Полная версия
Театр тающих теней. Словами гения
Мать ее волнений по поводу веса не понимает: не все же ей быть голодной тощей пигалицей без форм – и взгляд остановить не на чем. Но, слава богу, теперь она замужняя дама. Повезло! Такая серая мышь, и подцепила видного мужчину, даром что мать его не любит, но что зять мужчина видный, признает. Теперь-то что переживать. Рожай себе, а не сиди днями на работе. Муж на то и муж, куда он денется!
Муж делает карьеру стремительно. Несколько лет назад они вместе оказались на телевидении на практике от университета. Она как лучшая студентка курса, он – просто как он. Главный парень на потоке. Красавец. Все всегда знали – ему дорога на телевидение! А тексты для мужа она пишет лучше, чем он. С первого его тракта, когда стало понятно, что написанное им самим ни один нормальный человек произнести не в силах. У него тогда паника началась – такой шанс, такой шанс, а он выговорить ничего не может, на каждом слове сбивается. Она села за печатную машинку, за три минуты набрала текст, встала за камеру, показывая крупно написанные сложные слова с проставленными правильными ударениями. И все получилось.
Господи! Хоть бы нам не забили за эти четыре минуты!
Мужу нужно быть уже в студии. Но даже напоминать ему сейчас страшно – заорет же. Пусть кто-то другой напоминает, если еще помнит о чем-то, кроме этих четырех минут. Но кто-то же включил лампы в студии – на первом мониторе видно, что студия уже освещена. Ведущему пора на свое место.
Три минуты.
Никто не напоминает. Муж потный, волосы взмокли, дай бог гримерше успеть хоть чуть расчесать и лаком залить. Взмокшую на спине рубашку переодевать уже некогда, но под пиджаком ее видно не будет.
Выдернула нейтральный вариант текста из печатной машинки. Повернулась к главному редактору – визировать будете? Отмахнулся. Быстро подсунула службисту. Надо же – читает, даже в такой ситуации читает, не пропуская ни слова!
Абзац. Другой. Третий… Пошла атака на наши ворота. Поднял глаза и опять опустил в текст. Читает. Но за ней исправлять ничего не надо. Она знает, что писать и чего не писать.
Жестом показала главреду на монитор с кадром пустой студии и на часы. Главред опомнился. Кричит громче комментатора в трансляции:
– В студию! Ведущий! В студию быстро! Где пиджак? Пиджак ему скорее. И текст! Где текст?
Выхватывает текст у службиста, который спешит шлепнуть разрешительную печать – не забыл не только синий карандаш, но и печать в аппаратную захватить. Текст в папку, папку в руки мужу. Нейтральный вариант про дополнительное время и продолжение борьбы за бронзовые медали…
Две минуты.
Муж кубарем слетает по лестнице из аппаратной в студию. Она с пиджаком в руках за ним.
– Трансляцию на монитор дайте! – кричит муж.
Как же две минуты не досмотреть!
Муж падает в кресло, никак не попадая левой рукой в рукав пиджака. Гримерша, она же костюмерша, в студию еще не добежала, а виновата конечно же она, жена, не так пиджак держит.
Картинка с Уэмбли на боковом мониторе. Эйсебио начинает последнюю в основное время атаку.
Минута.
Костюмерша, она же гримерша, отчаянно пудрит мужу мокрый лоб. Не глядя. Все глаза на монитор с трансляцией.
– Эйсебио. Пас Марио Коллуна. Снова Эйсебио! Команда Глорио Отто атакует!
– Вставить! Вставить им за Анголу, за Мозамбик! – кричит сбежавший со своего места осветитель!
– Восемьдесят девятая минута основного времени. Фешта приближается к воротам Льва Яшина! Эйсебио! Не дают ударить.
Сигаретка в зубах гримерши впервые прогорает больше, чем наполовину, пепел падает на эфирный стол. Успеть бы сдуть.
– Фешта! Пас на Жозе Аугушто Торриша… Гоооооооол!!!
– Гоооооол! Тооооориш!
Студия, в которой к монитору сбежались все, кто вынужден работать в такую минуту, набитая битком аппаратная, вся улица, весь город, вся страна, и все метрополии в долю секунды вскакивают! Как не вскочить!
Гол! 2:1.
Они бронзовые призеры! Португалия впервые выигрывает бронзу!
