В поте лица своего. Боги

Анатолий Рубцов

БОГИ

Внуку Андрею, дочери Анне, ее мужу Ярославу и моей жене Маргарите посвящаю.

«… в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».

Бытие: 3:17–19

ПРОЛОГ

«Геродот[1] из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом.

1. По словам сведущих среди персов людей, виновниками раздоров между эллинами и варварами были финикияне. Последние прибыли от так называемого Красного моря к Нашему морю[2] и поселились в стране, где и теперь еще живут[3]. Финикияне тотчас же пустились в дальние морские путешествия. Перевозя египетские и ассирийские товары во многие страны, они, между прочим, прибыли и в Аргос. Аргос же в те времена был самым значительным городом в стране, которая теперь называется Элладой. Когда финикияне прибыли как раз в упомянутый Аргос[4], то выставили свой товар на продажу. На пятый или шестой день по их прибытии, когда почти все товары уже были распроданы, на берег моря среди многих других женщин пришла и царская дочь. Ее имя было Ио, дочь Инаха; так же называют ее и эллины. Женщины стояли на корме корабля и покупали наиболее приглянувшиеся им товары. Тогда финикияне по данному знаку набросились на женщин. Большая часть женщин, впрочем, спаслась бегством, Ио же с несколькими другими они успели захватить. Финикияне втащили женщин на корабль и затем поспешно отплыли в Египет.

2. Так-то, говорят персы, Ио попала в Египет. Эллины же передают это иначе. Событие это послужило первой причиной вражды. Затем, рассказывают они далее, какие-то эллины (имя они не могут назвать) прибыли в Тир Финикийский и похитили царскую дочь Европу. Должно быть, это были критяне. Этим они только отплатили финикиянам за их проступок. Потом эллины все-таки снова нанесли обиду варварам. На военном корабле они прибыли в Эю в Колхиде[5] и к устью реки Фасиса. Завершив там все дела, ради которых прибыли, эллины затем похитили царскую дочь Медею. Царь колхов отправил тогда в Элладу посланца с требованием пени за похищенную и возвращения дочери. Эллины, однако, дали такой ответ: так как они сами не получили пени за похищение аргивянки Ио, то и царю ничего не дадут.

3. Затем в следующем поколении, говорят они, Александр, сын Приама, который слышал об этом похищении, пожелал умыканием добыть для себя женщину из Эллады. Он был твердо уверен, что не понесет наказания, так как и эллины тогда ничем не поплатились. После того как Александр таким образом похитил Елену, эллины сначала решили отправить посланцев, чтобы возвратить Елену и потребовать пени за похищение. Троянцы же в ответ бросили им упрек в похищении Медеи. Тогда ведь, говорили они, сами эллины не дали никакой пени и не возвратили Медеи, а теперь вот требуют пени от других.

4. До сих пор происходили только временные похищения женщин. Что же до последующего времени, то, несомненно, тяжкая вина лежит на эллинах, так как они раньше пошли походом в Азию, чем варвары в Европу. Похищение женщин, правда, дело несправедливое, но стараться мстить за похищение, по мнению персов, безрассудно. Во всяком случае, мудрым является тот, кто не заботится о похищенных женщинах. Ясно ведь, что женщин не похитили бы, если бы те сами того не хотели. По словам персов, жители Азии вовсе не обращают внимания на похищение женщин, эллины же, напротив, ради женщины из Лакедемона собрали огромное войско, а затем переправились в Азию и сокрушили державу Приама. С этого времени персы всегда признавали эллинов своими врагами. Ведь персы считают Азию и живущие там варварские племена своими, Европа же и Эллада для них – чужая страна.

