В поте лица своего. Цари

– Я вижу: спите все время, – недовольно пробурчал Арей.

– Ты не должен злиться на нас. Мы просто выполняем свою работу, – примирительно произнес робот. Его друзья одобряюще закивали.

Арею стало смешно:

– Ладно, удостоверяйтесь… Только на вашем месте я бы все равно чем-то занимался, а не спал. Построили б что-нибудь вместо разобранных помещений… Что-нибудь красивое… Чтобы не стыдно перед людьми было. Нам с ними теперь сосуществовать придется. Больше не с кем… Они-то вон дворцы строят. А тут у вас – тьма одна… Как в гробу, – фыркнул он и вдруг вспомнил: – Вот что еще: подзарядиться мне надо. Аккумулятор совершенно сел. Как без рук теперь. А уж я вас за это тоже как-нибудь отблагодарю, – по привычке, будто общаясь с людьми, пообещал он.

* * *

Случилось так, что Арей закружился в бурном потоке дел, неожиданно обрушившимся на него в Риме, и почти забыл о Тартаре, киборгах и чудовищах, несмотря на собственное высказывание о том, что забыть их невозможно. Он и совсем забыл бы, если б не чувство еле ощутимой тревоги непонятного происхождения, иногда дававшее о себе знать в редкие минуты отдыха днем и всегда остро донимавшее ночью, когда, проснувшись вдруг, он пытался вновь погрузиться в сон, а оно, это чувство, как назойливая муха мешало ему вернуться в «объятия Морфея». Да и как тут не закружиться, не забыть, если рушилось налаженное устройство мира, им, Ареем, по привычке называемое полигоном, а всеми остальными – Римской империей? Как не забыть обо всем другом, если созданная им империя разваливалась – Арей ясно понимал это, – а он ничего не мог сделать, чтобы избежать надвигающейся катастрофы, потому что не понимал ее причин. Для понимания этого ему не хватало информации и приличного вычислителя – чтобы проанализировать происходящее. Внешне все выглядело так: очевидным источником разрушительных процессов стали варвары[12], первыми из которых следует упомянуть о германцах…

