Реки жизни

Вот свидетельство о смерти деда, выправленное по всей форме:

Для представления в Страхкассу, в крематорий или на кладбище.

СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ №17

Гр. З а й ц е в у Т и х о н у И л л а р и о н о в и ч у

(фамилия, имя, отчество)

м а р т… умер …3…числа

…месяца 1944 года, о чём в книге записей актов гражданского состояния за 1944 год произ- ведена соответствующая запись.

Причина смерти: п о р о к с е р д ц а. Место смерти: с. Курапово

(город)

Троекуровский с/совет возраст 58 лет. Зав. Бюро ЗАГС Кононицын

Делопроизводитель К. Ярославцева

Круглая печать: Троекуровский с/совет Лебедянского р-на Рязанской обл.

Клочок бумаги размером 11,5х10 см. В бланке «место смерти» указан только город – других мест для сведения счётов с этой жизнью государством диктатуры пролетариата не предусматривалось. Страхкассы или крематория в селе, естественно, не было в радиусе 400 км, а Кураповское кладбище, слава Богу, покойников принимало без всяких справок. Поэтому и сохранилась эта справка о смерти.

Живого деда Тихона я, помню смутно. Перед глазами мелькает какое-то чернявое, круглое, изрезанное глубокими морщинами и небритое лицо с натруженным прищуренным взглядом, но я не уверен, что это дед. Возможно, это видение навеяно фотографией деда, с которой я познакомился уже после его смерти. Когда я появился в своём кураповском доме, он уже был тяжело болен и не слезал с печи, и я запомнил его усталый лик, бледным пятном выглядывающий из полумрака лежанки. Вот парадокс памяти: физиономия козы Кирки запомнилась очень отчётливо, а лицо деда – извините, смутно…

Вероятно, не менее интересной личностью был и брат дедушки Фёдор. От него никакого потомства, к сожалению, не осталось – он ушёл на фронт холостым. Что-то смутно помню о том, что дед Фёдор во время боёв с белыми якобы столкнулся со своим двоюродным братом, офицером, воевавшим на стороне Колчака. Этот родственник должен был тогда происходить от брата моего прадеда Иллариона, уехавшего в Сибирь за счастьем, обещанным всем безлошадным и безземельным премьер-министром Столыпиным.

К этим смутным сведениям примыкает удивительное событие, испытанное матерью и бабушкой Сашей (Семёнихой) примерно в то же самое время, что и эпизод с глушением рыбы возвращавшимися с войны солдатами. Поздним вечером при свете коптилки мать с бабушкой сидели дома, когда в дверь кто-то постучал. Время было неспокойное и жуткое, так что обе женщины замерли от страха и не могли произнести ни слова. (Я вероятно уже спал, потому что ничего об этом событии не помню). Дверь скрипнула, и, не дождавшись ответа, в избу вошёл молодой мужчина в офицерской форме.

– Здравствуйте.

– Зд… здравствуй-те.

– Тётя Саша, вы меня не узнаёте?

Бабка Семёниха напрягла своё зрение, всматриваясь в еле освещённое колеблющимся светом коптилки лицо солдата.

– Нет, дорогой, не узнаю.

– Да как же: вы ведь меня провожали в таком-то году в Сибирь. Я был тогда мальчишкой.

– Николай?

– Он самый.

Начались обнимания, причитания и воспоминания. Мать стояла рядом и ничего не понимала. Потом выяснилось, что ночным путником был сын Марфы Илларионовны – сестры деда Тихона, которая уехала из Курапова по «столыпинскому набору». У прадеда Иллариона не хватало на всех земли – она должна была перейти по наследству к старшему сыну – Тихону (а после него – Фёдору), вот и уезжали люди из деревни, кто куда.

Сохранилась старая полуистлевшая любительская фотография 7,5 см на 10 см, с которой на меня серьёзными усталыми глазами смотрят четыре бедно одетых человека – видно, крестьянский хлеб и в Сибири доставался не легче, чем на берегах Красивой Мечи. На обороте – надпись тёмными чернилами:

«Вот братец посылаю я вам карточку на память ваша сестра Марфа Ларивоновна и сын мой Сергей Григоривич стоит ево доч Нина а наруках у миня Аксюшина доч Зина».

