Мандариновый лес

Конечно, Черемушки! Да и квартирка Наташе понравилась – окна во двор, под окном здоровенный куст белой сирени, чистый подъезд, до метро десять минут. О чем еще мечтать? К тому же квартирка оказалась и с балконом. Стала собирать документы на обмен.

Когда все бумаги – ох и хлопотное это дело! – были собраны, Людка позвонила уточнить, какую сумму Наташа взяла в качестве доплаты.

– Как никакую? – обалдела подруга. – Ты что, дебильная? Ты ж отдаешь им четырнадцать квадратов, идиотка! И ни черта с них не берешь?

Наташа что-то бормотала в свое оправдание – мол, сама знаешь, что такое наша слободка, знаешь, какие у нас соседи – Валька скандалит и бьет посуду, Юрка крушит мебель, тетя Зина рыдает на весь дом, когда сыночек Володька отбирает у нее пенсию. Да и вообще не о чем говорить – хочу уехать и забыть все как страшный сон. И вообще, Людка, – Наташа отвлекала подругу, – там, на Власова, в Черемушках, такая красота! А какая сирень у меня под окном! А тишина! И соседи такие хорошие, тихие, интеллигентные! Да и мои – так она назвала людей, с кем менялась, – такие несчастные. Думаешь, они просто так из такого рая в наше дерьмо уезжают? Ситуация у них, понимаешь? Дедушка парализованный, бабушка и немолодая, одинокая дочь. И все в одной комнате! Дедуля орет по ночам и все остальное. Бабулька за ним ухаживает, а сама еле ходит. И дочка больная, несчастная – видит плохо, диабет у нее, старая дева. И я их буду трясти? Да и нет у них денег! Нет, понимаешь? Какие там лишние метры, когда мне и так повезло!

Людка со злостью бросила трубку, но не преминула добавить, что ничего другого она от Наташи и не ждала, жалела, что вовремя не подключилась, «потому, что таких, как ты, все равно сожрут те или другие, рано или поздно. В общем, сама виновата и знать тебя не хочу – противно!»

Переезжала Наташа одна. К Людке, понятно, не обратилась. Немного помогла соседка, да и то не бескорыстно – за кресло и журнальный столик. В грузовик погрузили Наташин диван, три кухонных шкафчика, старый холодильник, мамино зеркало, платяной шкаф и стол со стульями, люстру-каскад, мамину гордость. Ну и настенный коврик с мишками, ее же наследство.

После переезда Наташе казалось, что все старое, плохое и страшное осталось там, где она родилась и выросла, где была несчастна и совсем чуть-чуть счастлива, и теперь начнется новая, прекрасная и счастливая жизнь – в этом Наташа была абсолютно уверена.

Новая жизнь началась с генеральной уборки, поклейки новых обоев, совсем скромных и простеньких, тех, что удалось достать, мытья окон, которые не мыли, кажется, лет сто или двести.

Потолок, двери, туалет – все засияло. После недели хлопот Наташа села на балконе и поняла, что счастлива. Свободна и счастлива, как не была никогда в жизни. Впервые она осталась одна и по-настоящему почувствовала себя взрослой женщиной.

И еще – лето подходило к концу, и скоро должен был возвратиться Чингиз. И от этого Наташино счастье было таким безразмерным, бескрайним, что не помещалось в ее юном, наивном и маленьком сердце.

«Только бы это продолжалось подольше», – думала она и почти в это верила.

Из дома выходить не хотелось – крохотная квартирка казалась ей островом спокойствия. Впервые она крепко и сладко спала. Позади были пьяные отцовские выходки, приглушенный мамин плач, ее долгая болезнь, во время которой Наташа окончательно потеряла сон. Не было больше бубнежа Валерика, разбитой посуды, бесконечного плача племянника, скандальных семейных разборок соседей, визга милицейской сирены, женских стонов и грубого мужского мата, криков подростков по ночам – всех этих диких, невыносимых звуков слободки. В Черемушках она просыпалась от тишины. Только в ветреную погоду ветки отцветшей сирени деликатно стучали по окнам.