…В первом веке до нашей эры галльские войны Юлия Цезаря вывели из неизвестности многочисленные воинственные племена германских варваров. С тех пор не один триумф[13] был организован по поводу побед над ними, и не меньше битв было проиграно непокорным северным соседям. С германцами успешно торговали, а бывало, использовали как союзников в войнах с другими варварами. При Тиберии Германия вплоть до Эльбы оказалась под сенью римских орлов[14], а ее вожди слали римским полководцам подарки и заверения в вечной дружбе. И тогда же легионы Вара попали в засаду в Тевтобургском лесу, утеряв знамена и большую часть воинов. Защищая свои границы от воинственных соседей, империя была вынуждена возвести верхнегерманский и рецийский лимесы – грандиозную систему оборонительных валов, рвов, сторожевых башен, палисадов[15] и кастелл[16]. Вместе с тем на границе процветала обоюдовыгодная торговля: германцы покупали у римлян изделия из бронзы, стекла, оружие, орудия труда; римляне вывозили из Германии рабов, скот, янтарь, кожи, меха, растительные красители. Однако германцы жили крайне бедно, селились редкими, затерянными среди лесов деревнями, городских поселений у них не было. Они ставили деревянные, обмазанные глиной, длиной несколько десятков метров строения, большая часть помещений в которых отводилась для домашнего скота. Земледелие ими только осваивалось, урожайность была низкой, питаться часто приходилось лишь «дарами леса». При такой бедности алеманны, тюринги, саксы, бавары всевозможными путями, а чаще всего военной тропой устремлялись в пограничные римские провинции. С другой стороны, давно уже серьезно не воевавшая, заплывшая предательским жирком империя остро ощущала нехватку воинов и рабочих рук, а потому римские власти разрешали соседним племенам селиться в пограничных областях в качестве союзников или наемников, а крупные латифундисты охотно принимали варваров, готовых выполнять любую работу, на своих пустующих землях. То же самое происходило по всему периметру империи. В результате почти вся римская армия вплоть до высшего командного состава оказалась укомплектованной инородцами, а большая часть плодородных участков римских провинций оказалась скупленной выходцами из варварских земель. Гигантское, сверхцентрализованное государство стало неуправляемым и потому было разделено императором Диоклетианом[17] между четырьмя соправителями[18]. Диоклетиан, кстати сын вольноотпущенника из Далмации[19], командовал императорской лейб-гвардией и, как это не раз случалось, был провозглашен императором собственными отрядами после смерти предшественника. Во времена Диоклетиана установилась неограниченная монархия, при которой исчезли выборные республиканские учреждения, а управление империей осуществлялось ведомствами, которыми руководили чиновники, назначаемые императором. Чиновникам полагалась форма одежды, привилегии и право на пенсию по достижению определенного возраста. Кроме реформ, Диоклетиан был известен гонениями на христиан, а также тем, что, отрекшись от власти в конце концов, вернулся на родину и жил затворником в громадном дворце в Салонах[20], где умер от тоски, узнав о зверском убийстве жены и дочери. Констанций Хлор (Бледный), царствовавший немногим более года преемник Диоклетиана, август Запада, напротив, прославился добрым отношением к христианам в подвластных ему Британии и Галлии, а также тем, что взял себе в наложницы хозяйку таверны – Елену, убежденную христианку, будущую святую, ставшую матерью Константина Великого[21], которого после смерти Хлора британский контингент войск в свою очередь провозгласил августом. Константин долго воевал с соправителями: сначала лишив власти Максимиана (сына гота[22] и аланки[23]), он после смерти Галерия (сына иллирийского крестьянина) в союзе с Лицинием (выходцем из семьи дакийского[24] крестьянина) одержал победу над Максенцием (сыном Максимиана) в битве у Мильвиева моста под Римом, где его галльская конница, впервые развернув знамя с вышитым золотом крестом, опрокинула римские алы[25] и утопила в Тибре императора вместе с его преторианцами[26], а потом, отвоевав большую часть Балкан у Лициния, успевшего, кстати, жениться на сестре Константина, пообещал жизнь бедняге, но казнил того – и стал наконец единым властителем империи! Его сыновья, Константин ІІ, Констанций и Констант, были провозглашены цезарями и соправителями, а также назначены наследниками государственной власти. Миланским эдиктом[27] Константин провозгласил равноправие христианства, а по сути сделал его господствующей религией империи. Он же объявил воскресенье официальным «днем покоя». Перенеся в античный Византий свою столицу, он переименовал его в Константинополь, где окружил себя пышным императорским двором с заимствованным у восточных монархов сложным церемониалом. Несмотря на проведенные реформы, а может быть, благодаря им, империя при Константине начала окончательно разваливаться, разделившись в конце концов на Восточную и Западную и положив тем самым начало расколу христианства на православие и католицизм… Арею показалось удивительным, что еще два века после утверждения христианства продолжалось летоисчисление по Диоклетиану, пока монах Дионисий Малый, по заказу папы вычисливший дату Рождества Христова, не предложил сменить 241 год эры языческого императора Диоклетиана, гонителя христиан, на 525 год новой, христианской, эры.

Примерно в это же время на Западную Римскую империю обрушился невиданный поток варваров. Вначале масса германцев под предводительством Радагайса вторглась в Италию и осадила Флоренцию. Мобилизовав все силы, отозвав войска даже из Британии, куда начали свое вторжение англосаксы, римской армии удалось нанести поражение германцам, но вскоре бесчисленные полчища вестготов[28] заняли Северную Италию и подошли к Риму. Король Алларих потребовал большой выкуп, а также предложил отдать ему Венецию, Норик[29] и Далмацию. Император Гонорий[30] отказался от предложения короля варваров и бежал в свою столицу Равенну, но распад империи продолжался: в 407 г. была оставлена Британия, в 409 вандалы, аланы, свевы вошли в Испанию, вестготы, франки, бургунды и алеманны вторглись в Галлию, а гунны в 409 – в Паннонию. В 410 г. Алларих вступил в Рим и разграбил его, что произвело на современников неизгладимое впечатление: они назвали это светопреставлением, а сторонники язычества обвинили во всех бедах христиан…

Вот как все выглядело внешне, и вот что побудило Арея отправиться в Константинополь, чтобы разобраться в истоках событий, приведших к распаду великой империи и разграблению «вечного города».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Солнечный луч, миновав угол портика, упал на мраморный пол веранды, поднялся по тяжелой парчовой ткани скатерти и, взобравшись наконец на стол, задрожал, запутавшись в паутине узора серебряного кубка, наполненного вином.