Судя по надписи и изображённой на снимке обстановке, он мог быть сделан в первые годы советской власти. Тогда получается, что Марфа была старше дедушки Тихона – сыну Сергею на снимке можно дать не меньше сорока лет, а его дочери Нине – не меньше пятнадцати.

Всю ночь просидели представители распылённого по белому свету рода Зайцевых за беседой, возможно, вертели в руках эту фотографию, вспоминали прошлое и, как водится, плакали. По всей видимости, Аксюша была дочерью бабки Марфы, а Николай – младшим сыном. Николай, просидев всю ночь за беседой с вновь обретенными родственниками, утром ушёл, оставив на память своей тёте Саше и двоюродной сестре Поле фотографию, на которой рукой матери сделана поздняя надпись: «Зайцев Николай Григорьевич. Ойрот-Тура, Сибирь. 1940? 1939?»

Годы под вопросом, скорее всего, относятся к моменту съёмки фотографии, на которой изображён мой двоюродный дядя в военной форме с ремнём через плечо, с комсомольским значком и четырьмя треугольниками в петлицах. Молодое волевое лицо, русые вьющиеся волосы, типичные «чугуновский» нос, губы, подбородок…

На прощание договорились переписываться, но письма, написанные потом матерью, оставались без ответа, а сам гость тоже почему-то не написал. Что-то серьёзное могло приключиться со всеми этими сибирскими Зайцевыми, чтобы вот так, после инициативных попыток найти кураповских родственников, исчезнуть из жизни. А потом попытки найти их в Сибири прекратились.

По всей видимости, дедушкина сестра Марфа вышла замуж за какого-то кураповского Зайцева и уже вместе с ним переселилась в Сибирь. Наличие у крестьянки внебрачных детей в те годы практически исключалось. Кто же тогда был этот Григорий Зайцев, отец, по крайней мере, трёх известных нам детей – Сергея, Аксиньи и Николая? Есть данные о том, что какой-то родственник деда Тихона по имени Степан был сослан в Архангельск, и уже оттуда его семья перебралась в Сибирь. Может быть, это и есть Марфа Илларионовна со своими детьми? Тайна сия покоится в могиле бабушки и дедушки на Кураповском кладбище.

…А о двоюродном дедушке Фёдоре Илларионовиче осталась яркая память – свидетельство об окончании курса военной подготовки в царской армии. Я поместил этот красочный документ 40х25 см в рамку и повесил на стенку. Верхняя часть свидетельства украшена царским двуглавым орлом, в центре которого Георгий Победоносец поражает копьём змея; в одной лапе орёл держит золотую булаву, а в другой – царскую корону; под орлом – перекрещивающиеся в разные стороны полковые знамёна, под ними – портрет Николая II, а ещё ниже – текст. Под текстом цветная литография, изображающая военные действия пехоты, авиации и морского флота с противником. Бланк свидетельства изготовлен типографией Е.И.Фесенко в Одессе и разрешён Министерством Императорского Двора. Дозволено Одесской военной цензурой, перепечатка воспрещается.

Привожу текст документа полностью:

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Дано Р я д о в о м у Ф ё д о р у З а й ц е в у

въ томъ, что он успешно окончилъ курсъ учебной команды военнаго времени при 272-мъ пехотномъ запасномъ полку.

Поведения был о т л и ч н а г о.

За Командиръ 272 пех. запаснаго полка,

полковникъ ЕРМОЛАЕВ

28-го февраля 1917 г.

Полковой Адъютант, Прапорщикъ Богрянов

В Петрограде уже совершилась буржуазная революция, через два дня император Николай отречётся от трона, а царская армия по инерции продолжала готовить кадры…

…Бабушка Александра Семёновна, 1885 года рождения, была «взята» дедом, а вернее, его родителями Илларионом Тимофеевичем и Татьяной Даниловной, из села Губино, расположенного в семи километрах к северо-западу от Курапова. Это была настоящая русская женщина, которая в жизни знала только две вещи: труд и безропотность. Она была призвана рожать детей, выращивать их, обихаживать всех членов семьи, включая свёкора со свекровью, ухаживать за скотиной, выходить на полевые и огородные работы, заготавливать съестные припасы, готовить на всех еду, стирать и выполнять ещё очень много всякой работы, на которую укажут муж или его родители или которая возникнет и без их указки. Бабушка была работящая женщина и сидеть, сложа руки, не умела, не могла и не хотела.

