Великие научно-фантастические рассказы. 1939 год

– На практике это неосуществимо, да и времени заняло бы слишком много, – возразила Дея. – Что у тебя еще есть в запасе? У меня очень личный интерес к твоему плащу – спроси у моих костей, которые только-только начинают оттаивать.

Уэр глубоко вздохнул.

– Сложно сказать. Процентов девяносто из этого невозможно выразить словами или объяснить с помощью слов. Это математическая концепция, воплощенная в жизнь. Поэтому я сейчас приведу тебе обычную досарновскую аналогию, ведь ни ты, ни Грейт не можете вообразить математику в картинках. Это язык, такой же язык, как тот, на котором разговариваем мы или сарны. Некоторые термины можно перевести, некоторые нет. Например, x2 + y2 = c2 – на математическом языке означает «круг». Я приведу вам аналогии, которые, предупреждаю, не имеют отношения к действительности и искусно маскируют правду. Но это лучшее, что я могу сделать.

Дирак, физик досарновских времен, определил позитрон как элементарную частицу в поле отрицательно заряженных электронов. Пространство, по его словам, было целиком заполнено электронами, обладающими отрицательной энергией. Оно переполнилось и поделилось на электроны, которые мы можем распознать, – электроны из обычной материи.

Незадолго до того, как на Землю пришли сарны, люди стали подозревать, что за этим может стоять нечто большее. Так оно и есть. Электроны в положительном энергетическом состоянии при колебании выделяют излучение – свет, тепло и так далее. Если вы используете энергию в достаточно высокой концентрации, вы можете вызвать колебание отрицательно заряженных электронов. Можно сказать, они излучают отрицательную энергию. Они производят фотоны в состояниях с отрицательной энергией.

Как я уже говорил, это аналогия, которую я не могу как следует описать, но эффект заключается в излучении отрицательной энергии. При этом образуются холод, темнота или непроницаемость для рентгеновских лучей – все, что угодно.

Конечно, при сохранении энергии источник этого излучения вместо того, чтобы потреблять энергию, выделяет ее. Мои аппараты не излучают отрицательную энергию; они создают в воздухе вокруг меня такие условия, что атомы воздуха начинают излучать ее.

Атомное пламя, которое Мать направила на меня, в какой-то степени удовлетворило ненасытную потребность в энергии, вызванную отрицательной энергетической установкой. Сила, которая заставляет атомы воздуха вырабатывать излучение таким образом, делает их нестабильными – как бы расщепляет их на две части, на два полусформировавшихся атома материи. В этом состоянии ни одна из половин не существует в действительности, но каждая испытывает острую потребность в пополнении массы – в виде энергии, – чтобы сделаться реальной. В этом промежуточном состоянии материя взаимопроникаема. Например, мы проходим через стальные двери и каменные полы. Она на мгновение зависает в этой нестабильной точке полураспада, прежде чем вновь сформироваться в материю. Это состояние так же непредсказуемо, как гремучая змея или «прирученный» тигр. Взаимопроникновение может разрушить хрупкое равновесие и израсходовать нашу массу-энергию на переформирование. Когда стражницы-сарнки направили нам вслед атомное пламя, нестабильная материя стала жадно впитывать энергию и начала преобразовываться под ее воздействием. Если позволить этому процессу продолжиться, одна часть полуатомов поглотит другую, и материя снова придет в норму. А до тех пор она будет излучать черноту. И холод – как в зале суда Матери прямо сейчас.

Когда Мать направила на меня свои лучи, благодаря выделившейся энергии стали активно создаваться дополнительные атомы воздуха. Не важно, какое излучение она использовала – энергия поглощалась. Ее атомное пламя обладало огромной силой – и произвело много воздуха. Ее любопытные лучи, вызывающие распад атомов, несли не так уж много энергии, но из-за особой формы они были смертоносными. Теоретически луч мог пройти сквозь мой плащ, не изменив форму. Но энергия из него была извлечена.

Естественно, физики Матери сейчас сильно озадачены тем, что их приборы единодушно отказали. Ни один из них, конечно, не показывает значения ниже абсолютного нуля. Между тем температура щита составляет -55 000 по абсолютной шкале – или около того.

Я мог бы легко уничтожить сарнов. Но, – Уэр пожал плечами, – пока я буду заниматься этим, они уничтожат всех людей.

– Что же тебе нужно?