Выходила на улицу редко, по самой большой необходимости: купить хлеб, молоко, если повезет, то кусок колбасы или сыра, ну и на почту, отправить своим телеграмму. Письма тоже писала, но они были как близнецы: «У меня все прекрасно, квартирой довольна и даже счастлива, скоро идти на работу, а из дома выходить совершенно не хочется. Но и по работе соскучилась, по студентам, преподавателям, классам. Короче, за меня не волнуйтесь! Танька, я питаюсь нормально, не беспокойся. Суп варю, горячее ем. А скоро совсем все наладится – столовка в училище замечательная!»

Танька тоже отвечала коротко: «И у нас все путем! Петя трудится, я по хозяйству, Ростик целыми днями на улице. Поправился и вытянулся, прям мужик! Увидишь – не узнаешь. Тетка Марина в порядке, видимся каждый день. Решили завести телочку, как думаешь? Ростику хорошо б молока. Огурцов в этом году совсем мало, сгорели. А вот картошки, капусты и моркови полно. А грибов, Наташка! Как зарядили в августе дожди, так и поперли! Не поверишь – таскаем корзинами! Руки не отмываются. Вечерами сижу и чищу, чищу. Если честно – здорово надоело. Но не откажешься, правда? В общем, насолила здоровую бочку, одних беляков закатала тридцать литровых банок. Как тебе? И все красавчики, один к одному! Еще и насушили вагон, вся изба грибами пропахла. Да и я сама, кажется. И малины полно, варенья и компотов полный погреб. Короче, перезимуем! А самое главное – ждем тебя! Загрузимся по самые уши, и Петька отвезет тебя в город. Очень скучаю без тебя, сестренка! Но не волнуйся – у меня все хорошо!»

Наташа не волновалась, но, хоть и хорошо было одной, и даже прекрасно, и все-таки… скучала. Но понимала – скоро начнется работа, а главное – вернется Чингиз.

За неделю до начала занятий поехала в Товарищеский. Там уже было суетно, шумно – готовились к новому учебному году.

Натурщиков, разумеется, не было. Наташа слонялась по зданию, здоровалась со знакомыми и думала, думала, у кого бы спросить про любимого. Но Чингиз не жил в общежитии, и никто не знал, когда он вернется.

Решилась, собралась с духом и поехала на Остоженку.

Дверь в полуподвал никто не открыл, открыть своим ключом не решилась. Сидела на лавочке и плакала, слезы катились сами собой. И вдруг она увидела его – опустив голову, он медленно шел по двору. Сердце забилось как бешеное. А вдруг… вдруг он увидит ее и прогонит? Скажет: а кто тебя звал? Разве мы договаривались?

Подскочив с лавки, метнулась, хотела сбежать. Но не тут-то было – Чингиз ее заметил и подошел. На его загорелом и невыносимо прекрасном лице было написано удивление.

– Наташка, ты? А что ты тут делаешь? – И грустно улыбнулся: – Ну да, глупый вопрос. И давно караулишь?

Красная и дрожащая от смущения, Наташа залепетала что-то нелепое, глупое, несуразное: была просто рядом, поблизости, проходила и просто решила зайти, а вдруг он приехал? И что-то еще, совсем смешное:

– Мы ведь друзья, ты сердишься?

– Нет, не сержусь. Приехал три дня назад. Вот, – кивнув на сумку, он продолжил: – В магазин сходил, в холодильнике пусто.

И снова замолчал. Молчание прервала Наташа:

– Извини, что вот так, без предупреждения. Просто мимо проходила, – повторила она. – Ну я пошла? Всего тебе.

– Глупости! – улыбнулся Чингиз. – И очень хорошо, что зашла! Идем, Наташка! Сейчас картошечки сварим, селедку почистим! Винца белого выпьем. Ну, пошли?

