Гапландия

Вдоль улицы грудились неправильной формы здания – анонимные офисы, поименованные многоэтажные дома. Через смог можно видеть мятные окна, васильковые вывески, людские фигуры на выступах балконов. В давние времена, вспомнилось мне, слово «человейник» имело негативную коннотацию. Странно, да? А, между прочим, слово «мечта» раньше означало не слабоумие, а… а Сеть его знает, что оно означало. Несущественно. Главное, человейник. Каждый клауфил почитает человейник, ненавидит врагов, соблюдает правила. Соблюдает, в том числе и в том случае, когда общественная норма ему не нравится, не соответствует личным мыслям, регламент которых является единым догматом, одинаково защищающим всех сожителей, как бы они друг друга не презирали. Ювенальное реагирование, а проще говоря, порка детей, никак не соответствует моим собственным принципам. Но общественное имеет приоритет, поэтому я должен наказывать мелкого. Дома – на усмотрение, в коллективной структуре – обязан. Но как-то не по себе. Стыдно перед самим собой. И перед собой – тем, давнишним, десятилетним тоже стыдно. Неуютно. Я с отчаянным упорством стремился убедить себя, что порка скрепой не катастрофа, а обычный воспитательный акт, который не вызовет у ребенка никакого потрясения, что все удобно и комфортно, но через занавес выполненного долга настойчиво проступали угловатые очертания тревожной неправильности, подлости произошедшего. Себя можно убедить в чем угодно на поверхностном рациональном, но, если глубокое внутреннее протестует, то это туманный самообман, на котором не устоять.

Говорят, современность закрыла совесть. Не так, чтоб ортодоксально я в этом теперь уверен. Обозленный чистый лист потерялся в снежном поле. Образно говоря.

Давид ворочается на сидении, то на левый бок клонится, то на правый. Я глажу его по вихрам, он отстраняется.

– Что, Дава, болит задница.

– Нет, – хрюкает носом. – Вспотела.

Я хохочу. Боец скрывает улыбку. Разрядка. Все просто на самом деле.

– Зачем в коридоре? – отсмеявшись, рассуждаю я. – Отвели шалаву за школу, запинали до кровавых соплей. Мы делали так. Важно, чтоб никто не видел.

– Разберемся, – совсем по-взрослому отвечает Давид.

– Майор Кулес в твоем возрасте уже убил свою первую зебру.

– А Сурилян командовал полком. Знаю.

«Жилищный корпус «Гапландия», – пропел навигатор. – На парковке имеется два свободных места».

– Ближе к входу, – скомандовал я.

Парковка – корень всех раздоров в нашем дворе. Полагается у каждого жилого корпуса иметь площадку для стоянки. Хороших мест на всех не хватает. А самые сволочи – жители третьего корпуса, который расположен прямо напротив нашего. Просторная и безветренная парковка у них. Сволочи? Факт. И все равно – видимо, от агрессивной злобы – жильцы третьего корпуса ставят теслы на нашу стоянку. Противостояние с соседями имеет и идейный, цивилизационный аспект. Его неоднократно озвучивал домком. Но не в этом дело, ключевое то, что жители корпуса 2А переметнулись на сторону корпуса 3. Это щучья измена и предательский удар. Выстрел в спину, если говорить метафорически. Наш корпус 2 соединен с корпусом 2А несколькими надземными переходами. Разрабатывался проект горизонтального лифта, ходящего по галерее на уровне пятидесятого этажа. Но некоторое время назад переходы оказались закрыты. Причем закрыты со стороны корпуса 2А. И как это называется? Казус белли, как говорили великие предки. Нас поддерживает корпус 2Б, с ним мы тоже соединены переходами. Теперь в их сторону будет запущен горизонтальный лифт. С «бэшками» у нас полная солидарность, несмотря на то, что подстрекатели из третьего пишут жильцам в личку язвительные послания на тему: «Зачем вам этот лифт? Вы в гости друг к другу не ходите». Как зачем? Чтобы был. «Бэшки» не поддаются на провокации. С такими союзниками мы непременно победим. Иначе быть не может.

Когда мы с мелким зашли в парадную, господин старший консьерж говорил малознакомому соседу:

–… в подвале. Отрежем и посмотрим, как запоют.

– Давно пора, – сказал сосед, пошел к выходу. – Кругом враги, сожители, – поздоровался он с нами.

– Дело правое, – ответил я, а Давид спрятался за мою спину.