Оператор обхватил ее и кружит! Главред скачет, как первоклассник! Костюмерша висит на груди у мужа, пачкая своей красной помадой и сигаретным пеплом его эфирный пиджак – не прожгла бы! Муж выуживает из потайного кармана фляжку – откуда взял, перед матчем проверяла, а сейчас, когда пиджак несла, прощупать успела! – и залпом делает несколько больших глотков за победу!
– Сына моего будут звать Жозе Аугушто!!! Жозе Аугушто! В честь Торриша! – пятерней растрепывает только что причесанные волосы муж.
И только она, выбравшись из рук оператора, бежит обратно наверх в аппаратную, чтобы успеть за две минуты добавленного времени заменить нейтральный текст на победный, снова получить разрешительную печать службиста, распечатать для эфирной папки и положить ее на стол перед мужем.
Бежит, чтобы вдруг оступиться на крутой лестнице, покатиться по ступенькам, падая, почувствовать резкую боль, будто что-то внизу живота надорвалось.
И еще до того, как потерять сознание, понять, что бронза чемпионата мира по футболу стоит ей сына. И Жозе Аугушто родиться не суждено.
ЭваПортугалия. Лиссабон. 28 июля 1966 годаПосле матча
МонтейруЛондон. Уэмбли. 28 июля 1966 годаНа выходе со стадиона образовывается давка. Толпа поперла, кто-то упал, кто-то на кого-то наступил, крики, свистки, ор… Сектор быстро отсекают живым щитом конных полицейских, а перед ним отрядом подготовленных бойцов, обученных сдерживать толпу. Лошади, перетаптываясь, ржут.
Человек с расцарапанной щекой, которого только что показали на весь мир с португальским флагом в левой руке (без одной фаланги указательного пальца), выходит со стадиона молча.
Проорав на крещендо последние минуты матча, на победном ударе Торриша он сорвал голос. Но в давку не попал. Он же счастливчик! Ему всегда везет. Их места с коллегой Тиензу были в середине восточной трибуны с двумя выходами. Коллега зачем-то суетливо пошел налево. И застрял. В том проходе и началась давка. А он спокойно свернул флаг, вытер им вспотевший лоб, повернул направо и через несколько минут уже вышел за ограждения из лошадиных хвостов и привязанных к задницам воняющих мешочков.
Оглянувшись, он быстрым шагом пошел в сторону от основной толпы, которую еще долго как стадо баранов будут гнать до следующих станций метро сквозь ряды полицейских «во избежание беспорядков», как будто беспорядков, если они реальные, можно избежать.
Теперь он шел, настроившись на долгую дорогу, радуясь, что сегодняшняя игра еще раз подтвердила – он счастливчик. Это он принес своей команде победу.
Ему всегда везет. В самый последний момент, на краю пропасти жизнь всегда выбрасывает ему флеш-рояль.
Позавчера бы тоже повезло, вышла бы его команда в финал, если бы за восемь минут до конца матча его не вывели со стадиона. Выволокли, идти он не хотел, волоком тащили, в единой куче с давним знакомым, с которым лет пятнадцать назад вели здесь всякие дела. Дела вели, накануне даже встретились, в пабе выпили и решили вместе на футбол идти. Но не учли, что один из них португалец, а другой брит и что за выход в финал играет Португалия с Британией.
И ему опять везло – полуфинальный матч с англичанами должен был пройти в Ливерпуле, куда он доехать не успевал, но вдруг матч чудом перенесли в Лондон, и он успел с рук купить два билета! И если бы не этот брит, его удача передалась бы и сборной! Уже начала передаваться! Эйсебио с пенальти сократил разрыв в счете, еще чуть… Но ближе к концу второго тайма при ничейном счете они с так называемым приятелем уже молотили друг друга насмерть. Вот их и выволокли со стадиона, а вместе с ним и удачу его сборной.
Непрофессионально? Возможно! Но такой футбол, который еще и совпал с его заданием в Лондоне, бывает раз в жизни!
Сегодня он умнее. Британским фанатам сегодня все равно. Красные Советы или его верная салазаристская Португалия для этих чопорных себе на уме говнюков одно и то же! А он ради этого и летел в Лондон – те, кто отправлял его, думают, что ради другого дела, но он летел ради футбола.
Сегодня он все рассчитал, никуда не лез, на провокации не реагировал. Делал вид, что не понимает, что кричат эти гребаные бритиши, хотя каждая кричалка в адрес португальцев больно резала по сердцу. Но он терпел. Ради своей удачи, которую должен был передать своей команде. И передал!