5. Таков, говорят персы, был ход событий, и взятие Илиона, думают они, послужило причиной вражды к эллинам. О похищении же Ио финикияне рассказывают иначе, чем персы, вот что. Именно, по их словам, они вовсе не увозили Ио насильно в Египет, так как она уже в Аргосе вступила в любовную связь с хозяином корабля. Когда же почувствовала себя беременной, то от стыда перед родителями добровольно уехала с финикиянами, чтобы скрыть свой позор. Так рассказывают персы и финикияне. Что до меня, то я не берусь утверждать, случилось ли это именно так или как-нибудь иначе. Тем не менее, я хочу назвать человека, который, как мне самому известно, положил начало враждебным действиям против эллинов. Затем в продолжение моего рассказа я опишу сходным образом как малые, так и великие людские города. Ведь много когда-то великих городов теперь стали малыми, а те, что в мое время были могущественными, прежде были ничтожными. А так как я знаю, что человеческое счастье изменчиво, то буду одинаково упоминать о судьбе тех и других.»[6]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«Да, брат, да, я богохульствую!Вот они, твои боги, слушай…»Джон Апдайк. «Кентавр»

…И снова лагерь внизу пришел в движение.

Вбежали в бухту новые корабли. Сложив паруса, склонив мачты, на веслах подошли они к берегу, ткнулись в него изогнутыми носами, кинули сходни на песок, застыли, омываемые волной, овеваемые ветром. Вспыхнули языки солнечного огня на медных доспехах воинов, поползли, извиваясь по желтому песку, черные тени пик, обращенных к небу. В лагере поднялась суета. Седой туман пыли повис в воздухе.

Арей[7] огорченно вздохнул. Сегодня у него не было ни малейшего желания воевать.