Консьерж остановил нас на пути к лифту и сообщил:

– Старшая по подъезду заявил. Если два-а не одумаются и не извинятся, мы перекроем им отопление. Это много труда не составит перекрыть вентиль в подвале. Отрежем и посмотрим, как запоют.

– Решительно, – сказал я. – Недаром мы за него голосовали.

В лифте боец спросил:

– Почему старшая по подъезду? Он же дяденька.

– Должность так называется. Смотри, модератор – это он, мужского рода. А ведь может и девушка работать модератором. Должность.

– А твоя должность как называется?

– Блогер пятой категории.

– Почему пятой?

– Потому что между шестой и четвертой.

Ненавижу этот вопрос! Ресурс так решил. Я их что ли присваиваю, категории эти? Кулинарные курсы надо пройти, на готовку хорошо подписываются.

– Вырасту, стану первой категории, – сказал Давид.

А я смотрел на Устав корпуса и насчитал пятнадцать раз по тексту трескучее словечко «запрещается». Когда мы заселялись в Гапландию, запретов было одиннадцать.

Сдал мелкого Норме, сел поработать. Ничего не выходило, все мысли – вектор на вечер, предвкушение встречи с Пашкой. Здесь не только умильная ностальгия, здесь и утилитарный мотив: послушать целого ветерана. Диктофон включу на телефоне, потом перепечатаю. Системно будет упомянуть в тексте: «это сказали мои кореша, проливавшие кровь свою и чужую», а потом ввернуть реальный рассказ о штурмах, маневрах, расстрелах. Зафорсить сюжет, денежку заработать. Неплохо, верно?

Своего сегодня ничего не выложил, дал пару комментов в четыре строки, распределил дизлайки и лайки. Лайки, конечно, Корифеям – Хилону, Аркаду и Дудочке крысолова. А Бибисевсу – отдельное восхищение. Сыграл четыре кона в преферанс. К семнадцати часам поехал на рандеву.

***

Кафе «Вобла и лось» находилось в подвале дома «Елисей» Центрального района. Изыск и роскошь здесь не грелись – сдержанная обстановка. Минорный вайб, и столики заставлены стаканами.

Паша Вжик сидел за барной стойкой. Я, сев рядом, заметил, что он успел прилично выпить. Вжик по-свойски хлопнул меня по спине. «Одноклассник мой», – пояснил он стройному бармену, хотя тому, надо думать, до корзины наши связи. Я заказал астраханского виски, сразу двойной, чтобы Вжика догнать. Чокнулись, бахнули. Чокнулись, врезали.

Звучала песня Африканки Иты, пахло жареным мясом. В целом, комфортно в центральном кафе. Прикольное место, возьму на заметку. Вжик кинул пару штатных вопрошаек: о моих подписчиках и подписках, о жене и детях, о фитнесе и хобби, но было такое впечатление, что я сегодняшний ему интересен только как реинкарнация того юного одноклассника, которого он знал давным-давно. «А помнишь, на алгебре? – спрашивал он. – На суверенной географии? А воду во флягах возили в столовку? Компот был кислятина, но пили…».

– Дурь наша вечная, – вздохнул тяжко я. – Цифровизация, цивилизация, а в школе нет водопровода, и отопление глючит. Сейчас такая же фигня, у меня сын в третьем классе.

– Школа – прекрасное время, – улыбнулся Паша. – Нинку Пиряеву помнишь?

Конечно, я помнил. В каждом классе должна быть своя королева, в которую рифмовано влюбляются мальчишки, причем все и разом, когда вдруг после школьных каникул вернулась в учебу девочка, месяц назад бывшая просто пацанкой, своим в доску парнем, но теперь обретшая женственность – несравненную, притягательную – и ты с задней парты смотришь с томлением на солнечный зайчик нежности кожи на тоненькой шее чуть ниже серёжки. Нина… Ее убили дембеля. Долго насиловали у железнодорожной насыпи, потом бутылкой и смерть. Солдат осудили к солдатчине. Дядь Женя Пиряев повесился, а мать – вроде бы сердце. Остались три фотографии в тамбуре крематория. Солнечный зайчик нежности кожи на тоненькой шее под розовым ушком. Такие дела. Да уж.

– Галипеда умерла, – словно в унисон моим мыслям проговорил Паша.

– Я знаю.

Галина Петровна, наша классная руководительница, преподаватель сленга и литературы, она удивительным образом умела увлечь школьников произведениями Тургенева, Чехова, Строгова, Джаббы 505, и ненавязчиво вплести в учебный материал тугие воспитательные струны, но не для того, чтобы именно сделать нас клауфилами, а для того, чтобы в детях и подростках осадочной породой формировалась глина, из которой со временем вылепятся нужные обществу свойства и качества.