Теперь может спокойно идти вдоль железной дороги, не обращая внимания на унылые улицы и дома. Он не был в Лондоне целых четырнадцать лет, но здесь ничего не изменилось. По крайней мере, в этих окраинных районах. Все такие же серые, сливающиеся с туманом длинные двухэтажные дома с узкими входами.
В Лондон не по своей воле он попал больше двадцати лет назад, в самом начале войны. Войны, на которую смотрел другими глазами, нежели все эти исходящие патриотическим психозом островитяне. Пайки́ они ввели! За продуктами очередь. В очереди никого не обойти – смотрят, как на душевнобольного, не принято, видите ли, у них без очереди. Ни хлеба, ни мяса нормально ни купить, ни продать. Газеты захлебываются от восторга – принцессы Елизавета и Маргарет служат в армии! Королевскую семью угостили окороком, но королева отправила его в госпиталь, заявив, что в такое трудное для страны время королевская семья вместе с народом и так же получает положенные по пайкам продукты. Положение обязывает… И все вокруг, включая его тестя, кипятком ссут от счастья – королевская семья с ними… Было бы с кем там быть.
В дом тестя, точнее, в его мясную лавку, он попал с голодухи. В Лондон его отправили и задание дали, а деньгами не снабдили. Но выбирать в его положении не приходилось. А голодать и мерзнуть он не привык.
Лондон невзлюбил. Холодно. Туман. Зимой хоть на улицу греться выходи, все внутри промерзает насквозь. В Португалии в холодные зимы, говорят, тоже промерзает, но ему, опять-таки, везло. В материковой Португалии он, считай, и не жил, а в Португальской Индии, на Гоа, где он вырос, всегда тепло. Это англичане в своей Вест-Индии жаловались, что им жарко, что влажность, климат тяжелый. Поэтому они со своей Индией ничего сделать и не смогли! То ли дело португальцы – прирожденные колонизаторы для таких стран!
Лондон ему не родной. Прожил здесь десять лет, дважды женился, завел детей, много чего в этом городе повидал, а уехал и забыл. Как ничего и не было. Даже не вспоминал. А их желтый дом на Гоа, со скрипучим рассыхающимся шкафом, большим вентилятором на потолке с лопастями, как крылья у стрекозы и белыми чуть колышущимися москитными сетками над кроватями, в хмари и холоде лондонских окраин приходил ему на память очень часто. Гораздо чаще, чем до или после Лондона. Но сам Лондон никогда. Ни первую свадьбу с венчанием, ни рождение двоих детей, ни работу в лавке тестя, ни походы с детьми в цирк шапито, ни задания, ни налеты авиации, ни другие налеты, ни арест, ни уход жены – ничего, что было до, после и во время, что составляет для добропорядочного англичанина всю жизнь, он не помнил.
И сейчас, быстро шагая вдоль домов со ступеньками на высокий цокольный этаж и стыдливо скрывающимися уродливыми лесенками вниз в полуподвал, удивился, что воспоминания вдруг прокручиваются перед ним, как в загадочном ящике, который он в детстве видел у бродячего фокусника, – смотришь в дырочку в том ящике, и картинки сменяют одна другую перед глазами.
По своей воле никогда в такой город бы не приехал. По своей воле бы не вернулся. Разве что футбол. Как предлог.
Унылая размеренность жизни семьи мясника, унылое однообразие будней соседей: «Отличная сегодня погода, миссис Хэйс! Как мистер Хэйс поживает? Вам как всегда? Три отбивных, два фунта говяжьего фарша и фунт лучших свиных сосисок? Передайте мои наилучшие пожелания мистеру Хэйсу». Две пинты пива и две порции виски в субботу в пабе… Повеситься от тоски. Если бы день за днем не повторял себе, что так надо и что он здесь не за этим, вряд ли протянул бы десять лет…
Зачем он сейчас идет к старой лавке тестя, он и сам не знает. Тоска? Точно нет? А что? Зачем идти к тем, кто вычеркнул тебя из своей жизни почти двадцать лет назад?
Позавчера, выбравшись после драки с бритишем из объятий растащивших их полицейских, пошел куда глаза глядят. И с удивлением обнаружил себя около старой колокольни на краю Хэмпстедской пустоши, часы на которой били одиннадцать ночи. Матч закончился в половине десятого. А это значило, что он, сам того не замечая, шел и шел полтора часа, чтобы очутиться здесь, около дома, в котором когда-то жил.