– Полдень. Как быстро летит время, – сказала женщина, сидящая напротив Арея, и поднесла кубок к приоткрытым, чувственно изогнутым губам.

Тотчас искусственным щебетаньем механической птахи отозвались водяные часы, устроенные в зале, соседствующей с верандой. Живой соловей, виртуозно выводивший рулады в глубине сада, наоборот замолчал, будто прислушиваясь к голосу соперника, чтобы понять, насколько искусен тот.

Арей задумчиво взглянул на женщину: ему вспомнились неясные тени переплетений тел и бледные лунные блики на ее влажной коже.

– Ничего удивительного. Уже светало, когда мы уснули, – сказал он.

– Тебе показалось. На самом деле все кончилось достаточно быстро, – дразняще засмеялась она.

– Прошу тебя, не изображай из себя Мессалину[31]. Я не люблю этого, – не принял ее тона Арей.

– Ты случайно не спал с ней? – продолжала поддразнивать его женщина. Она снова подняла кубок и пригубила вино.

– К вечеру у тебя опять разболится голова, – заключил Арей.

– А ты опять снимешь мне боль. Кстати, как ты это делаешь?

Арей неопределенно пожал плечами:

– Точечный массаж. Восточная медицина…

– Понятно… Но ты так и не ответил на мой вопрос: ты спал с ней?

Арей отпил вино, глянув ей в глаза поверх края кубка.

– Она умерла примерно пятьсот лет назад, – сказал он.

– Я знаю. Но ты мне иногда кажешься гораздо старше.

– Поясни, что ты имеешь в виду, – бесстрастно спросил Арей.

Женщина покачала головой, умело уходя от неудобного вопроса:

– Нет, нет, ничего такого. – Она на секунду задумалась. – Я имею в виду твои знания и умения. Мне кажется, их нельзя приобрести и за сотни лет упорного труда.

– Я как-то уж говорил тебе, что просто любопытен. Мне приходится много путешествовать, иметь дело с разными людьми; при этом я всегда узнаю что-то новое.

Глаза женщины блеснули:

– Ты бы мог быть знаменитым врачом, великим ученым или прославленным полководцем…

– А стал всего лишь торговцем зерном, извлекающим прибыль из куска хлеба насущного, – закончил ее фразу Арей. – Удивительно, как мы, ромеи[32], не любим торговцев и в тоже время обожаем поесть… Хорошо поесть, изрядно выпить и поговорить при этом о чем-нибудь духовном… например, о бездуховности торговцев, мечтающих только о собственной наживе, – рассмеялся он. – Ни один уважающий себя римлянин не начал бы день со столь обильных возлияний и такого роскошного стола. Ему хватало кувшина разбавленного вина и сушеных фруктов, а рабочим людям – миски полбенной каши до самого вечера. А мы даже способ приема пищи придумали новый – сидя за столом, – чтобы можно было больше и быстрее съесть. При этом половина пищи попадает на бороду, что совершенно уподобляет нас восточным варварам. Несмотря на пример Константина, мы никак не можем отказаться от этого совершенно лишнего аксессуара мужской доблести, хотя у многих ромейских аристократов в бороде так и кишат насекомые.

– По-моему, римляне тоже носили бороды…

– С времен Александра Македонского[33] ни греки, ни римляне не носили бороды, пока неженка Адриан[34] не завел ее, чтобы хоть этим отличаться от женщины.

– Ты типичный «западник», – сказала женщина. – Мы едим за столом, потому что лежа гораздо удобнее заниматься любовью, чем едой. И уж конечно, лучше хорошенько поесть утром, чем наедаться вечером, а потом с помощью птичьих перьев вызывать рвоту, чтобы целую ночь не мучиться кошмарами из-за переполненного желудка. Кстати, рекомендую тебе вот эту фазанью ножку, – она кивнула на керамическое блюдо с двойным дном, в глубине которого тлели угли, не давая остыть фазану, запеченному в тесте. – Что касается торговцев, то, согласись, многие из них не заслуживают любви благодаря своей алчности, хотя на тебя, должна сказать, это замечание не распространяется.

Арей иронично хмыкнул и продолжил нарочито брюзгливым тоном:

– Плотно наевшись, мы облачаемся в свои одежды и пытаемся что-то делать, но напрасно, потому что после такого чревоугодия естественней всего сбросить эти многочисленные туники[35], варварские штаны и опять улечься в постель, чтобы дать спокойнее перевариться пище.

