Полная версия
Театр тающих теней. Словами гения
Вытираю протянутым Мануэлой полотенцем руки, подбираю свой телефон с края бассейна, подхожу ближе, делаю несколько фото на всякий случай.
– А остеохондроз? И что жила одна? – хлопает глазами консьержка, не понимая, как такие выводы можно сделать от одного вида спины.
– Платье с молнией сзади. Всегда застегивала молнию сама, некого было попросить, привыкла. Но сейчас до конца не застегнула. Видите, верхний край молнии болтается – рука не дотянулась. Левой снизу протянула язычок застежки сколько могла, дальше нужно было сверху перехватить правой рукой и застегнуть до конца, но правая не дотянулась. Вывод – или рука повреждена, но ни повязок, ни следов на руке не видно, или, что скорее, остеохондроз. Началось это недавно, иначе она бы придумала, как застегивать, или перестала покупать вещи с такими молниями сзади. А так как раньше справлялась, не заметила, что не дотянула до конца, а посмотреть на нее и помочь было некому – значит, была одна.
– Точно, она одна должна была приехать. Отца позже ждала, завтра-послезавтра, – подтверждает Мануэла.
Но я уже не слышу консьержку. Увеличив фото на телефоне, невольно машу головой – быть такого не может!
Пробую еще увеличить, не получается. И, едва успев отжать на себе одежду, снова иду к лестнице, оставляю телефон, спускаюсь в бассейн. Подплываю к мертвой женщине с другой стороны в попытке ближе рассмотреть ее руку.
И едва не захлебываюсь. Глотаю воду, судорожно гребу руками, чтобы удержаться на поверхности. Выплываю на мелкую часть. Откашливаюсь. Поворачиваюсь снова, не в силах поверить своим глазам.
Так не бывает.
На правой руке у мертвой женщины кольцо. Старинное. С особой вязью и кроваво-красным камнем.
Кольцо, которое я видела много лет назад.
На женщине из моего далекого прошлого.
– Говорите, она американка? – спрашиваю Мануэлу, снова выходя из бассейна.
Консьержка часто-часто кивает.
– По телефону она сказала, что из Америки должна прилететь.
На непонятном никому здесь русском бормочу:
– Так не бывает!
Уже отовсюду бегут люди. Кричат! На всех языках. Требуют немедленно достать несчастную из воды и откачивать.
Пытаюсь остановить соседей погибшей, сказать, что женщина мертва и трогать тело нельзя, нужно все оставить как есть до приезда полиции. Но слушать меня не хотят.
Красивый подтянутый мужчина, по виду слегка за сорок, прыгает в воду, подталкивает тело к бортику, где его принимает старичок с кривоватым носом, похожий на постаревшего мистера Бина. Около бортика суетятся дама в летах с внушительным бюстом, едва прикрытым намокающим парео, и темнокожая женщина моих лет.
Пожилой мужчина с отличной, скорее, армейской выправкой на хорошем британском английском говорит, что откачивать бесполезно. Но его не слушают, как и меня.
Тело переворачивают. Стараюсь не смотреть, но все же не могу отвести взгляда от некогда знакомого, разумеется, постаревшего за столько лет лица. Интересно, я так же постарела? И если бы это она увидела меня, то первым делом тоже подумала бы, что годы никого не щадят?
Дама с внушительным бюстом неуклюже и суетливо пытается делать искусственное дыхание рот в рот, но собственный бюст не дает ей дотянуться до рта потерпевшей. «Мистер Бин», похоже, говорит ей на португальском, что это бесполезно, но дама машет руками, отгоняя его и темнокожую женщину, мол, не мешайте. Выбравшийся из бассейна красивый мужчина отодвигает даму в парео, начинает делать искусственное дыхание сам, командуя, чтобы теперь уже темнокожая дама делала массаж сердца в такт с ним.
– Um – Dois – Três! Um – Dois – Três! Um – Dois…
Еще через несколько минут все же обреченно разводят руками. Все мокрые, все растерянные.