– Саню Джексона по телеку видел, – сказал Паша. – Стоял в толпе на митинге в честь Цензурного комитета. Включаю: о, Джексон. Орет со всеми: цэ ка, цэ ка! Совсем такой же, очень мало изменился. Седина только.

– Не молодеем, – сказал я и заказал еще двойную порцию.

Вжик подлил себе из бутылки. Пойло в бутылке кончалось. Бармен, которого бы премии лишить за нерасторопность, придвинул мне терминал, я приложил запястье, расплатился.

– А в детстве, помнишь, еще ходили бумажные деньги? – сказал Пашка, когда бармен отошел. – У букинистов, еще там в разных…. В приемке стеклотары. За такую стекляшку, – он щелкнул пальцем по бутылке. – Давали налом евродоллар.

– Я тебе и сейчас могу дать евродоллар.

– Но детство не можешь.

– Грустно, – сказал я будто грустно. – Ностальгия, Паш? Есть такое? Это кризис среднего возраста, мне на психотерапии исправили. Сходи.

– Хожу. Куда деваться? – Вжик хряпнул лютым глотком, кинул на задние зубы арахис. – Но ты скажи, Алек, как так получается, Джексон в школе был бунтарь. Вспомни скандал, как он во время гимна не встал. Говорит, я музон не узнал, слуха нет совсем. А теперь на площади кричит «цэ ка!». Что с людьми происходит?

Я хотел сказать о дураке-радикале, который к сорока годам не стал консерватором, но вместо этого спросил:

– А Ермес Олимбаев, где он сейчас не в курсе?

– Ермес? Он не изменился: жучара, жулик и хитрец. Работает в «Госпроме». О! Браслет мне подарил, – Паша приподнял рукам и продемонстрировал лейбл «Государственный Промоушен». Сам браслет не впечатлял, безвкусица. – Ушлый тип – да, но отзывчивый. На работу меня взял.

– Так ты же ветеран! – я изловчился и включил в кармане диктофон.

– А это и есть, – Вжик забросил в рот орешек. – Работа.

– На все школы ветеранов не хватает?

– Ветеранов, как грязи. Это школ не хватает.

Я подумал, что путь от научного работника к герою войны заинтересует подписчиков, поэтому спросил:

– Ты в институте работал же? На физмате, да?

– Работал, – Паша налил себе и выпил. – Преподавал. Когда уволили, перебивался кое-как, та самая, что называется, черная полоса. Подали с женой прошение в Управление семьи, нас развели вместе с имуществом. Она, наверное, думала, прицепом к доктору наук пройти в истеблишмент. Обломалась. Потом встретились, я невзначай браслет засветил. О! «Государственный промоушен», Пал Петрович, да я всегда в тебя верила, да может быть мы снова.… Нет, говорю, развелись, так развелись. А полгода ходить по инстанциям, чтоб семью разрешили – ну его!

– А в Госпроме ты кем?

– Что Госпром? Я в институт ходил восстанавливаться. Моя формула, за которую выперли, теперь на сайте ЦК висит. Не в полном виде, но я-то знаю. Нет, не восстановили.

– Важная формула?

– Пф –фы! Спрашиваешь! Формула лояльности.

– Я что-то такое вроде бы слышал.

Выпили. Бармен тут же освежил. Поторопился разливайка, я эту не допил, а он подливает, и как посчитать теперь стоимость?

Вжик слепил брови, придвинулся, сказал:

– Смотри, Алек. Официально большинство всех граждан-подписчиков регистрируется и работает с одним аккаунтом. О! Тут ведь как родилось это? формула-то…У меня семинар по теории игр, а студенты пришли с лекции по социальной психологии. И один умник спрашивает, а как высшая математика может использоваться в психологии масс. Я думаю, подловить хотел? И экспромтом накидал. Маркером на флипчарте такое черчу. Есть в обществе большинство, но некоторые пользователи – их процентов сорок – регистрируют два адреса в Сети. А еще небольшая часть, назовем их Икс – три имени и более. То есть, я рисую в порядке возрастания три разновеликих сегмента общества – Икс, Игрек, Зет. При этом мы видим, что уровень лояльности коррелирует со значениями переменных. То есть, большая часть сто сорок шесть процентов общества принимают информацию не критично. А четырнадцать процентов – всегда критично, независимо от тематики. Но сегмент Игрек в случае постановки вопроса под другим ракурсом колеблется, этим зрителям необходимо сделать выбор. И тогда включается теория, парадокс Эллсберга, в частности. Колеблющиеся выбирают массовость, то есть склоняются к значению Зет. А Игрек, умноженный на коэффициент ноль четырнадцать, склонится к значению Икс. Казалось бы, Икс растет, но есть одно но! Давай, знаешь, что, – Паша огляделся по сторонам. – За столик пересядем, а то эти табуретки слишком высоки для отрицательно трезвых клиентов.