От счастья кружилась голова и бухало сердце – ей казалось, что он слышит глухие удары. Пробормотала «спасибо».

В мастерской все было по-прежнему. «Мандариновый лес» стоял у стены. Она подошла к картине и осторожно, едва прикасаясь, погладила ее по шершавой, рельефной поверхности.

– А я скучала по ней! – улыбнулась Наташа. – Она мне снилась, представляешь?

– А по мне? – усмехнулся он.

Наташа молча кивнула.

Потом все было так, как он и сказал: горячая картошка, селедка, маринованные помидоры и белое вино.

Она рассказывала ему про жизненные перемены, про сестру и племянника, про новую квартиру, про то, как она счастлива, и про то, что очень скучала.

– Очень, – повторяла она. – Считала дни.

Вино развязало Наташе язык, и, расслабившись, она прислонилась к плечу Чингиза. Он, и так очень сдержанный и немногословный, был особенно молчалив, хмур и грустен.

Когда Наташа замолчала, он тихо сказал:

– У меня папа очень болеет – почки. Это наше семейное. Его отец умер от почек и дядька, старший брат. Уговаривал его поехать в Москву, но он отказался. Говорит, что никто не поможет. А как я его умолял!

Сколько отчаяния было в его голосе, сколько горя!

Наташа погладила его по руке.

– Мне уйти? – тихо спросила она.

– Если можешь, останься. Одному совсем… страшно.

Конечно, осталась.

В ту ночь ей впервые показалось: что-то изменилось. Чингиз нежно целовал ее в губы и в шею, гладил ее волосы, удивляясь их легкости и шелковистости, говорил, что у нее кожа словно детская и запах ее – запах поля и росы, а она счастливо смеялась и говорила, что у росы не бывает запаха.

Это была первая ночь откровений, удивления и открытий. По крайней мере Наташе так показалось.

Нет, он не говорил слов любви, но его «Наташка» и «моя милая» это вполне заменяли. К тому же Наташа себя крепко уверила в том, что кавказские мужчины сдержанны и суровы, слов любви не говорят в принципе.

Так продолжалось всю осень, и это было счастливейшее, самое золотое время в ее жизни. Она с удивлением отмечала, что впервые – впервые! – мужчины с интересом разглядывали ее и, кажется, были не прочь познакомиться. Но она гордо вскидывала голову, хмурила брови и поджимала губы, тем самым исключая любую возможность знакомства.

Через день Чингиз ездил на Главпочтамт и заказывал разговор с родней. Иногда выходил со вздохом облегчения и даже с улыбкой, и она понимала, что новости неплохие. А иногда… иногда выходил из кабинки мрачнее тучи и, не замечая ее, шел на улицу. Наташа семенила следом. У метро они расставались – она видела, что он хочет остаться один. В такие минуты ей казалось, что он ее сын или брат, и сердце ее рвалось от жалости, нежности и от отчаяния, что она не может помочь.

Наступил декабрь, невероятно красивый и снежный, совсем сказочный, как в детстве, и она, скопив денег, бегала по магазинам, чтобы купить подарок любимому.

Вообще, задумок было много. Во-первых, предложить ему встретить Новый год у нее в Черемушках, в ее новой квартире. Там, дома, нормальная плита и духовка, а это значит, что она приготовит настоящий праздничный ужин. Меню тоже было продумано – конечно же, любимый народом салат оливье. В шкафу ждали торжественного момента банки с зеленым горошком, майонезом и маринованными огурцами. Еще она приготовит селедочку под шубой, салат из свежей капусты – морковка, кислое яблочко и непременно лимон, смешанный с сахаром и маслом. Мамин салатик… «По бедности, – как говорила мама, – но вкусно же, правда?» Конечно же, пирожки – тоже по маминому фирменному рецепту. Хорошо, что в юности научилась. Пирожки планировались с картошкой, мясом и, конечно, с капустой. Какой праздник без пирожков! На горячее – курица, запеченная в духовке. Правда, достать ее пока не удалось, но надежды Наташа не теряла. Ну и самый главный сюрприз праздничного стола – наполеон. Наполеон мама не пекла, говорила, что сил на него совсем нет, и делала что-то попроще. Но Наташа нашла рецепт и даже сделала пробный – получилось, кстати, прекрасно. Теперь она знала, что справится.