– Видишь, ты опять говоришь так, будто всю жизнь носил римскую тогу, а теперь вынужден надевать византийские штаны. Как хочешь, но ты не перестаешь меня удивлять…

Они помолчали, потягивая вино и глядя на панораму Константинополя, расстилающегося под ними. При этом Арей не мог не сравнивать его с Римом, который строился на его глазах, начиная с проведения городской черты. Сто лет тому назад, когда Арей впервые увидел Константинополь, этот город уже имел достаточно длинную историю. Согласно одной из легенд несчастная возлюбленная Зевса, Ио, обращенная Герой в корову, нашла себе приют в окрестностях бухты Золотой Рог, где и произвела на свет дочь, которая в свою очередь родила от Посейдонова сына Византа, – он-то и стал легендарным основателем города. На самом деле Византий был всего лишь обычным греческим полисом, удачно основанным на берегу пролива Босфор[36], соединяющим Пропонтиду[37] с Понтом Эвксинским[38]. Благодаря взимаемой с многочисленных кораблей плате за проход через пролив, город быстро развивался и еще во времена Константина выплеснулся через край старых стен Византия и раздвинул их тройное кольцо с девяносто шестью башнями и семью воротами далеко на запад, вдоль Золотого рога. Будто спеша куда-то, он захватывал все новые и новые участки, не успевая при этом полностью осваивать уже имеющиеся земли. Отсюда, сверху, Арею хорошо были видны сады, виноградники и хлебные поля, расположенные в пределах города и даже непосредственно возле императорского дворца. Так вот, сравнивая Константинополь с Римом, Арей представлял себе «вечный город» красивым, разумным, сильным мужчиной в расцвете лет, облаченным в строгую сенаторскую тогу, а «город Константина» – шаловливым подростком с ангельским лицом, бесенятами в глазах, перепачканными руками и многообещающим началом жизни, которая вся еще была впереди. В самом деле, свойственная восточной архитектуре прихотливая путаница узких улочек и переулков Константинополя сильно отличалась от строгой планировки центральных улиц и площадей Рима, таких например, как императорские форумы. «Вечный город» удивлял приезжих обилием воды: бегущей в Тибре, в ручьях и источниках, берущих свое начало среди окрестных холмов, издалека приносимой акведуками, – зато «город Константина» поражал обилием грязи и нечистот, чему способствовал недостаток пресной воды, которую приходилось собирать даже в специально устроенные подземные цистерны. И все же этот город, вольготно раскинувшийся на каменистых берегах Золотого рога, был прекрасен: скопления тесно застроенных двух- пятиэтажных, крытых красной черепицей, сложенных из плоского кирпича домов, чередующиеся с открытыми пространствами холмов с возведенными на вершинах дворцами, отороченными античной колоннадой, Святая София за ничтожно малые пять лет вознесшая свой купол и затмившая римский собор Святого Петра, гигантский Ипподром, способный вместить людей больше, чем Колизей, и, конечно, море, во всем своем блистающем великолепии неожиданно открывавшееся прохожему, ступившему за угол извилистой улочки, – чем Рим, понятное дело, похвастать не мог.

– Согласись, ты тоже странная женщина, – нарушил молчание Арей. – Вот несколько простых вопросов. Где твой муж? Он постоянно пребывает то в Египте, то в Сирии, то в Армении, то в Иберии[39], то на Кипре, то на Родосе. Я, конечно, понимаю важность государственных дел, но ведь иногда нужно уделять внимание и своей жене, не так ли? Сколько тебе лет? Ты утверждаешь, что «едва за тридцать», но я точно знаю, что некоторые события, о которых ты иной раз рассказываешь настолько красноречиво, что, несомненно, была их свидетелем, произошли не менее сотни лет назад. Извини, наконец, где источник твоих доходов? Я уверен, ты одна из богатейших женщин Византии, но не пошевелила и пальцем, чтобы добиться этого.

И вновь раздался ее дразнящий смех. Когда она смеялась, обнажая необычно белые для земных женщин, без единой щербинки зубы, ее лицо неожиданно преображалось, приобретая черты эдакой девчачьей непосредственности, что превращало его совершенную красоту в красоту неотразимую – для мужчин такая красота гораздо более привлекательна, – и похоже, она знала об этом обстоятельстве, умело им пользуясь.