Прихватив бутылку коньяка и пару блюдец, мы ушли от бара к столику в углу. Вжик по пути умудрился рассыпать орешки, вернулся за новой пачкой, а я поставил посуду и определил, что столик шаткий. Цивилизация, думаю, цифровизация, а мебель поставить нормально не можем. Надо бы поменять дислокацию, но Паша, вернувшись, вытянул из подставки стопку салфеток и положил часть из них под ножку стола, зафиксировал. Сообразительный кент, одно слово – математик. Кто б другой додумался? Я – нет.

– И что там с формулой? – спросил я, а Пашка достал из внутреннего кармана карандаш и на последней салфетке стал чертить замысловатые загогулины, объясняя мне свое открытие.

– При определенных вводных значение Икс распадается в такой же пропорции. Четырнадцать процентов будет против мнения остальных. Значит, эти четырнадцать переходят по теории к большинству, в Игрек и Зет. Игрек делится – возрастает Зет. Значит, протестующие Икс уменьшаются, их число дробится в установленной пропорции. Число Игрек переменная, зависящая от заданных значений, в результате которого Зет остается константой, а Икс стремится к минус бесконечности. О, решение. До-ка-зан-ное! Сто сорок шесть процентов общества лояльных пользователей против меньшинства, число которого при введении переменных составит ноль целых четырнадцать сотых процентов граждан подписчиков, то есть ничтожно малая величина, которой можно пренебречь.

Паша еще раз обвел на бумаге нули, после чего разорвал салфетку и вместе с карандашом убрал во внутренний карман. Нафлудил математик, подумал я, ты про войну уже давай, а то память в телефоне тоже в минус уходит.

– Так, и потом ты…, – кистью руки я сделал несколько гребущих движений.

– А потом я имел содержательный разговор с о-ч-чень серьезным парнишкой из службы опеки. Об этой самой формуле. Тот чувак упомянул, что не их подследственность, что материалы пойдут цензурникам. Кто из студентов настучал, так и осталось загадкой. С работы вежливо… о, вру! С работы хамски выгнали. Я неделю ждал – «тук, тук, откройте, Цензурный комитет», но не пришли они. Зато начались тоскливые времена.

– И ты пошел в армию, – подхватил я.

– Я встретил Ермеса, он меня отформатировал. В том числе и про армию. Читаю – о! Увлекательная у меня биография, оказывается. Военно-политическая, что занимательно. А медаль за храбрость мне вручили оказывается, – голос Павла наполнился какой-то вдохновенной мрачностью – В тот самый день, когда накрылось пособие по безработице. Ты, может, помнишь, несколько лет тому, при полном одобрении масс отменили все социальные выплаты. Ублюдки еще протестовали. Те самые, которые четырнадцать миллионных процентов. А сто сорок шесть лояльно поддержали! Верноподданнически.

Я помнил. Я и сам поддержал. Власть знает, что делает. Там все определенно объяснили: на пособия живут конченные, вражеские, неподключенные. Они не желают работать, отмена выплат вовлечет их в общественную парадигму. Стоп!

– Паша, – прошептал я. – Так ты не воевал? Это постановка?

– Это, Алек, государственный промоушен.

Меня проняло пряно-горькое разочарование. И обида, как от тысячи дизлайков.

Бармен пронес мимо нас прямоугольный поднос, прямоугольную спину и выбритый добела затылок. Мне показалось, что он подслушивает нашу беседу, среди охотников за крамолой работники сферы услуг находятся вне конкуренции. Официанты, бариста, доставщики приносят большое число трофеев бравым сотрудникам ЦК. Но в чем нас с Пашкой можно обвинить? Сидим. Вспоминаем за жизнь. Сколько времени товарищ Вжик играет ветерана?

– Четыре года без нескольких дней, – ответил он, рассматривая зубочистку.