И еще повезло – купила в подарок сорочку. Чешскую, голубую в мелкую белую полосочку, красиво завернутую в хрустящую прозрачную бумагу. Два часа отстояла в очереди, но ни минуты не пожалела – голубой цвет ему так к лицу!

Купила красивую скатерть, салфетки и свечи. За десять дней до тридцать первого купила елочку, невысокую, но пушистую – хранила ее на балконе. Достала коробку с игрушками и разревелась. Зайчик с морковкой, лыжница в синем костюме, разноцветные, немного облезлые шарики, прозрачные сосульки – белые, розовые, голубые. Вспомнила, как вместе с Танькой вешали игрушки, а отец укреплял на макушке звезду. Однажды, будучи уже под приличным паром, влез на табуретку и грохнулся, не устоял. Наряженная красавица рухнула вслед за ним. Как же девчонки рыдали – сколько побилось игрушек! Как всегда, спасла ситуацию мама. Уложила отца спать, успокоила дочерей:

– Ничего, девочки, проспится и к столу оклемается.

Они подмели все осколки, собрали еще годные игрушки – их оказалось совсем немного, и елочка выглядела сироткой. Но мама нашла выход, и вскоре на елочке висели конфеты и мандарины, мамины пластмассовые бусы и разноцветные лоскуты, завязанные в красивые банты. И надо сказать, что елка выглядела куда наряднее, чем прежде!

Мамочка, мама… Все ты умела, все могла. И за что тебе такая судьба?

Теперь оставалось главное – пригласить Чингиза к себе. Наташа страшно робела, смущалась и никак не решалась.

Но жизнь все решила сама – как всегда. Двадцать пятого он улетел на родину, коротко сообщив, что отцу стало хуже.

А двадцать восьмого Наташа поняла, что она беременна.

Сначала ей стало так страшно, что полночи просидела без света на кухне. Ни мыслей, ни слез – вообще ничего. Полный ступор. Когда стало немного светать, поняла, что замерзла. С усилием поднялась и пошла в кровать. Немного согревшись, вдруг улыбнулась: вот дурочка! Это же счастье, огромное счастье. Она ждет ребенка от своего любимого, самого лучшего, самого нежного, самого талантливого, ну и вообще самого-самого! И даже – ой, не дай бог! – если там, на его родине, случится что-то ужасное, эта новость его обрадует и поддержит. Почему-то она была твердо уверена, что у нее – у них! – будет мальчик. Сын. И именно сын вернет его к жизни.

«Боженька, пожалуйста, я тебя очень прошу! Миленький, сделай так, чтобы его папа поправился!»

В деревню не поехала – тридцатого грянули такие морозы, что было страшно выйти из дома.

Рассорившаяся с очередным кавалером, названивала и напрашивалась Людмила. Но видеть ее не хотелось, а уж делиться прекрасной новостью тем более. Но от нее просто так не отделаешься – приперлась. Наташа заранее знала ее реакцию, так и случилось.

– Дура, кретинка, безмозглый олигофрен. Зачем тебе нищий художник без хаты и денег, да еще и хачик. Баб они своих лупят, денег не дают, из дома не выпускают, будешь плов варить и носки стирать, всё! – не унималась подруга.

– При чем тут плов, он же не узбек! – возражала Наташа. – Да и вообще, что ты знаешь о них? Для них мать и женщина самое главное!

– Ну ты же не мать, – хихикала Людка. – Ты всего лишь женщина, и то другой веры! А всех нас, русских баб, они считают шалавами. Да и вообще, с чего ты взяла, что он на тебе женится? Они женятся на своих. А с нами так, трахаются.

