Путеводный камень

Максим Неспящий

Путеводный камень

Я ненавижу звёзды – они знают,

Что я не могу до них дотянуться

И смеются.

Сквозь годы и расстояния посылают

На Землю лучики света, чтобы я их увидел и тоже смог улыбнуться.

И смеются.

Я ненавижу звёзды за то,

Что они уже и по ночам мне снятся.

Я запираюсь в бездонном шкафу за тем, чтобы никто

О том, кто я и где я не смог догадаться.

Я ненавижу звёзды, напрасно мечтая,

Что есть тот, кто сможет дотянуться до звезды, играя.

И в бессильной злобе и ярости

Я кричу им: “Ну где же?! Где тот, кто вас погубит?!”

Я ненавидел звёзды до самой старости,

И умирая

Я ненавидел звёзды. А они живут и меня любят.

Пролог

Свет фар от пронёсшейся мимо машины полоснул по глазам. Возмущенный звук сигнала стремительно умчался за ним, понижая тональность по мере удаления. Ледяной пот заливал лицо, шею, грудь, прыткими змейками струился по спине, но паралич, превративший тело в неподвижную дубовую колоду, не позволял даже протереть глаза.

Что со мной происходит?

– Безрассудный. – снова раздался голос из магнитолы – басовитый, пустой, будто сгенерированный нейросетью, – Слепой. Мудрый.

Каждое слово, даже будучи лишённым эмоциональной окраски, звучало как обвинение. Ну да – безрассудно отказываться от своего будущего в слепой погоне за призрачной мечтой. Более взрослый, более успешный, более мудрый, отец наверняка знает, как будет лучше для него. Но что об этом всем может знать голос из магнитолы, и какое ему дело? Руки начало выкручивать, причиняя не боль даже, а скорее дискомфорт из-за невозможности оказать сопротивление.

Что со мной происходит? Может, это сон? Как один из тех, где тебя преследует чудовище, от которого невозможно убежать или, когда просыпаешься ночью, и не можешь пошевелить ни единым мускулом, а что-то наваливается сверху на грудь, и душит?

– Безрассудный. Слепой. Мудрый. – снова монотонно прогремела магнитола.

Наташа. Мне не следовало так с ней поступать. Я был слеп и глух по отношению к ней. Это было безрассудно, да. Мудрый человек никогда не поступил бы так. Но кто этот голос из магнитолы, чтобы осуждать меня?

Теперь было больно, чертовски: шею будто сдавило обручем, плечевые суставы ломило, как после тяжёлой работы.

– Безрассудный. Слепой. Мудрый.

Последнее слово он уже не слышал: его уносило куда-то далеко на гребне волны невыносимой боли, окружённого оглушительным треском раздираемой ткани и звоном бьющегося стекла. В неподвижную вязкую темноту.

1.

День для следователя Моровецкого Ильи Ивановича начался в четыре часа утра. Он открыл глаза, глянул на часы, прислушался к ровному глубокому дыханию Елены, затем, осторожно, боязливо – к своим ощущениям. Неужели опять? Боль раскаленной точкой в области солнечного сплетения отметила будущее место вторжения в его жизнь, что через десять-пятнадцать минут вынудит уйти на кухню, чтобы не разбудить жену. Там боль бурлящей вулканической лавой расползется по всей верхней части груди, толкнет его на колени, согнёт в позе кающегося грешника и целиком подчинит себе. Возможно, так чувствует себя улитка, заражённая паразитом, заставляющим в самоубийственном порыве ползти как можно выше – туда, где пролетающая мимо птица сможет увидеть её и положить конец мучениям. Но кухня, как всегда, окажется пустой и тёмной – никаких птиц с милосердной смертью на кончике клюва. Он будет малодушно поскуливать как умирающий пёс, вилять задом в надежде растрясти горящую лаву, заставить ее провалиться дальше в кишечник, или провалиться к чёрту – куда угодно, лишь бы это наконец прекратилось. Но это не прекратится. Не помогут ни обезболивающие, ни обволакивающие. Спустя вечность мучений он сможет наконец убедить себя отправиться в туалет и сунуть в рот два пальца, чтобы исторгнуть жгучую комковатую субстанцию, приглушённо вскрикивая от нестерпимой боли, обжигающей пищевод и гортань. Но это принесет облегчение лишь на несколько коротких минут – очень скоро боль вернётся, чтобы с прежней силой выжигать его изнутри. К шести часам утра истощённый, измученный организм наконец приглушит болевые рецепторы, и Илья забудется прямо на полу кухни жадным пустым сном, не дающим отдыха, громко взрыгивая во сне.