– Час, – вздохнул Уэр. – Один час в мастерских сарнов. Несколько фунтов молибдена, несколько аппаратов для волочения проволоки, несколько унций скандия и специальное оборудование для выдувания стекла. Тогда у меня был бы дубликат моей игрушки, который может защитить весь этот город на пятьдесят миль вокруг.

– Другими словами, – слегка улыбаясь, сказал Грейт, – если бы мы могли выгнать сарнов из города, мы избавились бы от них насовсем.

– Совершенно верно, – подтвердил Уэр. – Что обнадеживает, пусть и напрасно.

Дея задумчиво потерла левую руку ладонью правой и повернулась боком к обогревателю.

– Насколько велик радиус действия твоего нынешнего аппарата? – спросила она.

– Он не так уж мал. – Уэр ухмыльнулся. – Его достаточно, чтобы полностью покрыть весь Сарн. Я мог бы защитить его от любой атаки. Но не человеческий город.

– Это тоже может быть полезным. – Дея кивнула. – У меня есть одна идея. Мое платье уже высохло, хоть и помялось немного. Ты не принесешь нам чего-нибудь поесть, Уэр? Я проголодалась от холода.

– Что у тебя на уме? – нетерпеливо спросил Уэр. В его голосе слышалось раздражение. Телепаторы не передавали мысли, которые их владелец хотел бы скрыть.

– Я думаю… я предпочла бы сначала обсудить это с Грейтом. – Дея с сомнением покачала головой. – Возможно, я ошибаюсь.

Уэр покорно поднялся по грубой лестнице на кухню своего дома, расположенную сотней футов выше. Дея посмотрела на Грейта, пока они по очереди снимали свои телепаторы. Она натянула платье, разглаживая все еще немного влажные складочки.

– Как поживает Саймонс, Грейт?

Грейт озадаченно посмотрел на нее, продолжая надевать рубашку.

– Ты сама знаешь – он безнадежен. Но почему ты спрашиваешь? Он все равно не смог бы помочь нам.

Губы Деи сложились в слабую натянутую улыбку, в ее задумчивых глазах блеснул огонек.

– Я бы не была так уверена, Грейт. Не… была бы… так уверена. Уэр говорил, что все, что он может пропустить через усилитель звука, можно записать, не так ли? А если это можно записать, то можно и транслировать на другой волне, так может быть…

Грейт вздрогнул и застыл на месте.

– Клянусь Эсиром и всеми богами Земли! Дея! Что за фантазия пришла тебе в голову? Этот человек безумен, совершенно, пугающе безумен…

– Отрицательная энергия, – продолжала Дея, проворно поправляя волосы. – Если бы мы могли заставить сарнов сдаться без боя – от страха и безнадежности… Нам нужна не чисто физическая энергия, противостоять которой сарны привыкли, а что-то другое.

Грейт некоторое время стоял молча. Его разум работал так быстро, что он не мог управлять утомленным телом.

– Ты разговаривала с доктором Уэссоном? – спросил он, пристально глядя на нее.

Дея медленно кивнула.

– Да, только сегодня утром. – Она на секунду задумалась, прежде чем продолжить. – Или, скорее, вчера. Если шторм прекратился, часа через три рассветет. Мы должны доставить его сюда, пока это не произошло. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да! Я свяжусь с Кэрроном…

Уэр медленно спускался по лестнице, неся два подноса с хлебом, сыром и холодным мясом, пару чашек, сливки и кофе.

– Если ты используешь эти мензурки для воды, а лабораторные конфорки в качестве плиты, Дея, кофе выйдет даже лучше, чем у меня.

– Уэр, – взволнованно спросил Грейт, – ты можешь записать мысли – мысли, переданные через телепатор?

Уэр остановился, внезапно нахмурившись.

– Записать мысли? Зачем? Я никогда не пробовал – легче подумать еще раз.

– Но это можно было бы сделать?

– Хм-м… да, думаю, да.

– Сколько времени потребуется, чтобы создать такой аппарат? – спросил Грейт с тревогой.

Уэр поколебался, затем пожал плечами.

– Несколько часов. Я могу сделать его. Телепатор по своей природе должен быть крошечным. Нескольких крупинок труднодоступных элементов вполне достаточно, когда объем всего устройства меньше кубического миллиметра. Но на это нужно время. Диктофон и проигрыватель – скажем, два дня, как только у меня будет чертеж. Я думаю… да, я знаю, что смогу его сделать.