Тогда что? Ничего. Если человека множество зрителей воспринимают как офицера, то значит, он и есть офицер. Это тот случай, когда возможность факта становится фактом. На таком обрядовом каркасе построено наше близкое к идеальному общество. Есть запрос уважать ветеранов? Есть. Реальность ветеранов к этому не имеет никакого отношения.

– А реальность войны? – цедя слова сквозь зубы, произнес одноклассник. – Имеет значение реальность события? Тогда достаточно вероятности, воспринимаемой как свершившийся факт.

– Зачем подписчикам факты? Им нужны впечатления. Ты смотришь видео корифеев…

– Я не смотрю.

– Все говорят, что не смотрят и смотрят все. Я о чем? Впечатления!

– Какие впечатления от факта войны?

– Героические.

– Зачем?

– Скучно.

– Так и сам бы воевал, – с некоторым пренебрежением сказал Вжик.

– Если все воевать пойдут, то кто будет…– тут я замялся. Видимо, скоромность не позволяла озвучить причины собственной незаменимости в этой жизни. И алкоголь изрядно притупил реакцию.

– Кто будет ролики выкладывать, статьи писать в Сети? Ты это хотел сказать? – Пашка изломал зубочистку в мотлы, ошметки спрятал в карман.

Кто будет детей воспитывать? Кто будет выполнять свой долг? Служить на благо человейника «Гапландия». Это не изображать невесть кого!

– А ты уверен, что есть кто-то настоящий? – бросил Вжик. – Ты видел живьем хоть одного Корифея? Главный цензурник в телевизоре, может тоже артист.

У председателя Цензурного комитета крайне мало времени. Иногда его изображает артист. Приемлемо.

– Ты своего домкома видел? – продолжал Пашка. – Спорю, что нет.

– Гапландия – огромный комплекс.

– Во-от! Комплекс. Зарылись в свои человейсы. Такое концентрированное чувство к дому, что уже не важно окружение. А какая Система вокруг, тебе не интересно! Что там, страна, люди, планета – не важно. Кто главный в Системе – не интересно. Зачем? Нас не касается. Так и живем. Корифеи Сети задают образец, а мы подражаем. Чему подражаем?

– Система работает, – возразил я. – Подробности ни к чему. Система бесперебойно обеспечивает внешнее снабжение Гапландии… я как клауфил озабочен прежде всего своим помещением.

– Клауфил! – передразнил Вжик. – Оу! Клаустрафил. Все такие преданные небоскребу! Но каждый хочет особняк. Свой, личный.

– Клауфил всегда за человейник!

– А когда Система подрывает людей воевать, все идут, как контуженные.

– Ты-то что об этом знаешь?! – слишком громко воскликнул я. Посетители кафе дружно обернулись к нашему столику. И не такой я был пьяный, чтобы не заметить, как бармен потянулся к тревожной кнопке. Пашка сделал несколько всеобщих успокоительных движений, мол, все нормально, никаких скандалов. Потом выпил и тихо сказал:

– Одни раз меня Ермес отправил на встречу в честь пятого сентября. Я испугался, меня расколют, говорю. Ты, он приказал, как бы из десятой роты, адъютант. Никто, таким образом, не придерется, они все погибли. Я ордена прицепил, пошел…

– Ни кринжа, ни совести.

– Не сказал бы. Все-таки с неловкостью. Не в этом суть. Пообщался с ветеранами пятого-девятого и о-о! – Вжик разломал очередную зубочистку. – Знаешь, Алек! Чедра – абсолютный фейк.

– Бифштекс заказать? Развезло тебя.

– Я их видел своими глазами, слышал своими ушами. Самые достоверные рассказы очевидцев. Наши вошли в Чедру, встали. Пустошь, сушь и тишина. Тоска. Что делать? Перепились и друг друга постреляли. А кочевники так и не пришли.

Ну такое… Я читал: «Победы в Чедре не было». Автор – Бодрый Ярик, корифей в те времена, миллиарды подписок, а потом налепил глупостей, заявлений против общего дела. Клауфилы отписались, Корифей низвергнут. Единственный случай на моей памяти, когда блогер такого уровня совершенно бесславно падает. Справедливо. Кто будет терпеть в наших рядах симпатизанта чедров? А Бодрый так и писал, что чедрский народ, живущий в единении с природой, не интересуется захватом оцифрованных мегаполисов, они кочуют себе и никого не трогают. Угроза была выдумана в Госпроме, операция разработана в ЦК, нашего вторжения враги, дескать, не заметили по причине отсутствия в Чедре государственных институтов, которым можно было бы объявить войну. Чушь, но такая… нетривиальная, цепляющая. И плюс сосредоточенный сарказм.