Он сидел на крутом склоне Иды[8] среди цветов и трав горного пастбища и, рассеянно глядя вдаль, наслаждался неожиданно охватившим его чувством покоя и безмятежности. Мир был тих и задумчив, дали тонули в дымке, горы курились зеленью… Зря про него болтали, что он находит радость только в бою. Вот – есть же она в тишине и покое; наверно, есть, если только что, с интересом наблюдая за копошащимися в траве мурашами и комахами, он вдруг заметил, что ему на поножь, захлопнув крылья, уложив их под блестящий панцирь, бесцеремонно уселось красного цвета в черную точечку насекомое и, недолго подумав, поползло вверх по ноге, с трудом пробираясь в густых, курчавых волосах, а он, «неистовый, свирепый Арей», вместо того, чтобы брезгливо сбросить его с себя и наказать за наглость, с превеликой осторожностью снял насекомое своими грубыми пальцами, положил на ладонь и, смутно ощутив прикосновение беспокойных лапок, неожиданно для себя, сотрясаясь всем телом, запрокинув голову к небу, громко расхохотался… Нет, есть все-таки в мирной тишине своя радость. Как есть она и в ужасающем шуме битвы – смертельной битвы без жалости и пощады, когда пот, и слезы, и брызги крови застилают глаза, а вытереть их некогда, потому что на тебя наседают и метят сверкающей бронзой в грудь; когда брань и стон горячим комком закупоривают горло и надсадный хрип разрывает легкие; когда мышцы деревенеют от усталости, но меч взлетает радостно и свободно, а стремительно падая вниз, разит яростно и безошибочно. Что скрывать, он испытывал упоение битвой, но никогда не наслаждался ее ожиданием. Он не был, как утверждали некоторые, кровожадным; убийство претило ему (хотя, что для бессмертного человек? – та же букашка, которую рука не дрогнет и раздавить), но, ввязываясь в битву, обычно на стороне слабых, поначалу только защищая и защищаясь, он постепенно увлекался (риск чем-то привлекал его), потом загорался яростью и, тут уж ничего не поделаешь, начинал разить наповал. Это продолжалось недолго. Битва скоро заканчивалась. Ужас охватывал и победителей, и побежденных. В сгущающемся сумраке, в тяжелой тишине слышны были лишь стоны раненых и стесненное дыхание уцелевших. Укрывшись черным облаком, Арей сконфуженно покидал поле битвы. Нет, его не мучил стыд, не донимали угрызения совести – подобные чувства не были знакомы бессмертным, – но, оценивая в спокойной обстановке каждый свой удачный удар, вспоминая следовавшие затем лязг, хруст, стон, крик и, главное, собственное ликование по этому поводу, он начинал испытывать нечто похожее на омерзение, словно ненароком испачкался человеческим дерьмом и только теперь заметил это. Он долго отмывался в море или в студеной, прозрачной воде горной речки, песком оттирал руки, до красноты растирал шею и грудь, а потом, в холодном свете луны поднявшись к блистающей вершине, опускался на девственно чистый снег, окутывался облаком и лежал так до утра, в полудреме наблюдая, как мутнеет небо, тихо гаснут звезды, ало загорается восток. Тогда он засыпал… Проснувшись, он сразу не мог открыть глаза, щурился от солнечного света, от нестерпимого блеска снега, казалось яркостью превозмогавшего солнечный, потому что если от солнца можно было отвернуться, то от снежной белизны на вершине, куда ни смотри, не укроешься, и, наконец пообвыкнув насколько возможно, взглянув на расстилающийся под ним мир, вздрагивал от восхищения и замирал надолго. Оказывалось, красота действовала на него завораживающе. Он мог не уставая часами смотреть вдаль. Но, что странно, такое случалось с ним только в одиночестве. Олимп[9], например, повыше любой вершины Иды. Однако, сидя в шезлонге на прекрасно оборудованной обзорной площадке ОЛИМПа[10], оглядывая панораму сквозь солнцезащитные кварцевые стекла, он не находил в ней ничего привлекательного. Надо сказать, бессмертные здорово изгадили окрестности лаборатории. Белоснежный некогда наст был припорошен слоем пепла, день и ночь вылетающего из черной трубы утилизатора; каждый номер общежития, каждый кабинет лаборатории был оборудован комфортабельным туалетом, однако снег в округе здесь и там был испещрен рыжими пятнами мочи, красноречиво свидетельствовавшими о том, что мукам долготерпения любой из бессмертных предпочитает радость утоленного желания; ближайшие склоны были так густо усыпаны банками из-под нектара[11] и пива, что любители «вылазок на природу» уже вынужденно пользовались колесницами, чтобы добраться до места очередного пикника. Хорошо еще, что они не выбрались на равнины. С высоты Олимпа земля выглядела нетронутой и беззащитной. Конечно, вид был хорош, и говорить нечего, но вот соседство бессмертных, развалившихся в своих шезлонгах, лениво потягивающих нектар из банок, чутко вслушивающихся в сопение дремлющего Дия[12] и еле уловимый шепот Ириды[13], рассказывающей что-то на ухо позевывающей Гере[14]; трех кошмарных сестриц Мойр[15], как всегда сидящих особняком: страшненькая Клото – с бесконечным вязанием в руках, а рядом – болезненного вида, нервно вздрагивающая Лахесис, – похоже, ночами она пишет стихи, потому что днем то и дело извлекает из бесчисленных карманов замусоленные бумажки и, едва взглянув на них, закатив глаза, начинает исступленно шевелить губами, – и Атропос, не выпускающая из рук ножниц и пристающая ко всем с предложением постричь, подравнять бороду, поправить усы; пьянчужки Гефеста[16], у которого в последнее время заметно прогрессирует тремор конечностей, а потому, сделав глоток из пивной банки, он тут же опускает ее на стол и, сцепив руки, зажимает их между коленями, чтобы унять предательскую дрожь, – в общем, соседство бессмертных в такие минуты, минуты отдыха, отчего-то раздражало Арея, и, посидев немного приличия ради, он с рассеянным видом поднимался, глядел в темные глаза Геры, бормотал что-то насчет необходимости поработать и ссутулившись выходил прочь, в темноту коридора, чувствуя спиной недовольный взгляд проснувшегося Громовержца, слыша лицемерный вздох «милой сестрицы» Афины[17]: «Ах, как он груб! У него нет ни капли эстетического чувства. За что, отец, ты его так обделил?» – и представляя себе ответною улыбку Дия любимице: мол, ничего, дорогая, зато у тебя с этим все в порядке…

Очнувшись от задумчивости, Арей начинал неторопливо спускаться вниз. Он скользил по зернистому фирну, старательно огибая островки земли, усыпанные множеством мелких цветов, не уступающих голубизной небу; утопая по щиколотки, шлепал по раскисшему мху, хранящему в себе воду многих рек, берущих отсюда начало; входил под гулкие своды леса, сумрачную тишину которых разрушал шумный бег сотен ручьев, проносящихся мимо его темноствольной колоннады… Он шел и думал о том, что прав все-таки, наверное, был Прометей[18], когда сказал, что бессмертные должны завидовать людям, а не наоборот; он сказал так, а потом проклял Арея и замолчал, и Арею пришлось уйти, а его друг, его единственный друг, даже не посмотрел ему вслед.