Грейт снова надел телепатор на голову. Его мысли быстро устремились прочь. «Кэррон… Кэррон…»

«Да?» – сонно откликнулся Кэррон.

«До рассвета три часа. Кэррон, все должно быть сделано до того, как проснутся первые люди. Прямо сейчас отправь инструментальщика Ормана к Уэру. Нужно сделать несколько телепаторов. Найди доктора Уэссона и скажи ему связаться с Уэром. Затем разбуди других, чтобы получать и передавать мои приказы, а сам немного поспи».

– Теперь, Уэр, нарисуй чертежи деталей, которые понадобятся тебе для этого аппарата, чтобы Орман мог начать, пока ты спишь. Ах да… ты ведь сможешь создать устройство для перевода человеческих мыслей на частоту сарнов?

– Что? Человеческую речь в сарнскую? Даже не знаю. Я работаю над этой проблемой уже несколько недель – время от времени.

– Значит, теперь самое время снова приняться за работу. Если ты сможешь сделать это, Уэр, мы снова отвоюем Землю!

Эти детальки были невероятно маленькими. Они лежали на ладони Уэра – две крошечные закрытые катушки, соединенные выпуклой перемычкой из металла размером где-то с половинку арахиса между двумя кусочками стального стержня толщиной в дюйм. Но работа была удивительно искусной.

– Это только проигрыватель, – со вздохом сказал Уэр. Его глаза были красными от усталости. – Магнитофон стоит там. Ты сказал, что он не обязательно должен быть портативным. Как ты и хотел, он делает запись человеческих мыслей на серебряной ленте и преобразует ее для сарнского диапазона. Лента непрерывна и воспроизводится до тех пор, пока она наматывается на эту маленькую пружинку.

А теперь могу я спросить, для чего тебе нужно все это? Я так сосредоточился на работе, что, кажется, ни один лишний вопрос не мог уместиться у меня в голове. Какую такую мысль нужно записать, чтобы изгнать сарнов? Бесконечно повторять: «Убирайтесь прочь»? Телепатические команды имеют не больше силы, чем слова, сами знаете.

– Не имеют, если им будут сопротивляться, – согласилась Дея. – Но они могут восприниматься на подсознательном уровне. Хочешь увидеть, кто и как…

Камень наверху сдвинулся с места. Грейт, Дея и Уэр подняли головы. Только измученный крепко спящий Орман не заметил этого вторжения.

– Вниз, Саймонс, – раздался голос доктора Уэссона. В его интонации была ласковая настойчивость, сострадание сочеталось с твердостью.

На лестницу ступила пара ног, спускавшихся медленно, устало, словно испытывая ужасное бесконечное изнеможение. Утомление, превышающее покой, страдание и безнадежность выражались в их тяжелом, унылом шарканье. Вяло, печально они спускались по длинной лестнице, и механические, ритмичные шаги были глухими вестниками поражения. Потом показалась расслабленная фигура мужчины: сильные мускулистые руки и плечи покорно опустились под мертвящим грузом всепоглощающего отчаяния. Ниже, ниже…

– Вниз, Саймонс. – Голос доктора был усталым, в нем слышалось странное отчаяние, которое, казалось, передалось ему от этого обреченного человека.

Уэр медленно обернулся, чтобы взглянуть на Дею и Грейта.

– Кто это – Саймонс?

Они не отвечали, и он снова повернулся, чтобы окинуть взглядом фигуру, которая теперь неподвижно стояла в ярком свете ламп этой погребенной под землей лаборатории. Лицо человека было бледно и изрезано морщинами. Когда-то властное, теперь оно было лишено внутренней силы, застыло как мертвая маска равнодушного отчаяния. В его глазах была тьма; они были черными колодцами, которые без надежды, без малейшего намека на надежду глядели в проницательные серые глаза Эсира. Уэр почувствовал, как что-то внутри него похолодело под пристальным взглядом этих глаз, в которых не осталось ни страха, ни надежды. Душа, прятавшаяся в них, не была мертва, но жаждала смерти. Ярко освещенная комната вдруг показалась холодной и тоскливой. Усталость от бесконечной борьбы с одолевающими их сарнами и ощущение ее обреченности навалились на Уэра. Безнадежность и отчаяние были столь глубоки, что он не стал бы возражать, потерпи он поражение.