Он обречённо вздохнул и пошел на кухню, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В пятнадцать минут восьмого, побритый и помытый, одетый в любимые поношенные джинсы и бордовую рубашку «поло», Илья пил чёрный кофе без сахара, мрачно уставившись в телевизионные сводки новостей невидящим взглядом. В желудке постоянно что-то урчало и ворочалось. Елена закончила суетиться у плиты, поставила перед ним тарелку свежеприготовленной овсянки на молоке. От запаха еды болезненная судорога прострелила желудок.

– Опять болел?

Он скривился, махнул рукой – не бери в голову, мол.

По телевизору, будто издеваясь, крутили ролик какого – то обезболивающего препарата.

– Поешь.

Илья молча отодвинул тарелку, встал и вышел из-за стола. Пятью минутами позже хлопнула входная дверь.

Зябкое туманное утро начала октября пока не оправдывало ожиданий синоптиков на плюс двадцать после обеда. Белая плотная пелена оставляла от удалённых предметов лишь зыбкие призрачные очертания, колеблющиеся словно мираж в пустыне. Туман вытягивал из мира краски – даже пёстрые курточки будто погруженных в воду, медленно бредущих в школу детей, казались матовыми, бледными. Туман сглаживал контуры, пытался скрыть от Ильи правду: окружающий мир – заводная игрушка, искусно выполненная диорама, в которой все, кроме него – бездушные автоматы, лишь притворяющиеся живыми. Движения детей слишком неестественные, дёрганые, мальчик в желтой шапочке только делает вид, что держит девочку с зеленым шарфом-косынкой за руку – на самом деле их руки просто висят рядом, сбитые гвоздём или спицей. Дворник механически метёт одно и то же место, собака возле мусорного контейнера – просто таращится нарисованными выпученными глазами и мотает головой и хвостом как фигурка на торпеде автомобиля, голуби похожи на заводных цыплят из детства, что весело прыгают по полу после нескольких оборотов ключа. Если присмотреться, можно даже заметить вращающийся ободок между перьями. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк.

– Мужик, ты, может все-таки отойдешь?

Морок спал – он стоял на парковке, преграждая путь щёлкающему поворотниками «Логану». Мужчина в неуклюже сдвинутой набок твидовой кепке высунулся из-за опущенного стекла. Илья слышал где-то, что из-за систематического недосыпания и напряженной работы нервная система истощается, и человек может начать видеть микросны наяву, постепенно теряя связь с реальностью. «Только бы эта связь в дороге не потерялась», – мрачно подумал он, пропуская «Логан» и уже ища глазами свою серую «девятку».

По дороге позвонил Никон, привычно спросил, как дела, сообщил, что совещание будет проводиться в актовом зале, и сразу дал отбой, сославшись на нехватку времени. Совещание в актовом зале могло проводиться по двум причинам – взбучка за плохую раскрываемость или грязное дело, требующее решительных оперативных действий. Так как грязных дел в Людиново не было уже более трёх лет, не требовалось быть сотрудником следственного комитета, чтобы определить правильную.

Подождав долгий светофор у торгового центра, Илья свернул с улицы Фокина на Рагули, и найдя место для «девятки» сверкнул ксивой на входе. Почти весь второй отдел по расследованию особо важных дел был на месте, не хватало только старшего следователя Никанорова Сергея Фёдоровича. За пять лет службы отношений с коллегами Илья завязать не смог, да и не сказать, чтобы очень пытался. Среди сослуживцев лейтенант юстиции Моровецкий Илья Иванович имел репутацию человека нелюдимого и недалекого, занимающего должность только благодаря высокопоставленному другу по университету. В глаза ему, конечно, никто этого не говорил, однако Илья был прекрасно осведомлён о своей внешности неандертальца, а ведь именно по внешности люди судят о человеке.