Воспоминания мучили Арея, он в бессильном отчаянии сжимал кулаки. Выйдя на поляну, где оставил колесницу, Арей ничком валился в траву, в цветы, жадно вдыхая ртом воздух, круто настоянный на их медовом запахе…

* * *

…Быстрый Скамандр[19] катил свои воды в Геллеспонт[20]. Желтое пятно мути, вынесенной рекой, уходило далеко в море. И наоборот, облако пыли, поднятой войсками данайцев[21], принесенных морем, клубясь распространялось вверх по долине Скамандра. Арей с тоской взирал на зрелище, которое еще недавно волновало его, заставляло учащенно биться сердце.

На берегу моря – похожие на серых уток, высиживающих яйца, – прилегли корабли данаев. Тут же начинался их лагерь, далеко растянувшийся вдоль берега. В центре его возвышался богато убранный шатер предводителя. Здесь же, вокруг шатра, была площадь, в грязи и пыли которой вечно толпились воины, обсуждая свои насущные дела. Лагерь защищался высоким земляным валом и рвом, полным протухшей воды и нечистот. Вот здесь, за валом, за рвом, заполняя собой долину Скамандра, разворачивались данайские войска.

Арей вздохнул, вынул меч из ножен и, опустившись на колени, вонзил его в землю.

Мягкая, плодородная почва легко поддавалась ему. Яма получилась узкая и глубокая, длиной как раз в меч. Этот меч из легированной стали ему выковал Гефест, соблазненный амфорой красного вина, принесенной Ареем из Фракии[22]. Арей отер голубое лезвие от налипшей земли и осторожно опустил меч в землю.

В это время что-то прошуршало в воздухе. Арей поднял голову. Нет, это была не птица. По правильной, идеально сферической форме облака он узнал свою педантичную сестру. Афина торопилась к началу битвы…

Как всегда, она появилась вовремя. Войска, большей частью уже построенные, встретили ее ликующими возгласами. Что значит – женщина, с легкой завистью подумал Арей, его-то так никогда не приветствуют: его боятся и те, кому он пришел на помощь, и тем более их враги.

Афина была прекрасна и энергична. Брезгливо глянув на священный костер, где еще дымились останки жертвенного теленка, она вскочила в поданную колесницу и, грозно взблескивая золотыми украшениями эгиды[23], указала на город, возле стен которого поспешно разворачивались войска противника. От глаз Арея не укрылся радужный инверсионный след, протянувшийся к Илиону[24]. Значит, кто-то с помощью Ириды предупредил троянцев о готовящемся приступе, понял он. Стало быть, симпатии бессмертных разделились. Интересно, за кого же Дий? Только он или Гера могли распоряжаться Иридой. Но главное, за кого же быть ему, Арею? Впрочем, с ним ясно: он, как всегда, за слабых; защитников Илиона гораздо меньше данаев, которым к тому же помогает сама Афина, – она одна стоит целой армии смертных.