Он с трудом отвел глаза.

– Дея… во имя всех богов, что… кто… что это такое?! – прошептал он.

– Это отрицательная энергия, Уэр. Отрицательная энергия разума, чернота Эсира, приложенная ко всем надеждам, ко всем стремлениям. Он сумасшедший, у него маниакально-депрессивное расстройство. У него нет ни надежды, ни желания убежать из этого отрицательного ада отчаяния, который далеко превзошел любое уныние. Он безумен, ибо ни один человек в здравом уме не смог бы выносить ту ужасную темноту, ту безнадежность, которые являются абсолютной, всепожирающей силой, наполняющей его существо.

Если бы его рассудок когда-нибудь вернулся к нему, он стал бы одержим самоубийством, пытался покончить с собой любым доступным ему способом, как бы ни был ужасен этот способ. Сейчас такая спасительная мысль не может прийти ему в голову. Это было бы борьбой, которая сама по себе является надеждой, а у него нет надежды. Воспринимать смерть как спасение – значит на что-то надеяться, верить в существование чего-то лучшего. Сейчас это ему не по силам, ибо надежда, борьба, стремление спастись – все это требует воли, которую он утратил.

Он безумен, Уэр, потому что ни один разум не может вместить то ужасное отчаяние, которое он испытывает постоянно, и остаться в здравом уме.

Запиши его мысли. Запиши их на этой серебряной ленте. Запиши его отчаяние, которому нельзя сопротивляться, которое нельзя побороть. Запиши это, и пусть его мысли разнесутся по всему Сарну!

Мать Сарна неподвижно сидела у высокого окна своей башни, тусклыми глазами глядя на Сарнские сады. Пышные плащи и тяжелые одеяла укутывали ее, но от них не было никакого прока. Холод пробирал ее до костей, высасывал из нее тепло. Огромная комната с окнами в каждой стене была погружена во мрак; стоял мороз, который усиливался с каждым часом, каждым днем, что она провела здесь почти без движения. Голые холодные камни стен от влажности покрылись ледяными каплями. Огромные обогреватели, скрытые в нишах, работали до красного каления, но темный воздух впитывал их тепло. Великолепные атомные лампы мягко потрескивали в высоком сводчатом потолке; их слабый вкрадчивый шелест бессмысленно прозвучал в ее ушах, а затем яркий свет угас. Едва уловимое изменение в воздухе – и он стал казаться серым и холодным.

Солнце здесь не показывалось. Непрерывный холодный дождь заливал сады внизу, бесконечными струйками стекал по оконным стеклам, извиваясь под порывами слабого безучастного ветра. Солнце здесь не показывалось. Оно сияло сквозь пелену лениво моросящего дождя далеко за границей ее садов. Там было чудесно, она знала это, там в ясном небе искрились яркие согревающие лучи. Там был июнь. Здесь времена года застыли, замороженные все возрастающим холодом, который расползался по земле и сковывал ее. Все возрастающий холод…

Это адское порождение мрака. Она почти разозлилась, темная удрученная фигура, которая, сжавшись в комок, сидела там, в самом центре своих садов – или того, что когда-то было садами. Теперь вместо них было выжженное место, изборожденное и истерзанное ревущими атомными лучами в отчаянном стремлении убрать это ползучее порождение тьмы. Это только вызвало гибель одного маленького островка красоты в унылом холодном мире.

Но эта утрата ничего не значила, потому что красоты больше не было и уже не будет. Только холод, который крадет тепло из воздуха, стен, у ее старого усталого тела, и неуловимая темнота, пробивавшаяся сквозь сияние атомных ламп и лишавшая свет живительного блеска, превращая все цвета в серый. Палец вяло шевельнулся и нажал на кнопку управления. Нет, все кончено, температурный предел достигнут, она знала это; какой смысл снова пытаться сделать то, что уже тысячу раз пыталась за эти бесконечные бессонные ночи и единственным результатом чего был один оттенок серого, сменявшийся на другой, более темный.