Кивнув тем, кто отвлекся от обсуждений рыбалки или вчерашнего футбольного матча, чтобы обернуться, когда он вошёл, Илья занял излюбленное место в углу, подальше от сцены. Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд, нашел глазами незнакомого ему парня лет двадцати, сидевшего у окна в противоположной части зала. Странный субъект нахально сверлил Илью взглядом. Посадка с подчеркнуто ровной спиной и слегка наклонённой головой, яркий парфюм, забивающий все остальные запахи, правильные черты лица, чёрные волосы, собранные в хвост, фарфоровая кожа и официальный тон одежды – что называется “с иголочки” – непроизвольно наводили на мысль о нетрадиционной сексуальной ориентации, которую Илья почти сразу попытался отогнать, вспомнив об обманчивости своей собственной внешности. Смутившись, Илья сделал вид, что его заинтересовал импульсивный рассказ Лёни Саломатина о решающем голе во время пенальти, однако продолжал буквально кожей чувствовать пристальный назойливый взгляд.

– Приветствую, коллеги, – Никон как всегда был в форменной одежде, хотя никакого дресс-кода, требующего этого в обыкновенные, будние дни, не существовало. Илья думал, что так старший следователь пытается подчеркнуть свой статус руководителя, – давайте рассаживайтесь, и постараемся управиться побыстрее.

Илья знал капитана еще в те счастливые беззаботные времена, когда оба они были зелёными студентами, поэтому формальная манера речи, немного рассеянный взгляд и бордовые пятна на шее, выглядывающие из-за воротника рубашки сразу сказали следователю о том, что начальник сильно чем-то обеспокоен, и возможно его опоздание связано с очень неприятным телефонным разговором.

– Так… – Никон пролистал какие-то распечатки, собираясь мыслями, – Саломатин, что там с этим Петровым?

– На допросе не раскололся, Фёдорыч, – в плечистом коренастом мужике средних лет с большими ладонями, тяжёлой челюстью и манерами барного забияки ни один человек не смог бы распознать одного из опытнейших следователей с двадцатилетним стажем работы в уголовном розыске, но именно свою внешность он умудрился сделать инструментом, помогающим ввести в заблуждение, войти в доверие и расколоть самую хитрую и опасную добычу, – экспертиза из Калуги запаздывает, от очной ставки Вербицкая эта, – он осёкся, среагировав на колючий взгляд руководителя, – заявительница, то есть, отказалась. Говорит, мол, боится, – он пожал широкими плечами, – подержал его сутки в обезьяннике, кукушонка подбросил. Пока ничего. Думаю вот заявительницу еще раз прощупать. Кажется, крутит она что-то.

– Только поделикатнее, – кивнул Никон, – Тимофеева с собой возьми. И давайте в темпе, ребята – к концу недели нужен какой-то результат. Кстати, Тимофеев, что там с той барной потасовкой?

Совещание продолжалось около часа, и когда темы для обсуждения закончились, Никон выразительно глянул на Илью, поправил безупречно сидящий галстук. Илья понял, что то, ради чего они собрались сегодня здесь, произойдет сейчас, и это – не втык от начальства: взгляд старого друга и, можно сказать, боевого товарища красноречиво говорил – случилось что-то ужасное, что-то такое, что лишь они двое в этом зале могут понять. У Ильи по спине пробежал холодок, в глазах потемнело, режущая боль прострелила притихший было желудок.

«Тебе нравится, папочка? А вот так? А вот так?»

Он усилием воли отогнал нахлынувшую волну кошмарных травмирующих воспоминаний и сообразил, что старший следователь уже некоторое время что-то говорит.

– …не можем – информации слишком мало, однако им там – наверху – виднее. От нас требуется только организовать временную группу по сбору улик и осмотру места происшествия. Состав группы – на наше усмотрение.

– Подожди, Сергей Фёдорович, – поднялся с места Плужников – самый молодой сотрудник отдела, успевший, однако, зарекомендовать себя как грамотный, внимательный к деталям специалист, – если федералам за каким-то лешим это дело понадобилось, то чего они одного какого-то хлыща столичного прислали? – при этих словах Никон нервно кашлянул и стрельнул взглядом куда-то вбок, но Плужников даже не думал останавливаться – сейчас он выражал серьёзное негодование всех сотрудников, – пусть тогда уж присылают целую группу, и расследуют себе на здоровье, если хотят. Нас-то чего трогать? У нас и без того дел хватает.

– Валера, сядь, – Никон снова поправил галстук, – ребята, тут вам не базарный день. Парень тот – не просто забулдыга какой-то, а сын сами понимаете кого. Фамилию, думаю, все узнали, и все всё поняли: дело в любом случае будет громким и резонансным. Мне с утра уже позвонили из управления и из трёх газет. Смотрите на ситуацию прагматично, – Никон позволил себе некоторую вольность, ослабив галстук и присев на край стола, – за это дело нам задницы натрут так, что будем все как бабуины, но мы хотя бы сможем это счастье с федералами разделить, что, возможно, снизит ущерб.