Лавка со старой вывеской King’s Butcher Shop – «Мясная лавка Кинга», конечно, была уже закрыта, но свет в доме еще горел, за прикрытыми занавесками мелькали тени – бывшая жена, ее новый муж и дети – его дети – и праздновали победу своей сборной над командой его страны?!
Сколько он так простоял, не помнил. И зачем вернулся на следующий день, тоже не знал. Только вчера утром снова оказался здесь.
– Отличная сегодня погода, миссис Хэйс!
Ого! Старуха еще жива?!
– Как мистер Хэйс поживает? Вам как всегда? Три отбивных, два фунта говяжьего фарша и фунт лучших свиных сосисок?
За прилавком стояла его жена. Та, какой он ее впервые увидел, зайдя в 1942 году в мясную лавку ее отца. И не сразу сообразил, что это…
– Передайте наилучшие пожелания мистеру Хэйсу…
– Спасибо, Лора! Поклон мистеру и миссис Почмак…
Почмак?! Кто это, мистер и миссис Почмак? Почему им передают привет в лавке Кинга?!
– Что пожелаете? – Молодая продавщица обратилась уже к нему.
Попятился назад, чуть было не налетел на не успевшую выйти за дверь миссис Хейс, пропустил странно посмотревшую на него старуху вперед – неужели узнала?! Хотел исчезнуть за дверью, как продавщица окликнула:
– Вы у нас впервые, мистер?
Дочка выросла похожей на свою мать. Какой та была в молодости. За двадцать лет его бывшая жена, наверное, растолстела, а дочка стройна. Но кроме материнских черт в темных глазах, темных волосах и в не присущей бесцветным лондонцам смуглости кожи в дочери проступала его собственная мать, ее бабка-гоанка…
Зачем-то спросил полфунта сосисок, запинаясь, что-то сказал о погоде, как у них здесь принято. Лора приветливо отвечала, взвешивая сосиски. Завернула в бумагу, протянула.
– Приходите еще!
– Спасибо… мисс Кинг? Или мисс Почмак? – В горле отчего-то пересохло.
Улыбнулась!
– И да, и нет! Кинги – мои предки, последним из них был отец моей матери, но он уже умер.
Значит, жадный хрыч, бывший тесть, подох. Что за манера рассказывать все первому встречному покупателю? Совсем не британская. Или Хэмпстед-Хит как был деревней внутри Лондона, так и остался. Все про всех все знают, а если встречается незнакомец, то он должен немедленно узнать все.
– Нас все здесь называют Почмак, по фамилии отчима. Но на деле у нас с братом другая фамилия, очень странная.
– А где ваш брат?
– Том на флоте. Служит.
Том… Жена настояла, чтобы крестить сына Томасом. Но при нем все в доме сына всегда звали на португальский манер Томашем.
– Ваши сосиски. Что-нибудь еще?
Посетителей после него не было. Девушке явно хотелось закончить разговор и присесть, с раннего утра на ногах.
– Нет, спасибо. Сосисок достаточно. И какая же странная фамилия у вас с братом?
– Монтейру.
– Португальская, – зачем-то произнес он, глядя на сосиски.
Лора рассмеялась.
– О! Вы знаете, что португальская! Здесь редко кто про Португалию слышал. До вчерашнего дня.
Улыбнулась.
– Вчера, когда Англия с Португалией в полуфинале играла, отец шутил, что только я не знаю, за кого болеть…
«Отец шутил…»
– А вы за кого болели? – спросил он.
– Конечно же за наших! – рассмеялась Лора. – Приходите к нам еще! К вечеру чудесную требуху для пастушьего пирога подвезут.
Вышел. Перешел через дорогу. Выбросил завернутые в серую бумагу и перевязанные бечевкой сосиски в мусорник. Сел в пабе, заказал пинту пива.
«За наших!»
Жена не спасла его, когда могла. Эта гребаная британская честность! Как же можно подтвердить то, чего не было! Подала на развод и отобрала детей, стоило ему один-единственный раз не выкрутиться. Еще и вышла замуж второй раз. Какой-то мистер Почмак занял его место, воспитал его детей, которые теперь болеют «за наших».
Да, он не видел детей двадцать лет, но сейчас это «за наших» его взбесило!
Смотрел в окно, видел, как подъехал забитый ящиками фургон и бывшая жена с мужчиной стали заносить в лавку ящики с мясом – на работников им всегда было жалко денег.