А я все это время, как зависшая на ноутбуке программа, смотрю на кольцо с кроваво-красным камнем на руке мертвой, не в силах пошевелиться. И поверить, что Так Бывает.
Что это она.
Женщина, которая сломала мне жизнь.
Morta.
Двенадцать минут
28 июля 1966 годаДвенадцать минут до конца основного времени.
Челка прилипла ко лбу. И тошнота подошла к горлу. В такой-то духоте.
– Белая как смерть! – Второй режиссер повернулся в ее сторону. Странно, что ее кто-то сейчас заметил. – Еще двенадцать минут. Шансы есть!
– Конечно есть. Мутит меня как-то.
– Нервы. Какой день подряд без обеда. Кофе, кофе, сигареты, кофе.
В аппаратную набились все, кто только может. Разгоряченные, мокрые, потные, почти как парни на поле. Взглядами, молитвами и криками завораживая мониторы, на которые идет прямой сигнал из Лондона.
– Двенадцать минут до конца основного времени исторического матча, первого в истории нашей национальной сборной матча за медали чемпионата мира по футболу. Наши парни уже сделали невозможное, во что до начала чемпионата не верил никто, – дошли до полуфинала! И вот теперь бьются за бронзовые медали!
Вновь и вновь повторяет комментатор. И то же самое одними губами повторяет ее муж, дежурящий здесь, в студии, на случай обрыва связи с Уэмбли.
– Сборная Португалии – сборная Советского Союза. Счет по-прежнему один – один. Эйсебио на двенадцатой минуте с пенальти открыл счет… один – ноль.
Можно подумать, кто-то сейчас этого не знает!
– Эдуард Малофеев на сорок второй минуте сравнял… Двенадцать минут. Двенадцать минут!
Будто в целой стране сейчас найдется человек, который не знает, какой счет и сколько минут осталось. Даже мама, которой она звонила незадолго до перерыва спросить, уснули ли малышки, бросила трубку, закричав, что «нам чуть не забили». Называется, купили маме телевизор, чтобы на зятя смотрела и меньше на него ругалась!
Страна с восхитительным наслаждением сходит с ума.
Она и сама окунулась бы в это волшебное помешательство, если бы от духоты ее так не мутило. И если хоть кто-то, кроме нее, в этой насквозь прокуренной аппаратной мог бы трезво соображать, то понял бы, что после этих двенадцати минут, нет, уже одиннадцати минут, им придется выйти в эфир. И кроме футбола не забыть про ситуацию в Анголе и про заявление, только что переданное «сверху». И что этот выпуск новостей нужно готовить прямо сейчас. В духоте, тошноте и помешательстве.
Мужу придется что-то говорить в прямом эфире, а не просто кричать «Гооооол!». И текст для этого выпуска должен кто-то написать, потом показать такому же сходящему с ума главному редактору, завизировать у службиста, в котором и то проснулись человеческие реакции – и он прибежал из своего дальнего кабинета в аппаратную вместе со всеми смотреть трансляцию. Пиджак снял, но его толстый синий карандаш для вычеркивания недопустимого торчит из нагрудного кармана прилипшей – как у всех – от пота рубашки, того и гляди начнет на рубашке оставлять визы: «Сократить! Убрать! Не позволять!»
Хорошо еще, что никуда не придется бежать с текстом, все здесь! А еще бы переписать текст на большие листы бумаги, чтобы потом стоять за камерой и держать эти листы, муж в таком состоянии точно не сможет читать по эфирной папке. Но на переписывание времени нет, написать бы и завизировать успеть!
Секундомер бежит.
Десять минут.
Тошнота волнами, как атаки на наши ворота. Вся надежда на дополнительное время. Но перед дополнительным временем будет перерыв, и новости должны выйти в эфир через эти несколько минут. И это могут быть три совершенно разных выпуска. Но все три – и победный, и траурный, и нейтральный – должны быть готовы за эти десять минут.