У него было время подумать; события развивались довольно медленно. У них так заведено, у этих людей: долго раскачиваются, но если уж заведутся – не остановишь. Противоборствующие войска, вплотную сблизившись, прекратили движение, оставив между собой узкую полосу поля. Казалось, именно полоса, узкая полоса нетронутой, шелковистой, радостного ярко-зеленого цвета травы остановила их, словно бы, постепенно сужаясь, исчезая на глазах, дала им наконец зримо понять: дескать, сомнете, вытопчете меня, исчезнет и барьер, разделяющий вас, и тогда сомкнутся ваши ряды, и вы уничтожите друг друга. Они остановились, в задумчивости глядя на эту полоску, отделяющую жизнь от смерти. Стало тихо; не слышно было ни команд предводителей, ни бряцанья оружия, ни шуток и выкриков, которыми воины любых армий стараются подбодрить себя перед началом сражения. И так глубока показалась задумчивость людей, настолько сосредоточенной, предостерегающей – тишина, что Арей на мгновенье поверил в их способность, вот так постояв минуту-другую, внимательно посмотрев друг другу в глаза, увидеть будущее, которое уже вот-вот со звоном оружия, криком и хрипом ворвется в жизнь каждого и, в последний раз надругавшись над ней, прекратит их и без того краткое существование; а увидев, сделать шаг вперед – один только шаг! – пожать руки друг другу и, оставив оружие, разойтись по домам, где всех ожидают жены, дети и множество неоконченных дел, которые могут закончить лишь они – и никто больше.

Кто их знает, этих людей, возможно, так оно и случилось бы, но в эту минуту из рядов троянцев вышел воин, ступил на зеленую траву и, горделиво расхаживая взад-вперед, потрясая двумя копьями с медными наконечниками, недвусмысленно дал понять противнику, что желает сразиться в единоборстве с кем-нибудь из ахейских храбрецов. Красавчик каких мало, облаченный в богатые доспехи, – шкура леопарда поверх плаща, лук за могучими плечами, короткий меч у мощного бедра, – он одним своим видом вызывал зависть, а стало быть, и неприязнь, желание унизить его, сбить спесь; бывают такие люди, любимчики жизни, постоянно возбуждающие в других, не обласканных ею сыновьях, непреодолимую тягу проверить, заслуженно ли они, эти счастливчики, пользуются ее расположением. Желающие сразиться с ним нашлись быстро, и Арей понял, что примирение не состоится.

Арей вскочил в колесницу, привычным движением застегнул ремень и тронул рычаги управления. Бесшумно, незримо, призрачно поблескивая в воздухе, колесница перенесла его с отрогов Иды на холм – высоту, господствующую над долиной. Этот холм они меж собой называли могилой Мирины. Был у них когда-то здесь свой резидент, предводитель амазонок; потом ее раскрыли, забили камнями и погребли под этим курганом, возможно в назидание другим. Однако память о несчастной Мирине стерлась, остался лишь холм, да и тот смертные называют отчего-то Ватиеей. Здесь, под этим холмом, и расположились войска троянцев; отсюда Арей, как из ложи театра, мог наблюдать за всеми перипетиями разворачивающегося действа.

Пока что на самом деле все напоминало спектакль; и даже не спектакль, а обстановку в зале перед началом музыкальной премьеры, когда партер уже полон, слышны звуки настраиваемых инструментов, но свет все не гаснет, и возбужденные меломаны обмениваются мнениями по поводу творческого кредо композитора и возможностей исполнительского состава, а другие – с искусной печатью равнодушия на лице – листают программки и рассматривают туалеты порхающих в проходах щеголей. Вот так же и воины обеих армий, усевшись на траве, положив рядом оружие, метали по сторонам горящие взгляды, перебрасывались короткими специфическими фразами, со знанием дела оценивая оружие и физические данные сидящих напротив, прикидывая их шансы в предстоящей схватке.

Тем временем тот красавчик, похоже, выбрал себе достойного противника. По виду это был отличный боец с прекрасно развитой мускулатурой и точными скупыми движениями, в которых чувствовалась великолепная координация и недюжинная сила. Арей, знавший толк в единоборствах, понял, что красавчику несдобровать.

Свирепо глянув в глаза друг другу, воины отошли к своим дружинам, чтобы подготовиться к поединку. Скинув легкое облачение лучников, они надели медные латы, вооружились тяжелыми копьями и щитами, водрузили на голову сверкающие шлемы с гребнями из конской гривы.