– Не натрут. – раздался тихий ленивый голос у окна. Все обернулись, и уставились на парня. Он задумчиво смотрел в окно, изящно подперев рукой подбородок; прядь волос выбилась из хвоста, частично прикрыв правый глаз, на губах играла едва уловимая улыбка.

– Что?..

– Задницы, – он отвернулся от окна и посмотрел прямо Никону в глаза, – не натрут. Вы не будете как, – он непринужденно крутнул кистью, – бабуины. И звонков ни от кого больше не будет.

Саломатин, как самый старший сотрудник, решился взять слово:

– Фёдорыч, кто этот паря?

– Это тот самый агент, – обреченно вздохнул Никон, – его прислали из Москвы, чтобы проследить за ходом расследования.

– Чт…да у меня сынишка – оболдуй – старше его, – вспылил Мишин – «криминалист со стажем и специалист по кражам», как он сам себя называл.

– Что же это получается? Один сынок какого-то папашки будет следить за расследованием убийства другого сынка какого-то папашки? Баллы себе на нас зарабатывать?

– Старший лейтенант! – повысил голос Никон, – лейтенант! Сядьте. Оба. На. Место.

Парень у окна откровенно наслаждался сценой, улыбка стала шире, в уголках губ показались кончики клыков. Было что-то сумасшедшее в этой улыбке. Что-то, что заставило волоски на шее встать дыбом. В зале повисло неловкое молчание. Можно было расслышать, как где-то под потолком жужжит последняя живая в этом году муха. По виду парня казалось, что он смакует установившуюся тишину как дорогое вино.

– Боюсь, капитан, вы были дезинформированы. – он смотрел прямо на того, с кем говорил, игнорируя остальных присутствующих, будто их и вовсе не было в зале, его тихая неспешная манера речи выводила из себя, но каким-то образом заставляла окружающих затаить дыхание, чтобы не пропустить ни единого слова. Илья поймал себя на том, что забывает дышать. – Я не собираюсь следить за ходом расследования, – он заправил непослушную прядь за ухо, сверкнул белоснежной зубастой улыбкой, – я его возглавлю.

Все – не исключая самого Никона – шумно выдохнули, переглянулись.

– Молодой…хм…человек, – осипшим от не находящего выхода гнева и негодования голосом процедил сквозь зубы Саломатин, – можем мы все ознакомиться с вашим удостоверением личности; узнать имя, звание и полномочия?

Илья хорошо знал эти интонации сотрудника – обычно за ними следовал стремительный и беспощадный мордобой. Парень перевёл на Леонида высокомерный насмешливый взгляд – Илья только сейчас заметил, что в его глазах почти нет белков, лишь два бездонных, поглощающих свет чёрных колодца, в которых не хотелось задерживаться надолго.

– Я – специальный федеральный агент. Звание моё – уникально, а степень и глубину полномочий вы не захотите проверять…старший лейтенант. – в обычной обстановке эта пафосная речь, разные вариации которой опытные сотрудники слышат по несколько раз в месяц от каждого пропитого или проколотого маргинала, выпустившего кишки соседу «за сотку» или насмерть переехавшего женщину на остановке, вызвала бы смех, но отсутствие реакции руководителя сбивало следователей с толка, не позволяло правильно оценить ситуацию. – Сейчас Сергей Фёдорович раздаст вам бланки с подпиской о неразглашении. После того, как закончите – можете все быть свободны. Расследуйте фальшивое изнасилование гражданки Вербицкой, поножовщину в баре, крупную кражу из квартиры на улице Герцена – у вас дел и так хватает, – после этих слов он обернулся и посмотрел Илье прямо в глаза, – а вы, лейтенант, останьтесь, прошу вас.

– Мне поручено собрать группу… – начал было Никон, однако парень мягко, но настойчиво перебил его:

– Вам поручено, капитан, оказывать полное содействие и предоставить в моё распоряжение те ресурсы, которые я сочту необходимыми для проведения расследования.

От наэлектризованной сдерживаемым коллективным гневом тишины, казалось, можно было зарядить смартфон. С загадочной улыбкой парень отошёл к окну, заложил руки за спину и замер как статуя, не сделав ни единого движения, пока серьёзно подкованные юридически следователи придирчиво изучали документ, перечитывали дважды и нахмурившись ставили подписи.