Что мужу придется сегодня выходить в эфир одному, без партнерши, стало понятно еще до начала матча, когда главный редактор выгнал из студии их главную телезвезду. Мужу до ее популярности еще жить и жить, но сегодня главный ее выгнал. Увидел, с какими капризами их великая звезда выбирает наряд.
В капризах звезды перед эфиром не было ничего особенного. Вешалки с одеждой, летающие по гримерке и по студии, крики на парикмахершу и костюмершу – не то принесли, не так причесали, – все как обычно.
– В белом выйду, если выиграем, в красном – если проиграем, по телевизору будет смотреться вполне траурно…
И нельзя сказать, чтобы звезда была не права. Полтора часа назад перед матчем на мониторах прямой трансляции уже шла картинка разминки с Уэмбли, и красная форма советской сборной, конечно, казалась черной. И только на одном ближнем к ней небольшом экране тестового цветного вещания черное превращалось в алое, пульсировало и било по глазам, добавляя головокружения.
Кажется, их звезда была единственной в целой стране, кого ее внешний вид интересовал больше, чем исход матча. Но главный редактор, обычно боящийся лишнее слово звезде сказать, в этот раз на нее заорал:
– Ты не в кадре! Только не сегодня!
И, глядя на изумленно открытый рот звезды, из которого еще не успел вырваться визг, быстро пробормотал:
– Женщина на корабле к беде! Закон мореплавателей. На футболе тем более! Только не сегодня.
И исчез. Визги звезды, обычно слышные всем, на этот раз достались одной костюмерше, оставляющей следы красной помады на выкуренных едва ли наполовину сигаретах. Не до звезды всем сегодня.
– Девять минут до конца основного времени, если главный арбитр англичанин Кен Дагналл не добавит еще несколько минут…
Стук ее пишущей машинки в таком шуме не слышит никто. Текст на победу. Нейтральный текст для перерыва перед дополнительным временем. Текст на поражение. Она одна сейчас соображает, что на поражение тоже нужен текст?! Как он был нужен два дня назад, когда они проиграли в полуфинале, сам выход в который страна воспринимала как чудо.
– Эйсебио! Невероятный Эйсебио, имеющий все шансы стать лучшим бомбардиром этого чемпионата, рвется к воротам сборной Советского Союза, но Лев Яшин блистательно играет на выходе. И немедленно возвращает мяч в игру…
«Исторический матч национальной сборной, Команды нашего сердца!» – печатает она. Проиграют они или выиграют, они уже команда нашего сердца.
На экране монитора болельщики на трибуне Уэмбли. Толпы орущих британцев, хотя им-то что орать, они уже в финале. Наших почти не видно, откуда им там быть, в Лондоне. Хотя комментатор говорит про такую важную для команды поддержку наших болельщиков, пусть их так немного на трибунах.
– И этот там?! – подает голос службист. Кто это нашего соглядатая так удивил?!
Поднимает голову. На экране крупным планом болельщик с нашим флагом в левой руке, а на указательном пальце нет одной фаланги. Кричит, нет, орет так, что вены на шее вздулись. Щека расцарапана. И глаза сумасшедшие. А кто в эту минуту нормален!
Рядом с ним еще один наш болельщик. Помельче, тоже с флагом. Но этот нормальный даже слишком для такого матча. Ничего не выражающий взгляд. Как амеба, которую в школе изучали.
В диком шуме в аппаратной кто-то еще умудряется услышать телефонный звонок. Директора и здесь нашли. Но никто вокруг даже и не думает почтительно умолкнуть, пока начальник разговаривает с кем-то очень важным – с неважным секретарь бы не соединила, директора во время такого матча беспокоить не стала. Да и сам директор у аппарата вытягивается по струнке. Тараторит. Мешает ей печатать и следить за матчем одновременно.