– Он не откажется от ребенка, – упрямо твердила Наташа. – Я его знаю.

– Вот я и говорю – полная дура! Ладно, давай, наливай! Или тебе нельзя?

– Нельзя, – счастливо рассмеялась Наташа.

Махнув рюмку водки, Людка посмотрела на Наташу с жалостью и сожалением.

– Да ты все решила, я вижу! Ой, Наташка, а может, все же аборт? Вся жизнь впереди, успеем еще! Сейчас-то, ну правда ведь, рано?

Наташа покачала головой.

– Мне сейчас в самый раз. С Новым годом, Людка! И с новым нас счастьем!

Работать теперь было сложно, тошнило так, что, наплевав на приличия, Наташа выскакивала из класса и со всех ног мчалась в туалет.

Однажды ее остановила Оля Кувалдина.

– Наташка, ты чё, залетела? – смачно затягиваясь сигаретой, усмехнулась она.

Деваться было некуда, все давно всё поняли.

– Ну да.

– И чего тянешь? – удивилась та. – Блевать понравилось? Врача не нашла? Могу поделиться. Хорошая тетка, умелая. Все наши там абортируются. Правда, и берет много, зато почти с гарантией!

– С какой гарантией? – не поняла Наташа. – На что?

– Ну ты и дура! Как с какой? С такой, что потом сможешь рожать! Знаешь, какие есть коновалы? Выскоблят так, что…

– Спасибо, но мне не нужны гарантии. Я буду рожать.

– Ух ты! – воскликнула Оля. – А что? Уважаю! И правильно, рожай! Хотя… Ну ладно, дело твое. – И спохватилась: – А папаша? Папаша имеется?

– Имеется, – счастливо улыбнулась Наташа.

Ловко, по-снайперски, бросив окурок в ведро, Оля проговорила:

– Ну тогда удачи тебе, милочка.

Чингиз приехал через три недели. Случайно столкнувшись с ним в коридоре училища, Наташа от неожиданности прижалась к стене и замерла.

Он, казалось, ничего не видел – глаза в пол, плотно сжатые губы, густая щетина, чужое лицо.

Прошел мимо.

– Чингиз! – крикнула она.

Не крикнула, нет – проскрипела еле слышным хриплым шепотом. Как ни странно, он услышал. Резко обернувшись, увидел ее и еще больше нахмурился. Под его мертвым, незнакомым и страшным взглядом ей стало не по себе.

Словно раздумывая, сделал шаг навстречу.

– Привет. А я вот… с похорон. Похоронил отца. – И он заплакал.

Мимо шли преподаватели, как всегда, торопясь, проскакивали студенты. А они так и стояли друг против друга под удивленными взглядами проходящих людей.

– Пойдем во двор, – позвал Галаев и, не оборачиваясь, пошел к выходу.

Наташа засеменила за ним. Сказать сейчас, именно сейчас, чтобы поднять ему настроение? Чтобы он обрадовался? Или нет, неуместно? Он в таком горе, что вряд ли оценит.

На улице Чингиз закурил. Осмелившись, она взяла его за руку.

– Я тебя понимаю, – хрипло сказала она. – Я и отца похоронила, и маму. Это ужасно. Ужасно, – повторила она. – Я тебе так соболезную!

– Спасибо. Я домой уезжаю, Наташка. Приехал забрать документы.

– Как – домой? – поперхнувшись от ужаса, прошептала она. – Насовсем?

– Да. Я теперь за главного, один мужчина в семье. Старший. На мне три сестры и мама с бабулей. Сплошной бабский мир! – грустно усмехнулся он. – А без мужчины у нас нельзя, не принято. И вообще, – он поднял на Наташу глаза, – в мае я женюсь, Наташка. Сосватали. Отец перед смертью сосватал. За дочь своего лучшего друга. Оказывается, они давно сговорились.