Жребий, конечно, оказался благосклонным к красавчику. Ему выпало начинать. Потрясая пикой, примериваясь так и эдак, делая пробные выпады, он тщательно целил в грудь противника. В глазах его разгоралось пламя ненависти. Вдруг, резко откинувшись назад, далеко отбросив руку, он мощно переступил ногами и одновременно с натужным криком, вырвавшимся из груди, подался вперед и молниеносным движением руки послал вибрирующее, низко гудящее копье в щит противника.

Арей пренебрежительно сплюнул. Слишком много внешнего эффекта и мало эффективности. В заключительной фазе броска «недожим». Слабо использован момент вращения плечевого пояса. В общем, бросок посредственный, естественно и результат нулевой: оставив на медной поверхности щита глубокую вмятину, мгновенно обессилев, копье упало к ногам чуть покачнувшегося воина. Теперь наступала его очередь…

Удар был настолько силен, что копье пронзило щит насквозь и прошило хитон между ног красавчика. Он отпрянул, побледнел и, выпустив щит, ощупал пах, вероятно для того, чтобы удостовериться, что пострадал только хитон. Тот, второй, воспользовался его растерянностью и что было силы огрел беднягу по шлему. Вот это был удар! Меч только сверкнул в воздухе и, будто не коснувшись шлема, разлетелся на куски. Раздался многоголосый крик – тысячи глоток одновременно издали вопль торжества и отчаяния. Красавчик не пошелохнулся, надо отдать должное его стойкости, однако, безусловно, он был ошеломлен, что и использовал его напористый противник. Ухватившись за конскую гриву шлема, он рванул за нее, повалил красавчика наземь и не долго думая поволок того к своим ликующим товарищам. Положение красавчика было незавидным. Ремень шлема врезался в шею, затрудняя дыхание. Он в кровь расцарапал кожу, пытаясь ухватиться за подвязь; беспорядочно бил в землю ногами, стараясь уменьшить натяжение ремня, но напрасно: полузадушенный, он быстро терял силы, и только хриплые стоны, в которых с трудом угадывались слова страшных проклятий, слетали с его синеющих губ… И тут ему снова повезло. Воловий ремень вдруг лопнул, противник потерял равновесие и, сделав несколько спотыкающихся шагов, упал, загремев освободившимся шлемом, как пустым ведром. Он мгновенно вскочил на ноги, зло рассмеялся и, далеко зашвырнув шлем, кинулся с копьем наперевес к тяжело поднимающемуся красавчику. Тут бы ему и конец пришел – у бедняги уже не было сил защищаться; выпучив глаза, следил он за неотвратимо приближающимся остро отточенным медным наконечником копья и ничего больше (кроме усталости, страха и покорности судьбе) нельзя было прочесть на его осунувшемся лице; из уголка безвольно приоткрытого рта протянулась к земле кровавая нить слюны, и капли пота, а может слез, сбегали по впалым щекам и падали в густую траву, – тут бы ему и конец пришел, однако воздух вокруг, дрогнув, вдруг слегка потемнел, потерял прозрачность, стал видимым и, заклубившись черным дымом, скрыл поверженного воина сгустившимся из ничего мрачным непроницаемым облаком.

Кто бы это мог быть? – подумал Арей. Ему стало ясно, что необыкновенное везение красавчика: копье, просвистевшее между ног и не причинившее ему вреда; разящий меч, разлетевшийся над его головой; наконец, вовремя лопнувший воловий ремень – все это дело рук кого-то из бессмертных, и лучшим доказательством того служило защитное энергетическое облако, исчезнувшее только что вместе с красавчиком в своих глубинах. Это не могла быть Афина; она не переносила неудачников, а потому ни за что не связалась бы с беднягой-воином, потерпевшим сокрушительное поражение, – ее увлекали триумфаторы. Не могла это быть и Гера. Арей знал, что она, бывало, спускалась вниз в поисках загулявшего мужа, но ни один умирающий в муках воин, ни целая армия, погибающая в жестокой битве, не заставили бы ее покинуть ОЛИМП – настолько она боялась всевозможной заразы, столь распространенной на Земле. Он понял, что ему все равно не догадаться, сколько бы он ни ломал над этим голову. Слишком долго он не был на ОЛИМПе, чтобы отсюда, снизу, разобраться в тонкостях интриг, плетущихся в его заоблачных высотах.