– Госпром, это такая контора, такая, о-о, – причитал Паша. – Государственный Промоушен. Они – это все, что есть. Они говорят, как говорить, и думаем мы, как придумал Госпром. Даже когда кто-то думает против Системы, это тоже формирует Госпром. Цензурный комитет, Служба опеки – его верные псы. Офф-чарки.

– Поднимем чарки, – сказал я, поднимая стакан. – За Систему.

– За Систему, – согласился Вжик. – Хоть мне она и не сильно нравится. Исключительно как математику. Как неверное решение не нравится.

Зазвучал хит нынешней весны. «Убей ублюдка! Убей ублюдка, в себе ублюдка убей…». За дальним столиком стала подпевать корпулентная дама с испитым лицом.

– Систему создавали не дураки, – сказал я, вытирая губы. – Предки знали, что делали.

– Да что вы все: предки, предки, – проворчал Паша. А меня задел пренебрежительный тон. – Если они и не кретины, что не доказано, – тут меня еще больше задело. – То Система, созданная сто лет назад, не обязательно эффективна сегодня. И она не эффективна. Предки, предки.

– Это не твое… – я давил в себе злость, как пузырчатой пленкой щелкал. – Не нашего ума дела, Паша. Система работает. Все довольны.

– А гедеоны, а чиэсы? Ублюдки те же, они против.

– Флуктуации. Ты сам вывел четырнадцать миллионных.

– Не всем апатия по сердцу.

– Это у меня апатия?!

– У всех. Это наследственное.

– Не хочу я тебя слушать! Победы предков…

– Приведи пример!

– Они были!!

– Мудачье твои предки. Мудаки и консервы. А мы –то? Мы-то даже не «кон», а дословные…

Баскетбольным мячом в лицо! Наотмашь! Убийственно! Так громыхнула ярость. Я выплеснул стакан на грудь урода. И бросил следом. Бокал ударил в лоб человека. Человека?! Мрази!

Я встал и стремительно пошел к выходу. С таким общаться – никогда! Ах да, забыл. Вернулся к барной стойке, заплатил. Почему-то оглянулся. Паша сидел, сгорбившись; жалкий, побитый. Кажется, плачет.

Взял еще на вынос бутылочку ноль пять. Встреча выпускников! Пиздеж академический, а в реале – вражеский голос. Зачем я к нему подходил вообще?

2.

Спал я крепко, но прерывисто, раз пять вставал в туалет и воды попить. Утром настроение – козел. Я с тяжелой головой пошел на кухню, здесь пахло поджаренным хлебом. Надо выпить крепкого кофе, чтобы прийти в крепкую форму. Супруга мастырила завтрак. Долгие годы я ее к готовке приучал – сопротивлялась, она из феминистического дома. Можно было двадцать лет назад выбрать другую для брака, но с Нормой мы лучше совпали в анатомическом плане. Тютелька в тютельку, как говорили великие предки. Предки… Тьфу! Вспомнилось вчерашнее безобразие, поплохело.

– Я вчера несколько перебрал, – говорю.

– Там не несколько, – щерится Норма беззлобно. – Кофею навези и помойся, псиной пропах.

Правильно. Это я вчера во дворе общался со знакомой собакой. Пожаловался ей, а она говорит – не переживай, ты не отвечаешь за бывших одноклассников, хватает дебилов среди клауфилов. Милый, все понимающий пес. Или сука, я не разбираюсь.

Сел за стол, Норма поставила передо мной дымящуюся чашечку.

– Предложение интересное прислали, – она помахала телефоном, как бы взбалтывая интересное предложение. – По поводу образования, чтобы уже сейчас Давида записать. Через три года как раз очередь подойдет.

– Куда?

– Курсы кунилингуса.

– Ну запиши. Ремесло всегда пригодится. Дорого?

Появляется Борис, энергичный, как павиан. Нескладный, шарнирный, угловатый, он кружит по кухне сверкающей шестеренкой.

– А вы все о деньгах, да?! – кричит он радостно. – Кто о чем, а родаки о бабках! Мам, дай мне пару бутеров на ход ноги, и я полетел.

– Что орешь?

– Кто орешь?! Я «орешь»? Я орел!

– Почему небритый? – выговариваю я. – Пошлину опять платить за тебя.

– На пошлину я наскребу, не волнуйся.

Не много зарабатывают доставщики. Но по крайней мере у меня он переводы просить перестал. Видимо хватает на юношеские шалости.