Грамоте она обучена не была, но знала множество народных песен, присказок и прибауток. Разумом её Бог тоже не обидел – она сохраняла его до последней минуты жизни, рассуждала очень здраво и могла бесплатно дать хороший совет любому советскому грамотею. По характеру была не обидчива, добродушна, слегка горяча и вспыльчива, но отходчива. В Бога верила, но не фанатично, здраво полагая, что Бог должен быть у человека не на языке, а в душе. Повесить иконы и лампадку в красный угол11, как это было принято у всех кураповцев, бабушка не могла, потому что запрещала моя мать. Хотя мать и не состояла в партии, но как учительница должна была проповедовать атеизм, следовательно, если бы в её доме обнаружилось наличие предметов церковного культа, то могли возникнуть большие неприятности. Пришлось бабушке прятать иконы и лампадку в чулан.

– Ничего, Бог не обидится, – успокаивала себя бабушка. – Главное, не где молиться, а как.

Но внутренне переживала и на дочь свою обижалась.

Когда в дом заходили односельчане и, по установившейся привычке оборачивались в красный угол и начинали креститься, то обнаруживали, что угол пуст, и выходила неловкость. Впрочем, они относились к этому вполне сочувственно и охотно примирялись с доводами бабушки насчёт «партейных соображений» беспартийной дочери.

Под старость, когда воспринятые с детства нормы деревенского Домостроя стали уходить в прошлое, бабушка превратилась в большую эпикурейку. Эпикурейство находило выход в еде – других радостей жизни ей уже не дано было вкусить. Впрочем, о каком там эпикурействе можно было говорить при тогдашнем полуголодном деревенском рационе! Она, конечно, по мере возможности старалась соблюдать посты, но не доходила в этом до крайностей, а нет-нет – да побалует себя чем-то запретным: «Эх, была-не была – живём однова!»

Тяжёлые и монотонные будни не убили в бабушке радости жизни. В редкие минуты досуга – в основном на козырные праздники – она любила повеселиться вместе с детьми и внуками, пошутить, посидеть на завалинке и посплетничать, выпить рюмку самогона или кагора, спеть песню и даже топнуть пару раз ногой под «трепак» или «барыню». Бабушка обладала острым языком и способностью давать людям краткие и меткие прозвища. Припечатает соседку каким-нибудь удивительным только что придуманным словечком – и хохочет от удовольствия! Глядишь – кличка уже пристала к человеку, и ей пользуется вся деревня.

Бабушка очень завидовала неугомонной активности своей соседки бабки Агафьи Максимовны (Максимихи). Соседка была на несколько лет старше бабушки, но худа, костлява, вынослива и неутомима, в то время как бабушку мучила полнота и одышка – сказывалась губиновская порода. Солнышко ещё едва вставало, а Максимихин худой задок уже торчал среди длинных грядок картошки. Бабушка выходила на работу попозже и, завидев соседку, сокрушённо ругалась:

– Ну, надо же какая конбайна! Солнышко светит только в левый глаз, а она уже половину огорода прополола! Ну, никакого сносу, паралик её возьми!

Кличка «Комбайн» прочно закрепилась за Максимихой – и это в то время, когда комбайны на колхозном поле были ещё большой редкостью.

Телевизора тогда, естественно, не было и в помине, но развлечение как таковое давно существовало. Экраном служило окно с видом на улицу, и последние годы бабушка не пропускала ни одной возможности насладиться зрелищем проходящих мимо дома земляков.

– Борькя, подь-кя суды! – подзывала она меня. – Глянь-кя, уж не Серёга ли Пескарь это скособочился?

– Он, баб!

– Да чтой-то с ним случилося? Какая шшука его за бок укусила?

– А никакая. Он что-то прячет подмышкой.

– Ишь ты! – Бабка Семёниха пододвигала лицо как можно ближе к «экрану» – жаль не было кнопки, чтобы улучшить резкость изображения или увеличить картинку! – Чаво же он волочить? Никак где-то спёр! Гляди-гляди, посклизнулся и упал! Так ему и надо, чтоб не воровал!

