу чинит ради того, чтоб на подарках от гостей наживаться, у тех никогда счастья семейного не будет. А всё потому, как не в радости жизнь семейную начинают, а в мыслях о жадности. Так что, не суетись. Главное, чтоб ты за молодых порадовался, и здоровья, счастья пожелал им. Ну, а коль от чистого сердца чего вдруг подарить сумеешь, ну там, даже безделушку какую, так и того уже более чем достаточно.

Дорога была не долгой. Ещё до того, как луна закатилась за лес, Акакий услыхал музыку, гам, увидал огни.

Хутор стоял на самой границе поля и леса, был весьма большим и явно небедным. По сравнению с ним деревня Акакия весьма ощутима проигрывала в роскоши. Да что там деревня? В соседнем барстве вряд ли удалось бы сыскать столь больших домов, просто огромной кузни и невообразимо странной мельни, крылья которой вращались не сверху вниз, а слева направо и по кругу.

На улице горели фонари и были разложены костры. Народ пил, плясал и пел. В более укромных уголках, хотя не таких уж и укромных, как должно быть, а скорее даже весьма на глазах у окружающих, миловались парочки. И не только миловались. Некоторые без зазрения совести тетерились. Да и не только парочки.

Акакий без задней мысли взглянул на огромную телегу и чуть не вскрикнул. Три крепких молодца и всего одна, очень пышногрудая девица, вытворяли такое, что шелудивые кабели по весне, гоняющиеся и старающиеся запрыгнуть на блудливую суку, могли многому научиться у этой компании, а то и пристыдить.

– Вот, наш скромный хутор. Зовётся Медвежьим, – объяснил старик.

– Скромный хутор? Да тут одна кузня стоит моей деревни. Или ты про скромность нравов ваших? – удивился Акакий и с большим трудом отвёл взгляд от того безобразия, что творилось не телеге.

– Ну так, у нас, это тебе не у вас. Места больше, потребности шире, а помех в жизни меньше. Всё, что зарабатываем, себе и оставляем. А коль тебя сие смущает, – старик ткнул барина костлявым локтем в мягкий бок и кивнул в сторону телеги, – так жизнь у нас, уж прости, не такая долгая, как у тех, кто под барами прочно лежит. Короткая в этих местах жизнь. И знаешь, тратить её на то, чтоб к таким простым делам морду кривить, глупо. Как знать, может у этих молодцев вовсе это в первый раз, а может он же и последний. Да и девке может это один единственный шанс дитя завести? Может и не выйдет ничего, да лучше уж знать, что попробовал и не вышло, чем потом кручиниться от того, что могло бы получиться, а не попробовал. А может просто им позабавиться свезло всем, так чего нет? Никому же не мешают, никого не принуждают, никого не заставляют. Так что, можешь не одобрять, но и осуждать ты их не смей. Не знаешь ты, как их жизнь сложиться может, не знаешь какая она сейчас, и какой была, а потому, лучше уж за собой и своей жизнью следи. Вон брюхо какое отъел, аж дышишь урывками. Ну, заметь, не мне тебя судить. А их не тебе судить.

– Ну, вы же тоже барские? Это же ещё барские земли? – не унимался Акакий.

– Ну, так то да. Только последний барин наш, что в этих землях правил и тут барские порядки насаждал, на корм многоногим пущен. Заметь, не нами. Сам он с ума сошёл и прыгнул в заводь. А не надо было грозить нам, что баб и выпивку отберёт. С тех пор кто над нами не барствует, а это зим уж как двенадцать, так только на словах. А нос свой в наш хезальник не суёт. Но ты не бойся. Вообще то мы мирные. И, это. Сейчас в сени зайди и оглядись, нет ли там кого.

Барин не сильно понимал во что ввязался. Но запах жареного мяса и сладкой браги, что разносились по округе, принялись настойчиво успокаивать Акакия, уверяя, что опасаться вовсе нечего. Толстяк осторожно открыл дверь, и будто сжавшись, втянув голову в плечи и озираясь подобно вору, что надумал украсть козу с пастбища, шагнул через порог.