И вдруг оттуда, из горних высей, шипя, сияя, разбрызгивая ослепительные искры, стремительно опустилась звезда. Оба войска при этом издали оглушительный крик. Всем было ясно, что это знамение не из добрых. Согласен с этим был и Арей. Он понимал, что Афина ни за что не стала бы так торопиться, не стала бы так форсировать двигатель при посадке, если б на ОЛИМПе было принято решение о перемирии. Он озабоченно покачал головой. Теперь могли последовать любые неожиданности.

Точно так же повели себя и войска – они настороженно притихли, готовые выполнить любую команду своих предводителей. И в этой тишине вдруг отчетливо загудела прянувшая тетива и запела, приближаясь к одним и отдаляясь от других, нацеленная твердой рукой стрела. Она нашла свою жертву в рядах данайцев, но кто был этот несчастный, Арей не видел; он услышал только, как взорвались возмущением тысячи луженых глоток и тысячи медных орудий убийства взметнулись в воздух, требуя таким образом отмщения.

А затем рати сошлись. Лязгнули, ударившись друг о друга, мечи; глухо загремели щиты, весело зазвенели стрелы. Журча, полилась кровь. Ржали кони; хрипели и стонали люди. Раненые падали в траву; они припадали щекой к земле, как дети, в поисках защиты жмущиеся к теплому, мягкому, дарующему жизнь животу матери. Но она не в состоянии была ни защитить их, ни снова подарить жизнь умирающим. И они испускали дух один за другим – кто сразу, будто крайне усталый, мгновенно погружаясь в тяжелый сон; кто, корчась, словно терзаемый жестоким кошмаром. И не было в этой битве ни жалости, ни пощады… Вот один из данаев, с хохотом мчась на колеснице, направил удар своего копья прямо в лицо противника. Копье пробило бляху шлема и вошло глубоко в голову; бедняга замертво рухнул на землю, а к нему кинулся богато одетый воин из данаев, схватил за ноги, поволок в сторону, из-под града стрел, и, укрывшись щитом, начал торопливо срывать с него окровавленные доспехи. Он, однако, слишком увлекся. Мародера настиг дротик, вонзившийся ему в незащищенный бок. Два – теперь – бездыханных, богато облаченных тела, лежащих по соседству, привлекли внимание десятка воинов победнее с той и другой стороны. С волчьей яростью сцепились они в визжащий, колючий, изрыгающий проклятья клубок, и никому не суждено было вырваться из его смертоносных объятий… Вот камень, пущенный меткой рукой, угодил в ногу юноше из данаев. Камень размозжил кость, перебил артерию; сраженный шоком, парнишка упал. Он тут же пришел в себя, попытался найти щит, но было поздно: безжалостное копье пронзило живот, из-под прорванного хитона вывалились наружу окровавленные внутренности, а слабеющие руки обхватили мучившее его древко, будто надеясь таким образом удержать свое тело на краю внезапно разверзшейся бездонной пропасти. Но и здесь убийца, по виду фракиец из защитников Илиона, торжествовал недолго. Откуда-то прилетела пика и вонзилась ему в грудь чуть выше правого соска. Он захрипел, зашатался, но все не падал, только медленно поворачивался вокруг, словно оглядываясь в поисках свободного места. Нетерпеливый, разгоряченный боем, к нему подбежал хозяин пики. Он вырвал ее, и сразу из раны пузырясь хлынула кровь. Судя по всему, у фракийца было пробито легкое. Этого, однако, воину с пикой показалось мало; он выхватил меч и вспорол фракийцу живот… Арей в смятении закрыл глаза. Рука его сама скользнула к левому бедру, но наткнулась на пустые ножны. Бессильно скрипнув зубами, он кинулся вниз по склону – сражение клокотало у самого подножья холма, – ворвался в толчею, выхватил меч у раненого, медленно оседающего в пыль, взмахнул им… и вдруг увидел перед собой разгневанное, тронутое жаром битвы лицо Афины.