Я занят приготовлением уроков или читаю книжку, а потому не вижу, но чувствую, как бабка начинает злорадно смеяться. Смех у неё почти беззвучный, он возникает где-то в самой глубине её грузного тела, приводит в движение прежде всего живот, и только когда живот разбужен и начинает ритмично колыхаться, смех даёт толчок лёгким и гортани и выходит наружу. Эстрадный артист, изображавший Маврикиевну, уроки смеха, вероятно, брал у бабки Семёнихи и, чувствуется, перенял у неё много полезного в смысле умения закатываться в беззвучном пароксизме смеха.

Дядя Вася (1939г.) справа

С бабушкой прошло всё моё детство и отрочество. Мать осталась одна совсем молодая, ей нужно было как-то устраивать свою личную жизнь, ей приходилось много работать, делать на поприще народного образования карьеру, поэтому её чаще всего не было дома. А бабушка всегда была со мной рядом. Ей я обязан очень и очень многому в жизни и безмерно благодарен за всё, чему она меня научила. Жалею только о том, что не смог отблагодарить её за всё доброе и полезное, что она мне отдала. Когда я только стал становиться на ноги, её не стало.

У деда Тихона и бабки Семёнихи было несколько детей, из которых выжили лишь дядя Коля, 1909 г.р., тётя Шура, 1911 г.р., дядя Вася, 1913 г.р. и мать. Остальные трое или четверо умерли в младенчестве – помню, бабушка упоминала одного из них по имени Дмитрий (см. выше письмо деда с фронта). Таков был результат естественного отбора в условиях постоянных физических перегрузок у беременных женщин, антисанитарии и отсутствия элементарной врачебной помощи. Хорошо ещё, если роды заставали женщину в доме – чаще всего они происходили в поле на куче соломы. Выжившие прошли потом раскулачивания, коллективизацию, индустриализацию, японскую, финскую и германскую войны, послевоенные восстановительные работы, торфоразработки, голод, нищету, государственные займы, освоение кок-сагыза, кукурузы, сборы колосков, укрупнения и разукрупнения колхозов, слияние колхозной собственности с государственной и многое другое, но не сгибались и оставались в строю. Гвозди можно было делать из этих людей. И делали.

Мы тоже прошли нелёгкое детство, но генетический запас, полученный от родителей, был настолько силён, что позволил как-то преодолеть все «трудности роста» нашей страны. Со временем блага цивилизации нас слегка изнежили, генетический запас постепенно разбазарился, и конечно ни в какое сравнение с нашими предками мы идти уже не можем. А уж наши дети и внуки, жертвы глобальной экологической катастрофы, и подавно.

Я не собираюсь оправдывать принцип естественного отбора. Я просто объясняю, почему, несмотря на колоссальные трудности и невзгоды, мы не только выжили, но и пошли вперёд. И подкосила нас не физика, а психика. Когда пошатнулась вера в то, к чему призывали с самых высоких трибун, тело народное ослабло, захирело, а потом и вовсе заболело. Для русского характера потеря веры – катастрофа. А когда он верит – ему всё нипочём.

…Дядя Вася, один из первых сельских комсомольцев, пошёл на войну добровольцем (в списке лебедянцев, погибших во время ВОВ, значится, что он был призван Лебедянским РВК 8 октября 1941 года) и, как многие из его сверстников, сначала в первые же дни войны пропал без вести, а потом и пришла похоронка. Подростком он любил говорить о том, как с радостью пойдёт служить в Красную Армию и расшибёт всех врагов «в пух и прах». Уже в самом конце войны из Лебедянского райвоенкомата на имя гр. Зайцевой на всё той же бумажке стандартного размера 11,5х10 пришло извещение №783, журнальный номер 3/505 от 5 мая 1945 года, объясняющее судьбу «пропавшего без вести» раба Божия воина Василия:

«Ваш муж, сын, отец, брат, должность, звание, фамилия имя отчество Рядовой Зайцев Василий Тихонович в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен и умер от ран 4/IX1941 г. (точный адрес и место погребения). Райвоенком капитан Адмслужбы (лихая неразборчивая подпись) и начальник 1 части Старший Лейтенант (подпись неразборчива). Печать Лебедянского райвоенкомата.»

Извещение адресовалось гр. Зайцевой без указания инициалов (в Курапово Зайцевых были десятки), а в графе «точный адрес» стояло издевательское «Троекурово», хотя Лебедянский военкомат, оформлявший погибшего в армию, имел в своём распоряжении все необходимые сведения. Бумажка долго лежала на почте, пока не попала в руки адресату.