Тусклые глаза взглянули на запотевшие стены. Холодные каменные стены. Какими они были, когда она заказывала их? Теплым оттенком розового и зеленого мрамора. Теплым? Розовый стал цветом умирающего дня в преддверии ночного холода. Зеленый – цветом бескрайних арктических льдов. Они издевались над ней, вызывали озноб в ее древнем теле. Древнем как мир. Нескончаемые годы, которые проходили без всякой пользы, пока она ждала. Ждала, что прибудет ее народ или что наступит момент, когда она снова сможет отправиться на поиски в космос. Бесполезные годы бесплодных усилий узнать тот единственный, утраченный секрет скорости, превосходящей скорость света. Он утрачен – утрачен вместе с десятью подготовленными сарнами, погибшими четыре тысячи лет назад при подрыве этого города, который когда-то назывался Нью-Йорком. Слишком многое она должна была сделать тогда, чтобы узнать эту тайну.

Теперь у нее было время – протекло четыре тысячи лет. Но она больше не могла понять этого; знание ускользало от ее притупившегося разума и слабых умов деградирующей расы. Как ускользнул от нее Эсир, оставив ее сидеть, жалко скорчившись под бременем страданий, которые она должна была выносить по его воле.

Она шевельнулась. Холод пробирал насквозь. Горячая еда, горячие напитки – они согревали лишь на мгновение, а затем оседали мертвой, холодной массой внутри нее. Апатия, которая охватила ее теперь, жила в ней еще до того, как этот унылый холод заставил ее лучше осознать происходящее. Ее сарны были слабыми; изнеженные дети своего мира, слишком разумно организованного, чтобы развить в них острую, отточенную способность к конкуренции. А она была стара. В ее распоряжении было бессмертие и вечная телесная молодость. Но разум старел и притуплялся, мысленный поток сужался и замедлялся с течением лет и тысячелетий. Она никогда не вспоминала свой точный возраст – но какое он имел значение? Все это глупости. Не имело значения, думала она об этом или нет; годы прошли, они слились воедино и оставили свой след на ее жизни. И на ее расе. Они стали слабыми. Человечество окрепло, выросло с годами, ослабившими сарнов. Теперь она, сгорбившись, сидела посреди своих садов как памятник унынию, которое наводило ужас на весь свой город, бросало вызов умам всего Сарна. Это было вопросом времени, неизбежностью, предопределенной, как движение планет. И сейчас это время пришло. Люди стали сильнее.

Дверь позади нее медленно отворилась, но ее задумчивый взгляд оставался прикован к противоположной стене, пока нарушительница спокойствия не предстала перед ней. Баркен Тил. Когда-то Мать считала ее гениальной ученой, надеялась, что она сможет раскрыть забытую тайну сверхсветовой скорости. Теперь ее восьмифутовая фигура съежилась, потускнела от тумана и мрака, сгустившихся вокруг них.

– Да? – устало спросила Мать.

– Ничего нового. – Баркен Тил покачала головой. – Это бесполезно, Мать Сарна. Там чернота. Ни один экран, ни одна субстанция не могут остановить ее распространение. Они лишь фиксируют все тот же холод, который мы исследуем с помощью наших приборов. Они сообщают нам то, что мы и сами знаем: что воздух пропускает меньше света, меньше тепла. Чернота каким-то образом впитывает их, но при этом не нагревается. Вакуум по-прежнему передает энергию, но мы не можем жить в вакууме.

Тард Нило сошла с ума. Она сидит на своем стуле, уставившись в стену, и повторяет снова и снова: «Солнце светит жарко… Солнце светит ярко… Солнце светит жарко… Солнце светит ярко!» Она не трогается с места, пока мы сами не поведем ее. Она не сопротивляется, но ничего не делает сама.

– Солнце светит жарко, – тихо повторила Мать. – Солнце светит ярко… Солнце – теперь никогда не светит здесь. Но в Биш-Уолне солнце светит ярко и жарко, а воздух чистый и прозрачный. – Она медленно подняла усталые глаза на расслабленную фигуру Баркен Тил. – Я бы хотела… я собираюсь наведаться в Биш-Уолн. Место, где солнце светит жарко и ярко, а воздух… Я никогда не была там. Ни разу за все то время, что Земля стала нашей, ни разу за четыре тысячи лет я не покидала Сарн. Я никогда не видела Тарглан с его вечно голубыми небесами и белоснежными горами. Я никогда не видела Биш-Уолн в золотых песках… горячих песках. Кажется, сейчас, прежде чем человечество поднимет последнее восстание, я хотела бы увидеть все это. Кажется… да, думаю, я поеду.