– Вопрос о муже – из числа запретных для любовника. По крайней мере, пока женщина сама не захочет рассказать о нем. А если уж захочет, то поверь: это верный признак того, что любовь закончилась. Вот я, например, никогда не спрашивала тебя о твоей супруге. – Арей вынужден был ответить, хоть и не любил оправдываться, – ей, мол, хорошо известно, что он не женат. – Вопрос о возрасте женщины – неприличен, – продолжала она. – А о моем – к тому же еще и глуп. Неужели ты можешь полагать, что мне перевалило за сто? Вряд ли я на столько выгляжу. – Арей сокрушенно развел руками, признавая ее очевидную правоту. – И наконец, интересоваться источниками доходов кого бы то ни было – просто верх неприличия, – обличающим голосом судебного обвинителя закончила она.

– Все верно. Ты, как обычно, все расставила по местам. Каждый пузырек – на свое место. – Арей кивнул в сторону ее будуара, где они провели ночь и где на столике у зеркала строго по ранжиру выстроилось не менее центурии[40] пузырьков различной величины и формы. – Послушай, Елена, сколько лет мы с тобой знакомы?

– Лет десять уже, – удивленно ответила женщина: они с Андреем редко называли друг друга по имени.

– Так вот, тогда, двадцать лет назад, ты тоже говорила, что тебе «едва за тридцать», – напомнил он…

* * *

Их знакомство было довольно романтичным. Арей спас ее от ватаги разбойников, напавших на ее немногочисленный отряд, состоящий из нескольких вооруженных слуг, передвигавшихся верхом на мулах. Что она делала тем вечером на пустынной дороге в своей роскошной, похожей на римскую карруку[41] повозке в часе езды от Константинополя, Арей так и не понял. «Тебя ожидала», – улыбалась она, когда он интересовался этим. Арей не разделял ее веселья: на дорогах было неспокойно. Он и себя-то не чувствовал в безопасности на лесной или проходящей горным ущельем дороге, где легко было устроить засаду: метко пущенная стрела могла оборвать бессмертие так же легко, как жизнь обыкновенного человека. Чтобы излишне не рисковать, Арей в особо опасных случаях надевал свой непробиваемый плащ, но энергетическим облаком уже никогда не пользовался, решив однажды, что, раз остался на Земле, с людьми, то должен стараться вести себя, как человек, ничем не выделяясь среди них. И даже для передвижения он теперь не использовал облако, хотя его поездки бывали достаточно далеки и длительны: а куда ему было спешить? Напротив, он полюбил неспешную езду верхом на муле или лежа на мягких подушках крытого экипажа, а то и ходьбу пешком, рядом с тяжелогруженой повозкой, влекомой парой волов. При этом можно было хорошенько подумать, многое увидеть, поговорить с попутчиком, среди которых иной раз попадались люди неординарные. Скрип колес, спокойное дыхание навьюченных животных, негромкий обстоятельный разговор, медленно меняющийся пейзаж, палящее солнце, промозглый осенний дождь – вот антураж путешествий, который он теперь полюбил и которому отдавал предпочтение, несмотря на некоторую опасность и немалые тяготы, присущие подобному методу перемещения в пространстве. В дневное время движение на дорогах Византии было оживленным: караваны иноземных и константинопольских купцов двигались навстречу друг другу, явственно демонстрируя процветание торговли, постоянное перемещение крупных военных отрядов красноречиво свидетельствовало о непрекращающейся борьбе за восстановление пределов империи, многочисленные строительные артели, спешившие в столицу, служили лучшим доказательством начавшегося строительного бума. Но попадались и другие люди: отчаявшиеся, озлобленные, измученные борьбой с постоянно растущими податями, лишенные дома и самой возможности привычного образа жизни. В империи все чаще вспыхивали восстания, что Арею сильно напоминало ситуацию, создавшуюся в Риме перед закатом его могущества. Централизация государственной власти в Византии достигла своего апогея, а ее носителем был император, наделенный священными функциями. Его статуи обожествлялись, а сам он появлялся на торжественных приемах в тяжелых, покрытых золотыми узорами одеждах, в шапке, увенчанной крестом[42]. В его руках сосредоточилась вся законодательная и исполнительная власть, осуществлявшаяся четко функционирующим государственным аппаратом – финансовой системой, налоговой службой, тайной полицией, – чиновники которого подчинялись строго соблюдаемой табели о рангах. Противовеса неограниченной власти императора не существовало, но он вынужден был считаться с такими силами, как церковь, армия, жители столицы. С учетом того, что в империи не было определенного законом порядка престолонаследия, две последние силы приобретали особенно важную роль, когда власть захватывалась военачальником. В случае мирного развития событий престол от императора передавался сыну, хотя в большинстве случаев в борьбе за власть использовалось насилие. Вследствие такого государственного устройства при константинопольском дворе процветали лесть и коррупция, а в политической борьбе лучшими средствами считались яд и шелковая удавка. Внешняя политика Константинополя осуществлялась с помощью таких «дипломатических средств», как подкуп, сложные интриги, откровенные силовые акции. Все это оправдывалось мессианской идеей приобщения других народов к духовным ценностям Византии. В то же время государство сконцентрировало в своих руках огромную земельную собственность, монополизировало изготовление оружия и обмундирования для армии, предметов роскоши для императора и его двора, держало многочисленную рать государственных рабов. Свободное население платило налоги, а также выполняло множество различных повинностей в пользу государства, как, например, строительство крепостей и дорог или прием войск на постой. Процветание Константинополя, его помпезные стройки были куплены ценой обнищания людей, которым не оставалось ничего иного, как бежать к варварам, заниматься разбоем на дорогах или собираться в протестующие толпы, готовые на все. Арей знал, что совсем недавно, в 532 году, на Ипподроме в Юстиниана[43] бросали камни, потом горела столица, полыхал императорский дворец, а сам император, говорят, уже собрался бежать через Босфор, но его остановила умная и властная жена Феодора, настоявшая на немедленном подавлении бунта. И бунт подавили, подкупив вождей восстания, в результате чего на Ипподром, где день и ночь митинговали безоружные повстанцы, тайно проникли чужеземные наемники и, хохоча от радостного возбуждения, перебили примерно тридцать тысяч человек. «В чем дело? – думал Арей. – Неужели история ничему не учит правителей? Почему они постоянно совершают одни и те же ошибки?» Ему вспомнился Рим и письмо Фасция Цецилия Киприана[44], будто предсказывавшего в нем собственную ужасную смерть: «Смотри – дороги заняты разбойниками, моря заперты пиратами, всюду война, лагеря, кровавые ужасы. Весь мир орошен взаимно проливаемой кровью, и человекоубийство считается преступлением, только если его совершают отдельные лица, если же оно осуществляется публично, то считается доблестью. Безнаказанность за проступки обеспечивается не отсутствием виновности, а чудовищностью злодеяния…