Последний известный адрес дяди Васи: г. Выборг, почта м.п., п.я. №15, подразделение №5. От чьей пули он погиб – немецкой или финской, знает только Всевышний. Впрочем, изданная в Лебедяни Красная книга павших в войне лебедянцев утверждает, что дядя Вася умер в финском плену. Тогда получается, что менее чем за месяц наши доблестные военачальники успели перебросить дядю Васю на границу с Финляндией, сходу бросить его в бой, «обеспечить» ему короткое пребывание в финском плену и скорую безвестную смерть – скорее всего от полученных в бою ран.

Больше всех горевала по дяде Васе бабушка – он был её любимым сыночком: он был и самый послушный, и самый жалостливый, и самый умный. А какой был ловкий и работящий!

Бабушка Семёниха скончалась на 81-м году жизни 10 июня 1966 года. Она сидела на диване и как ни в чём разговаривала с матерью, а когда мать отошла на минутку и вернулась обратно, бабушка уже не дышала. Смерть её, судя по всему, была лёгкой – такой, о какой она мечтала. «Господи, пошли мне смерть лёгкую, чтобы не мучиться самой и других не мучить!», – часто повторяла она.

Меня рядом не оказалось – я уже работал в Москве. Мы с двоюродным братом Митькой на самолёте долетели до Липецка, а потом уж на «перекладных» добрались до Лебедяни и едва успели на её похороны.

Бабушка также всегда переживала из-за того, что может умереть зимой.

– Чижало в мёрзлой земле могилку-то копать. Уж как хотелось бы убраться в летнюю теплынь!

Бог внял её молитвам и прибрал её к себе в июне – уж эту милость она от него тоже заслужила.

Бабушка заранее, как многие кураповские старушки, приготовила себе смертное – то есть одежду, в которой её следовало похоронить. Смертное, пересыпанное нафталином, лежало в укладке. Она регулярно доставала со дна сундука чистую рубашку, чёрную кофточку и юбку, тапочки и проверяла их сохранность. Она всё порывалась заказать загодя гроб, но мать не разрешала.

Тридцать лет спустя в своих приготовлениях к переходу в иной мир мать в точности повторила бабушку.

Дядя Коля Тетя Шура

Дядя Коля – всю войну «шоферил», а после войны остался в Подмосковье. Умер в 1986 году в возрасте 77 лет. Его жена – тётя Катя – недавно скончалась в возрасте более 90 лет, на момент написания книги проживала в Подмосковье в пос. Любимовка (ж/д станция Тарасовка), известном тем, что на его территории находился Чеховский театр, в котором играли его «Чайку». У них трое детей: Капитолина, 1932 г.р., по образованию учительница русского языка и литературы, живёт с мужем в г. Боровичах Новгородской области12, имеет дочь Татьяну, проживающую в Петербурге; Евгений, 1939 г.р., инженер по космонавтике, умер в 1999 году, после него остался сын Сергей, проживающий в г. Подлипки Московской области, и Ираида, 1941 г.р., по образованию учительница географии, вышла на пенсию, проживает в Москве, имеет сына Алексея и двух внуков.

Тётя Шура всю жизнь проработала в колхозе и хлебнула колхозного «счастья» по самое горло. Муж её – Санёк – тоже сначала «пропал без вести» в первые месяцы войны, а потом «геройски погиб в боях за социалистическую Родину». После него осталось двое детей: Зинаида, 1938 г.р., по профессии бухгалтер, пенсионерка, живёт в Липецке, имеет двоих детей, несколько внуков и правнуков, и Дмитрий, 1939 г.р., проживает тоже в Липецке. Двоих детей тётки Шуры в раннем возрасте унесла скарлатина. Сама тётя дожила до 80 лет, она умерла в 1991 году и похоронена в Липецке.

Глава 6 Пассажир поезда Нарвик-Дальний Восток

И маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным, Идёт в огонь. И.А.Бунин «Джордано Бруно».