– Как вас, простите? – Саломатин, подчеркнуто неумело изображая крестьянскую кротость, подошел к парню с подписанным листком.

– Дементий, – обернувшись с улыбкой ответил тот, – Волохов.

– А я – Леонид, – Саломатин, осклабившись протянул парню свой ковш от экскаватора.

– Лёня, не стоит… – начал было Никон, но Дементий, не поворачивая головы посмотрев на протянутую ладонь, изобразил волчий оскал, и вложил в неё свою – маленькую, изящную и хрупкую на вид.

Все знали о невероятной Лёниной силе. «За глаза» его называли «Лёня – пассатижи», потому что он, якобы, был способен одной правой рукой сломать инструмент. Сам Илья, тоже природой не обиженный, на себе испытал медвежью хватку коллеги и, к глупости своей, пытался бороться. После такого дружеского пожатия рука плохо слушалась и болела две недели. Детская ладошка Дементия полностью утонула в устрашающего вида могучей клешне Саломатина, победная улыбка на лице следователя засияла как Фаросский маяк. Рука начала медленно сжиматься с неотвратимостью пневматического пресса. Леонид знал, как причинить боль, не прилагая всей силы своей чудовищной ладони, как поймать косточки друг над другом, поиграв пальцами, и, зафиксировав, сдавить. Он уже приготовился услышать постыдный вопль этого зарвавшегося малолетнего подонка и решил заранее, что в этот раз не будет сдерживаться: отец с детства учил его, что шпану нужно урезонивать сразу, не давая возможности установить власть над собой. Этот столичный хлыщ умчится с рукой в лубке и поджатым хвостом, прямо в Склифосовского, и никогда больше не сунет сюда свою наглую спесивую рожу. Леонид получит строгий выговор с занесением, и взыскание, напишет пару рапортов, заявлений и объяснительных, но потом дело заметут под ковер и забудут. Ну все, решил он, хватит сдерживаться – крысёныш уже понял, что попал – пришло время наказания. Он напрягся до предела, стиснув зубы, задержав дыхание; вены на огромной шее вздулись как большие сытые черви, в ушах зашумело. Леонид мог поклясться, что услышал, как кости хрустят, трутся друг о друга; еще немного, еще чуть-чуть: это было почти невозможно, но он смог найти в себе силу, очевидно черпая её из ненависти, чтобы напрячь мышцы ещё сильнее. Предплечье задрожало, загудело от проходящей через него силы. Почему он не кричит? Потерял сознание? Леонид перевёл взгляд на лицо пацана, и его прошиб ледяной пот, дыхание со стоном вырвалось из груди. Дементий равнодушно смотрел ему прямо в глаза своими бездонными, бездушными, как глазки насекомого, чёрными озёрами, и дружелюбно улыбался.

– Вам срочно нужно обратиться к стоматологу, Леонид. – голос его был всё таким же ровным и насмешливым, будто ничего не случилось.

Тяжело дыша, Леонид разжал ладонь, растерянно посмотрел на неё, снова на Дементия, капризно надувшего губки, скомкал лист, и бросив его на стол, стремительно вылетел из зала. Вслед за ним быстро разошлись остальные.

– Я прошу меня простить… – Илья не узнавал старого друга. Когда Никон успел стать таким бесхребетным лизоблюдом? Куда подевался тот молодой, целеустремленный, жизнерадостный парень, обладающий такой внутренней силой, что смог в одиночку обезвредить и задержать Елену Левицкую, и спасти жизнь ему – истекающему кровью на полу лифта двухметровому широкоплечему детине, не сумевшему оказать сопротивление взбесившейся маньячке?

– Не стоит, – отмахнулся Дементий, – если бы мне платили за подобные инциденты вместо жалования в ФСБ за поимку самых кровавых и опасных маньяков и серийных убийц по всей стране, я, вероятно, оставил бы службу. Может, еще завел бы какой-нибудь сопливый бложек. Однако маньяки и серийные убийцы гораздо интереснее, не так ли? – он лукаво посмотрел на Илью, и тот напряг все силы, чтобы не отвести взгляд. Дементий добродушно улыбнулся. Словно крокодил перед тем, как броситься на добычу. Да он сам – маньяк и психопат, промелькнула мысль.

– Вы думаете, что это сделал не простой маньяк? Будет серия?