Жена не растолстела, как он предполагал, наоборот, вся усохла и никак не походила на хозяйку мясной лавки. Второй муж рядом с ней выглядел толстяком-здоровяком, хотя был размера на три меньше его самого. Рыжеватые по сторонам от проплешины волосы, красные обветренные руки. Какие были у него, когда он рубил мясо на заднем дворе этой лавки и однажды отсек себе фалангу указательного пальца левой руки.
Лора выбежала из лавки помогать, достала из фургона ящик, понесла в дом. Рыжий Почмак остановил ее, забрал из рук ящик, что-то сказал, подбородком указав на свой пиджак. Дочка подняла на отчима глаза и просто засветилась. Вытерла о передник руки, приоткрыла полу пиджака, достала из внутреннего кармана конверт, распечатала. И обняла рыжего отчима – буквально, как в кино, кинулась на грудь.
Однажды трехлетняя она так же кинулась на грудь ему, когда он водил Лору и Томаша в цирк шапито, разбивший свой шатер в южной части пустоши, и ее напугал клоун. Как ни уговаривал он дочь досмотреть представление, она не хотела. Так и сидела, уткнувшись в него, когда клоун со страшной нарисованной улыбкой появлялся на арене.
Что принес Почмак дочери, он не знал. Но чувствовал – ему не нравится, что это принес не он и дочка бросается на грудь не ему.
В день между полуфиналом и матчем за третье место он работал. Выполнил задание. Доложил. Но не улетел, как был должен. Начальство не может не понять – из-за такого футбола!
Но кроме футбола оставалось еще одно дело.
От Уэмбли он снова шел часа полтора. Не хотел брать кэб. Не хотел спускаться в метро.
Лавка закрыта. В окнах темно. Почмаки явно спят. В этом доме всегда ложатся рано, чтобы с пяти утра разделывать мясо. Только Лора с друзьями еще в соседнем пабе. Проходя сейчас мимо, видел ее силуэт в окне – выпила ли она сегодня «за наших»?!
Обошел со стороны сада, пальцем нащупал крючок калитки – все тихо, собак в доме мясника никогда не водилось. Подошел к заднему крыльцу, протянул руку к горшку с гортензией у порога – запасной ключ и через двадцать лет на своем месте. Тихо открыл дверь, спустился в подвал для рубки туш. Посветил зажигалкой. Все на своих местах. Топор, которым он отсек себе фалангу пальца. Еще топор. Большой нож. Веревки, на которых подвешивают туши. Взял одну из веревок. Поднялся наверх. Вышел в сад. Тишина. Как в сельской глуши. И темнота – ничего вокруг не видно.
Для страховки подождал еще какое-то время, принюхиваясь к тонкому аромату цветов, которых в его пору на заднем дворе еще не разводили.
Уронил таз, в котором в хозяйственной части двора промывали разделанные части туш. Следом швырнул в железный короб еще пару камней. Грохот сработал – в спальне зажегся свет, открылось окно. Почмак в полосатой пижаме выглянул – что случилось? Но на заднем дворе света никогда не было и теперь нет, ничего не увидишь.
Прижался к стене, неслышными шагами вернулся через приоткрытую заднюю дверь в дом. Уронил тумбу для инструментов. Зашел за лестницу, по которой уже спускался его рыжий сменщик и… приказал сердцу не биться. Он это умел. Сердце, громыхнув в груди в полной тишине, сделало еще пару ударов все тише и тише и замерло.
Почмак только поставил ногу на нижнюю ступеньку и потянулся рукой к выключателю, как накинутая сзади веревка уже затянулась на его шее. Даже не успел закричать, только сдавленный хрип повис в воздухе и звук падающих вешалок и тумбы. Сердцу можно разрешать биться вновь.
– Что там?!
Сбегающая по лестнице бывшая жена в темноте еще не успела понять, что того, на кого она его променяла, больше нет. Но уже чувствовала, что-то не так. И, не включив свет, стала склоняться над телом, когда он сзади быстро накинул на шею веревку, затянул ее и стал душить, не давая схватить себя руками и не ослабляя хватку, пока тело не обмякло.
Удивительно легко. Со вчерашним заданием пришлось куда дольше возиться. Объект никак не хотел умирать. Даже щеку успел ему расцарапать. А здесь все так тихо и быстро.
Бросил веревку. Осторожно перенес через труп жены одну ногу, развернулся, чтобы перенести другую и уйти, и…
…во вспыхнувшем свете выглянувшей из-за туч луны в окошке увидел, что переступил через Лору, которая успела вернуться, пока он был в подвале.