Два часа спустя она с трудом поднялась, чтобы отдать необходимые приказания, а еще через несколько часов взошла на свой корабль. От металла и хрусталя исходил такой же холод, как от оледенелого зеленого камня. Она безучастно смотрела сквозь залитые дождем стекла, как покрытые мраком сады и город остаются позади. За ними медленно, лениво поднимался еще один корабль. Она смутно удивилась, что два корабля смогли вместить всех оставшихся жителей Сарна.

Впервые за четыре тысячи лет она покидала свой город. Впервые за четыре тысячи лет в Сарне не осталось ни одного сарна.

Облака и мрак вдруг оказались под ними – унылая серость, которая живым куполом вздымалась и корчилась над Сарном. Косые лучи заходящего багрово-красного солнца падали на человеческий город, неясно шевелившийся внизу. Тепло, которого она не знала уже шесть бесконечных дней, разлилось по ее древнему телу, и блаженный сон окутал ее, пока корабль быстро, уверенно набирал скорость, направляясь к искрящимся под далеким солнцем водам, к Биш-Уолну, сверкающему и жаркому в золотых песках Сахары.

Ее глаза закрылись, и она уже не увидела сквозь рассеивающиеся облака ни медленно выпрямлявшейся черной фигуры, ни легиона мира, который стройными рядами маршировал к пустому, безмолвному Сарнскому дворцу. За ними шла разрозненная толпа мужчин в рабочей форме, отправлявшихся обследовать покинутые темные мастерские города, где когда-то приземлились корабли сарнов.

Лестер дель Рей (1915–1993). На исходе дня

Перевод Елены Жилиной

Astounding Science Fiction, май

Лестер дель Рей играл в научной фантастике все самые важные роли – издателя, критика и писателя. Известен благодаря своим рассказам «Елена Лав» (1938), «Нервы» (1942), а его роман «Одиннадцатая заповедь» (1962) – одна из самых интересных трактовок религии в научной фантастике.

Этот рассказ – прекрасный пример «доисторического» направления нашего жанра, в котором поди попробуй напиши убедительно. Дель Рей, очевидно, в этом преуспел. Но уже не столь очевидно, что именно он хочет сказать читателю о наших социальных отношениях и о природе эволюционных изменений в революционном мире.

(Лестер очень любит напоминать мне – по крайней мере, раз в месяц, – как я плакал над этим рассказом в метро, пока ехал в Колумбийский университет читать лекции. Я, конечно, всегда объяснял, что плакал от боли при виде чудовищно написанного текста, но это неправда. Из всех рассказов Лестера этот – мой самый любимый. А.А.)

Хву почесывал волосы на животе, глядя, как над холмом поднимается солнце. Он вяло ударил себя в грудь, немного повыл и с тихим ворчанием затих. В юности он ревел и скакал, чтобы помочь богу подняться, но теперь в этом не было смысла. Ни в чем не было смысла. В волосах он нашел солоноватую крошку сала, слизнул ее с пальцев и перевалился на другой бок, чтобы снова уснуть.

Но сон не шел. По другую сторону холма уже слышались гам и вопли, кто-то бил в барабан под мерный напев. Старый неандерталец заворчал и прижал ладони к ушам, но заглушить песнь Согревающих Солнце не получалось. Еще одна причуда Говорящих. Эти Говорящие с их причудами…

В его дни мир был дивен, и в нем жили лохматые люди, понятные ему. Всюду хватало дичи, в пещерах клубился дым кухонных костров. Он играл с немногими сверстниками (с каждым годом детей в племени рождалось все меньше и меньше), и уже в ранней молодости ему было чем похвастаться. Но это было до того, как Говорящие сделали долину своими охотничьими угодьями.

Старые предания, частью рассказанные, частью понятые без слов, повествовали о давних временах, когда только его народ бродил по необъятной тундре. Они заселяли пещеры, и ни одно животное не могло укрыться, когда они выбирались на охоту огромной гурьбой. А животные во множестве стекались сюда, теснимые на юг четвертичным оледенением. Затем великий холод пришел снова, и стало тяжко. Многие из его племени погибли. Но многие выжили и с возвращением тепла и сухости вновь расселились по окрестностям, пока туда не пришли Говорящие. Хву беспокойно заворочался – он так и не нашел этому объяснения, но Говорящие занимали все больше и больше места, а его народ слабел и отступал. От отца Хву знал, что их немногочисленный род в долине – все, кто остался, и что это единственное место на всей огромной земле, куда Говорящие захаживают редко.