Он замолчал. Молчала, не смея поднять на него глаз, и она.

– Я слово дал, понимаешь? Вернее, отец с меня его взял.

«Только бы не разреветься! – стучало у нее в голове. – Только бы не разреветься сейчас, в эту минуту! Только бы он ушел, поскорее ушел, а уж потом».

– Поздравляю тебя, – еле проговорила она. – А ты ее… любишь?

– Люблю? – переспросил Чингиз. – Смешная ты! Да я ее толком не знаю. Так, видел пару раз. Обычная девушка, ничего примечательного. Впрочем, подробностей не помню, мне было не до того. Помню, что она помогала на кухне с поминальным столом.

– А как же училище? – спросила Наташа. – Ты же такой талантливый!

Он сморщился, как от кислого.

– При чем здесь «талантливый»? Да и вообще, художником можно быть и без диплома. – И со вздохом добавил: – Семья дороже диплома. А слово отцу – дороже всего.

Наташа молчала – сказать или нет? Сказать сейчас, в эту минуту, чтобы все изменилось? Он не оставит ее с ребенком, не бросит, он не такой! Какая там деревенская невеста, лица которой он почти не помнит? Какое слово, если здесь, напротив него, стоит она, та, что носит под сердцем его ребенка? И училище? Разве он может просто так бросить? Это его призвание, его мечта! Как можно так просто расстаться с мечтой? Да, сказать! Набраться мужества и сказать! И в ту же секунду мир перевернется и все изменится!

– Да, Наташка! – он нахмурился. – Там, в мастерской, твои вещи! Надо забрать.

– Какие вещи? – еле слышно спросила она.

Он смутился:

– Ну халат там. Тапочки. Щетка зубная, расческа. Кастрюли какие-то, постельное белье. В общем, – он старался на нее не смотреть, – заберешь?

Наташа кивнула.

– Да, и еще! – покраснев, он отвел глаза в сторону. – Картину эту… ну твою любимую, «Мандариновый лес». Ты возьми на память. Чтобы хоть что-то осталось тебе от меня… Ключи у тебя есть. А потом, – он немного запнулся, – оставь их на столике.

Наташа кивнула и бросилась прочь. Почти побежала.

«Хоть что-то осталось тебе от меня». Господи, если бы ты знал, что – нет, кто! – у меня от тебя останется! И не на память – на всю жизнь. Если бы ты только знал! Ну почему я промолчала? Какая же я все-таки дура!

На вещи – халат, тапочки, расческу, смешно! – ей было наплевать. Выкинут на помойку – да на здоровье! Век бы не сунулась туда, на эту Остоженку! Потому что невыносимо больно. Там прошли лучшие дни ее жизни. А может… Наташа приостановилась, замерла. Может, оставить ему записку? Маленькое письмо, где она скажет правду. А там – пусть решает. Зато ее совесть будет чиста. Да, именно так – оставить записку! Короткую, в несколько слов: «Чингиз, я жду ребенка». Этого хватит. Хватит, чтобы принять решение. А она будет ждать. Ждать, что он решит. Трусиха, слабачка, заячья душа! Испугалась! Но ничего, это можно исправить.

Выйдя из метро, Наташа припустилась на Остоженку. По сторонам старалась не смотреть – все известно и знакомо до боли, дошла бы с завязанными глазами. Вот кривой клен у магазина «Продукты», пламенеющий в сентябре. Маленькая булочная, куда они забегали за хлебом и бубликами с маком, которые так любили. Молочная с толстенной и вредной продавщицей, неожиданно полюбившей их и оставлявшей им свежий кефир. Ателье с безликим страшноватым манекеном в узком арочном окне, старая аптека, в которой всегда остро пахло сердечными каплями. Детский садик с песочницей, в которой валялись оставленные цветные совки и ведерки. Знакомые лавочки, дворы, высоченные тополя с подрезанными ветками, дворник, скребущий метлой. Мамочки с колясками, осторожно семенящие старушки – божьи одуванчики с авоськами, из которых торчали бутылки с молоком, желтые батоны или рыбьи хвосты. Все это было частью их жизни – его и ее. Все это было таким родным и любимым еще совсем недавно, всего-то пару недель назад! И иногда Наташе казалось, что так будет всегда. А сегодня… сегодня она прощается со всем этим. И, кажется, навсегда.