– Нет… Нет… Не мы. Международная трансляция… Сигнал формирует съемочная бригада ФИФА. Мы только получаем отдельно картинку, отдельно звуковую дорожку от нашего комментатора. Есть не акцентировать внимание! Слушаю! Слушаю! Будет сделано!
За двадцать секунд разговора рубашку директора можно выжимать. Прилипла к спине.
– Канал связи с нашим комментатором у кого?! Передайте, не акцентировать внимание на наших болельщиках! Категорически!
Уже и за болельщиков директору досталось?! С болельщиками-то что не так?! Поддерживают как могут.
Восемь минут.
Два дня назад за такие же восемь минут после забитого пенальти родилась надежда! Еще чуть, и сравняют, а там дополнительное время, серия пенальти и… Позавчера секунда за секундой надежда таяла. Мужчины в аппаратной, почти забывшие про кофе и сигареты, на глазах серели. И зверели.
– Кретинка! – Муж швырнул протянутые ему страницы текста для эфира, который она писала, пока все только «болели». С трудом в этом дыму дышала, боролась с горечью в горле от тошноты и горечью от подступавшего поражения, но печатала текст для эфирной папки. – Чтобы я читал это?! МЫ проиграли! Дура!
Что возьмешь с мужчины, когда сборная страны потеряла шанс на, возможно, единственный в его жизни Финал Чемпионата Мира, а ему сразу после этого надо выходить в эфир и что-то говорить всей стране.
Но вышел же. Несчастный. Красивый. Прочел все, что она написала. Многие сочли, что это было достойно. И только мама конечно же сказала, что от такого зятя одни несчастья!
– Витает, как коршун над бедой.
Она сейчас одна женщина в аппаратной, полной мужчин. Похоже, за женщину ее здесь никто не считает, звезду выгнали, а ее не заметили. Сочувствуют мужу – такой популярный, зрительницы сходят с ума, под дверями телецентра дежурят, мог бы и получше себе кого-то найти, чем это безликое, плохо одетое, растрепанное существо. Или она себе все придумывает?
Пять минут.
* * *– Не наши прокололись. Сигнал идет из Лондона, формируют организаторы. Они просто болельщика показали, безо всякой задней мысли.
За пять минут до конца матча человек в штатском кладет трубку, поворачивается к старшему коллеге, который маятником раскачивается около телевизора.
В здании одной из самых пугающих и закрытых спецслужб мира сегодня тоже смотрят футбол. Но профессиональной хватки не теряют.
– Просто болельщика?! Показали?! С ума все посходили?!
Человек-маятник пятерней треплет волосы, частички перхоти падают на ворот рубашки, пиджак он давно снял.
– Как он на стадион попал?! Куда же ты бьешь, мазила!!! Он когда о выполнении доложил?
– Вчера, двадцать седьмого июля, в восемнадцать двадцать четыре прошел условный звонок «Выполнено». Он эффективный профессионал, сами знаете.
– По плану операции этот «эффективный профессионал» когда должен был вылететь из Лондона?
– Ночным рейсом в день выполнения задания.
– Почему же сегодня весь мир видит нашего секретного агента в Лондоне?! Крупным планом?! Да еще и с нашим флагом в руках?
– Футбол, наверное, хотел посмотреть… А кто не хочет…
– Четыре минуты до конца основного времени в матче сборных Португалии и Советского Союза. Ничья. Один – один, – несется из телевизора.
* * *Четыре минуты.
Живот свело, как от схваток во время родов. Еще чуть-чуть. Сейчас текст допишет, свисток раздастся, эфир начнется, эфир закончится, дополнительное время стартует, и можно будет убежать в туалет.
Она, конечно, не звезда. Без нарядов от лучших портных города, без шпилек и манто. После родов так и не пришла в прежнее состояние. Мать говорит, живот теперь останется навсегда, как у самой матери остался. И у бабушки. У них в роду у всех так – девочками они стройные и хрупкие, а после родов разносит. Ее не то чтобы разнесло, вроде такая же стройная, живот даже уходить стал, но не суждено…