– Учитывая описание того несчастного фермера – маньяк, вне всяких сомнений. Но что толку гадать? – он снова обернулся к Илье, жалеющему, что прослушал тот момент совещания, в котором описывались детали. Придется теперь вникать по пути. – вы на машине, лейтенант?

2.

На улице пришлось снять куртку – синоптики все же не обманулись с прогнозом: подбирающееся к зениту солнце сияло почти по-летнему и, несмотря на прохладный северный ветер, было достаточно тепло. Мрачное утреннее настроение понемногу рассеивалось, ужасные ночные события изглаживались в памяти, словно морская галька. Возможно, он даже захочет улыбнуться, подставив лицо тёплому свету. Возможно, он даже сделает это. Потом, наедине. Дементий молча шёл рядом, перекинув через руку элегантное шерстяное пальто и, в отличие от своего мрачного напарника, не сдерживал себя.

Какое-то время дорога вела вдоль озера на северо-восток. Туман над водой еще не рассеялся окончательно; из него, словно летучий корабль – из облака вынырнул прогулочный катер с надписью большими красными буквами «Садко» на борту. Пристань отсюда было не разглядеть из-за тумана, но Илья знал, где она расположена, знал, что там сейчас все еще сидят старики с удочками, пришедшие с первыми лучами, и сосредоточенно следят за поплавками, посасывая папиросы. Он немного завидовал им. Катер сверкнул белым боком, и снова скрылся в молочной дымке.

– Как ваша рука?

– Что? – Дементий вынырнул из глубокого раздумья, – ах да, – он хмыкнул, поднёс к глазам распухшую изуродованную кисть, – сейчас посмотрим.

Следующие несколько минут Илья в молчаливом изумлении наблюдал, как человек, сидящий рядом, с невозмутимым видом пытается придать своей кисти прежний вид, будто решая сложную, запутанную головоломку. Изломанные, торчащие в разные стороны, пальцы распухли и потемнели, сделавшись похожими на кровяные колбаски, основание ладони было скомкано как лист бумаги и будто скручено в трубочку, на почерневших ногтях виднелись следы запекшейся крови. В общем рука выглядела как верный кандидат на ампутацию.

– Не забывайте следить за дорогой, лейтенант, – насмешливо проговорил Дементий, и с громким хрустом резко дернул себя за палец, ничуть не изменившись в лице.

Они миновали Поклонный крест, покинув пределы города, и Илья прибавил скорости. Дементий закончил хрустеть костями, обмотал кисть бежевым эластичным бинтом, найденным в портфеле и, по-хозяйски опустив своё окно, закурил, воспользовавшись прикуривателем. Илья неодобрительно скосил глаза.

– Ой, да ладно, – рассмеялся парень, – еще месяц назад ты и сам смолил здесь как паровоз. Если бы не эти боли в желудке по ночам, мы бы курили сейчас вместе. Последствия ранения, а?

Откуда он знает? Илья всегда считал себя человеком сдержанным и невозмутимым, умело скрывающим чувства и эмоции. Он догадывался, что эти черты пугают некоторых людей, но несмотря на это, а возможно и вследствие, относил их к своим достоинствам, особенно учитывая специфику деятельности, где невозмутимость помогает подмечать полезные вещи, а сдержанность порой спасает жизнь. Возможно, так он расплачивался с миром за то, что тот принимает его «по одёжке»? Илья думал об этом редко, чтобы не сказать вообще никогда. Сейчас он почувствовал, что ментальный барьер, выстроенный с такой тщательностью, казавшийся таким прочным и незыблемым, дрогнул. Всего на миг, но Дементию, расплывшемуся в фамильярной понимающей улыбке, по-видимому, хватило и этого.

– А ты любишь покрасоваться.

– Почему нет, если есть чем? Большинству людей требуется целая жизнь, чтобы понять: самодисциплина – не есть внутренняя темница, самовоспитание – не есть дрессировка, самоограничение – не добродетель, а трусость. Мы каждую минуту обманываем себя в стремлении польстить маленькому капризному ребёнку внутри. Не колеблясь ни минуты назовём белое чёрным, а дырку в заднице – воротами в рай, если до нас это сделают ещё десять-пятнадцать человек. А как итог – забываем, кто мы, собственно, есть на самом деле. Так зачем насиловать себя и лицемерить, если можно не тратить время попусту, наматывая на шею ненужные цепи общественной морали? Если бы молодость знала…