Женщина, которая сломала мне жизнь
СценаристкаПортугалия. Алгарве– Ну, мать, ты даешь! Из каталажки в Португалии мы тебя еще не вызволяли, – усмехается дочь. – Куда ехать-то?
Ее можно понять, в кои веки приехала провести время с матерью, а ту забрали в полицию.
– Руа Вашку да Гама. Но здесь навигаторы заводят не туда, я днем уже накручивала круги, пока консьержке не позвонила. Лучше показывать буду. Сейчас налево.
Это я должна была встретить дочку в аэропорту, но полицейские не отставали, пришлось ехать с ними в участок. Мануэла впустила доехавшую на такси дочку и ключи от арендованной машины ей отдала. В итоге не я встретила ее в аэропорту, а дочка приехала меня из полицейского участка забрать.
– Все в сценарий пойдет?
Дочка посмеивается над моей привычкой все жизненные передряги переваривать в сценарии и романы.
– В сценарий не пойдет. Нашему зрителю португальские трупы неинтересны. А в роман, может быть… Тем более… – замолкаю, не зная, как все объяснить.
– Что «тем более»? – переспрашивает дочка. – И за что они тебя в полицию забрали?! Ты же только прилетела, никого убить еще не успела. Надеюсь.
– Это и есть «тем более». На светофоре прямо. Мертвую женщину из бассейна я в юности знала.
– Жесть! – Новое любимое словечко у поколения детей. – Только ты так можешь! Прилететь на другой конец света и найти труп подруги юности!
– Она мне не подруга! Попыталась объяснить полицейскому комиссару, что видела утопшую всего пару раз в жизни, еще в начале восьмидесятых, и все! Но все равно прицепились.
– Зачем ты вообще полиции сказала, что ее знала. На следующем светофоре тоже прямо?
– Прямо. Не я сказала. Мануэла проговорилась, консьержка. Я при ней охнула, что эту мертвую знаю. Непроизвольно, сдержаться не могла. Налево. Она и выпалила полицейским.
– Н-да. Патологическая честность у европейцев в диагнозе? – то ли спрашивает, то ли выносит вердикт дочка. – Опять налево? Ты только прилетела! У тебя билет с точным временем прилета, на пограничном контроле штамп со временем прохода, аренда машины – все подтверждает, что, когда она утонула или что там с ней случилось, тебя в «Барракуде» еще не было. Она сама утонула или помогли?
– Скорее, помогли. Бассейн не лучшее место, чтобы топиться.
– Странно подозревать тебя. Тихо прокрасться, убить, а потом исчезнуть и торжественно въехать – встречайте меня! Где логика?
– Логики нет. Все это я объясняла. Но Мануэла говорит, что полицейские здесь хорошо умеют только штрафы собирать, так что лучше не гони. А в остальном они просто тормоз.
– Вечно у тебя как в плохом кино! И что теперь?
– Круговое движение, второй съезд. А меня отпустили под расписку.
– Домашний арест?
– Не то чтобы арест, но «Барракуду» до особого разрешения приказано не покидать. Иначе грозили аннулированием пятилетнего шенгена с занесением в черные списки.
– Поездили мы с тобой по Португалии! – недовольно хмыкает дочка. – Поузады. Коимбра с университетской библиотекой. Саброза…
– Ты сама поездить можешь…
– Что я одна в Саброзе делать буду?! Там же твой Магеллан родился…
– Такой же мой, как и всех.
– Ты же про него писала. Тебе и на Сагреш было нужно, где его Навигацкая школа. Потом в Лиссабон. Когда тебя отпустят? На светофоре куда?
– Прямо. Кто его знает, когда отпустят.
Обидно-то как! До невозможности обидно! В кои веки с дочкой можно было время провести, и на тебе! Стоит ли надеяться на этих неторопливых полицейских, что они найдут убийцу за пару дней или за неделю?
– Зато издатели и продюсеры твои будут счастливы. Взаперти ты все допишешь. А на пляж тоже нельзя?
– Не спросила. Но, думаю, океан в зону разрешенного пребывания в Барракуде не входит.
– Остается только бассейн…
– …но и тот после трупа. Мануэла обещала за ночь воду слить, утром все отмыть и заново наполнить. Но как вспомню этот крест мертвого тела на воде – не тянет. Почти приехали. Пульт от ворот у тебя на связке.