Осторожно, словно боясь упасть, она спустилась по ступенькам. И там, в мастерской, наконец разревелась. Неужели их дом теперь будет чужим? Сюда придут другие люди, принесут свои вещи и свои запахи, свои привычки и звуки, свои планы, свои мечты, свои сны? А от них не останется и следа, от их шепота, нежности, надежд и желаний? Здесь будет все иначе, и кто-то снова будет счастлив, как была счастлива она, а кто-то, возможно, будет несчастлив.

Кинув в сумку халатик и тапочки, расческу и щетку, повертела в руках кастрюлю и сковородку, поставила на место – вдруг кому-то сгодятся. Взяла в руки бутылку с шампунем и тоже поставила на место. Присела на край дивана, оглядела прощальным взглядом комнату, увидела картину и усмехнулась – «что-то осталось тебе от меня». Да уж, осталось… И вдруг вспомнила, встрепенулась, порывисто встала, вырвала лист из блокнота, ручку не нашла, но нашла карандаш, присела за столик и написала. Коротко, всего несколько слов. Но для принятия решения их вполне достаточно.

Еще раз оглядела комнату, поднялась, положила листок на кухонный столик, что возле плитки, придавила его стеклянной пепельницей, потом взяла чистую простыню и бечевку, аккуратно упаковала картину, обвела комнатку прощальным взглядом и решительно шагнула к выходу, оставив ключ под старым, пыльным, затертым ковриком.

Она шла привычным маршрутом, стараясь не смотреть по сторонам. Если это ее последняя прогулка по Остоженке, значит, незачем фотографировать это взглядом, незачем запоминать. И вообще, если Чингиз все же уедет, то никогда – никогда – она не ступит на эту улицу! Этой улицы для нее в Москве больше нет.

Она так и не узнала, что в тот же день, точнее через пару часов, в мастерскую вошла дворничиха Зойка, красивая, рослая, полудебильная баба, которую пользовали все местные алкаши. По договоренности с почти бывшим жильцом, красивым, чернявым и строгим парнем, которого Зойка почему-то побаивалась, зашла, чтобы прибраться. А что, лишняя трешка – не деньги? Зойка шаркала огромными мужскими ботинками, что-то пришептывала, смахивая в помойное ведро все подряд без разбору – вот еще, некогда ей разбираться! Туда же, в помойку, полетела и Наташина записка. Зойка озверело махала веником, шваркала шваброй с вонючей и грязной тряпкой и приговаривала:

– Ничего, не баре! Буду я тут еще колупаться!

Вывалив ведро с мусором в помойный бак – «во говна-то набрали!» – с чистой совестью Зойка плюхнулась на лавку у подъезда – отдохнуть, перекурить и дождаться чернявого, чтобы забрать честно заработанную трешку. А то знаем мы их: сегодня не заберешь – завтра не вспомнят!

Чернявый появился через полтора часа, Зойка даже успела вздремнуть. Как всегда, хмурый, неразговорчивый, странный, хотя и красивый. Не парень – конфетка, не то что Зойкины дружки-алкаши.

Не узнала Наташа и про то, что через четыре года Чингиза не стало – все та же проклятая болезнь, семейная беда.

Не знала, что молодая, тихая, молчаливая и работящая его вдова осталась бездетной – не получились у них с Чингизом детишки. Зато появились в доме мужчины – одна за другой замуж вышли все сестры, и скоро небольшой домик из силикатного кирпича наполнился детским смехом и плачем – одно утешение для несчастной пожилой женщины, потерявшей и сына, и мужа.