Отец мой, Григорьев Николай Иванович, родился 18.11. (по другим данным 19.10.) 1918 года вероятно в с. Порой. Он был седьмым ребёнком в семье и являлся гордостью своих родителей. О его детстве и юности, равно как и о последующей жизни сохранились лишь отрывочные сведения: Поройская школа-семилетка, законченная с отличием, – комсомол – Липецкое педучилище, законченное с отличием, – военно-морское училище в Севастополе – лейтенант – член ВКП (б) с 1940 года – распределение на службу в Прибалтику – брак с матерью в мае – служба в Эстонии. Потом война, плен, концентрационные лагеря в Норвегии, возвращение из плена в 1946 году, высылка в т.н. рабочие лагеря на Дальний Восток – прочерк длиной в сорок лет – и смерть в Москве 20 ноября 1984 года.

Многое об отце могла бы рассказать мне мать, но она не хотела об этом и слышать. С сестрой отца, тётей Олей, я встретился в конце 80-х, но и она не смогла внести ясность в те моменты, которыми я интересовался. Она даже не могла вспомнить название московского кладбища, на котором похоронен отец. Меня же интересовало многое, но самого отца уже не было в живых, и обратиться к кому-то с вопросами уже не было никакой возможности.

Первый раз я увидел отца в начале или середине апреля 1946 года: снег уже сошёл, лёд на реке вскрылся и ушёл, но река в свои берега ещё не вошла. Я сижу в кураповской избе и что-то делаю, и в это время кто-то – кажется, мать, – входит в комнату и говорит, что приехал отец. Новость меня больше настораживает, чем радует: это что ещё за фрукт – отец? Разговоры о нём между матерью и бабушкой велись время от времени, но я на них особого внимания не обращал.

Я выхожу во двор и вижу длинного, нескладного и плохо выбритого мужчину в солдатской гимнастёрке и галифе. Его коротко постриженные тёмные волосы приглажены на сторону без всякого пробора, а потому прикрывают почти всю правую часть лба. Бросается в глаза большое родимое пятно на левой щеке. Движения его энергичны, порывисты и нескладны, как у восемнадцатилетнего юноши. Кажется, и он чувствует себя неловко.

Рядом с мужчиной – большой чемодан, перевязанный ремнями, из-за его плеча выглядывает дед Иван, лицо его расплылось в широкой улыбке, он подмигивает мне, мол, не бойся – вот он какой герой твой отец! Верзила идёт на меня и протягивает длинные руки-грабли. В следующее мгновение я взлетаю высоко в небо, замираю от страха, падаю в жёсткие руки отца, потом опять лечу вверх… Чувствую на своей щеке щетину, незнакомый запах чужого человека, прикосновение влажных губ куда-то в лоб. Это мне совсем не нравится, и я пытаюсь освободиться. Отец смущён, все меня уговаривают, что так нельзя – это же отец, но я добиваюсь своего, отец ставит меня на землю, а я прячусь за бабушку – она-то уж меня не выдаст.

Потом мы гуляем с отцом по деревне. Я уже осмелел и держу отца за руку. Он меня о чём-то спрашивает, я отвечаю. Забор отчуждённости между нами так и не преодолён. Так мы огородом приходим на речку, которая уже давно освободилась ото льда, но полна стремительной талой воды, от которой, если присмотреться, кружится голова. Отец ведёт меня к снесённому половодьем мосту, мы вместе карабкаемся по оставшимся брёвнам и сваям, переходим на противоположный берег и возвращаемся назад домой.

От свидания с отцом в памяти осталось также конкретное вкусовое ощущение. Он привёз в чемодане американскую тушёнку и всех угощал этим заморским продуктом за столом. Мне лендлизовская американская тушёнка не понравилась, и есть её я не стал: она была суха, невкусна и отдавала, на мой неиспорченный вкус, какой-то дохлятиной.

Отец

И всё. Остальное я уже узнал значительно позже.

На другой или третий день отец собрался и уехал по делам в Москву: то ли ему надо было где-то отмечаться, то ли устраиваться на службу, то ли ещё зачем-то – этот прочерк в биографии отца мог бы восполнить только он сам. Уезжая из Курапова, он обещал вскорости вызвать к себе мать. Вызов поступил, мать поехала к нему в подмосковный город Балашиху, но отца по данному ей адресу не обнаружила, а расспросы соседей показали, что он сошёлся с другой женщиной и уехал на Дальний Восток. После этого мать немедленно вернулась домой в Курапово и тяжело заболела.