…Невиновность не ограждается даже в том самом месте, где ее полагается защищать. Взаимные раздоры разгораются до неистовства, нет мира и среди тог, и форум оглашается криками вражды…

…Кто же оградит от всего этого? Патрон? Но он вероломен, и обманщик. Судья? Но он торгует своими приговорами. Кто поставлен для пресечения преступлений, тот сам их допускает, и, чтобы погубить невинного обвиняемого, сам судья становится виновным.

Нет никакого страха перед законами, никакого уважения ни к следователю, ни к судье. Что продажно, то не внушает страха…»

Арей понимал, что его снова подводит «духовная составляющая». С немалой надеждой он следил за становлением нового учения, всячески помогая двенадцати посланцам[45] вознести тяжкую ношу любви крутыми лестницами человеческого жилья и затем втиснуть ее в узкие двери многокомнатной обители, переполненной враждующими соседями. Все еще на что-то надеясь, он наблюдал, как в те же двери протиснулась церковь и попыталась по-своему навести порядок в разбухающем от ненависти доме. Он и тут предложил свою помощь, но наткнулся на злобно захлопнувшуюся дверь. Арей настаивал, чувствуя ответственность за происходящее, но из-за двери раздавалось лишь глухое: «Кто ты такой?» – а если он называл себя и пытался в доказательство продемонстрировать кое-какие свои способности, дверь со стуком распахивалась, его обвиняли в ереси, колдовстве и отправляли на дыбу или на костер, распинали, забивали камнями, сажали в каменный мешок или в деревянный поруб[46] в зависимости от вкуса разгневанных хозяев. Все это было достаточно опасно, по крайней мере, неприятно, и он оставил свои мазохистские попытки выяснять отношения с церковью, отдавая предпочтение путешествиям и знакомствам с обычными людьми.