Княжич степных земель

Разные мысли крутились в голове. Лыцко вспоминал Мажанну, её взгляд, чешуйки на бледной коже. Вряд ли дочь Водяного решила его проведать от скуки. Может, чародей спохватился? Вернулся, узнал, что они с Зулейкой ушли, пришёл в ярость и захотел напугать, чтоб вернулись в господарский дом. Ему нравилось верить в это, и Лыцко охотно принял свои догадки за правду.

Он пустил коня в галоп и усмехнулся. До чего славной казалась поздняя пшеница! Колосья вились на морозном ветру, окружённые полынью и кустарниками. Иногда возле последних можно было заметить грибы. Большие и рыжие. Ещё попадались яблони, почти опавшие, но ещё не растерявшие остатков красоты. Как же сильно приглянулась Лыцку степь! Словно он родился ради этого. И ведь скачет не абы к кому, а к самому княжичу, если Яремче не врёт.

Далёкий господарский дом почти забылся, словно он вырвался из кошмара и наконец–то проснулся, став собой. Лыцко надеялся остаться при княжиче, сослужить службу, а там и до славы недалеко. Он почти ничего не знал о Ягрэне и его делах, но хотелось верить, что они с Зулейкой попали на нужную сторону. Впрочем, не лыком шит: сам всё разузнает со временем, а после решит. Никто не сдержит его, если Лыцко захочет уйти восвояси. Чародей не сдержал – так смогут ли люди?

Хотелось бы получить с княжеского плеча немало почестей, и хорошо бы прославиться, стать видным воином, отстроить собственный терем посреди города, а после задуматься о семье. И никаких русалок, ворожбы и мрачного холодного леса. Хотя – шутка ли? – если бы не чародейское ремесло, он бы сейчас не ехал к княжичу. Не стал бы Яремче вести к своему господарю обычных крестьян. Мало ли таких попадалось ему на пути?

– Слушай, а каков твой княжич из себя? – поинтересовался вдруг Лыцко.

– О, – протянул тот, – мой господарь не похож на других. Княжич Ягрэн смотрит не столько наружу, сколько внутрь, понимаешь?

– Поглядим, – отозвался парень.

Лыцку стало вдвойне любопытно. Что в нём разглядит этот Ягрэн? Честолюбие или чародейство? А может, и то, и другое сразу. Как примет, захочет ли говорить, что скажет в конце? До этого ему не доводилось сталкиваться с княжичами – он рос в глухой деревеньке, где молились лесным духам и делали подношения лесавкам, мавкам, русалкам и прочей нечисти. Однажды откупом стал он сам, и ни один из знакомых ему людей не бросился за ним вслед – все приняли как должное.

Оттого, может, и хотелось вернуться туда в богатой повозке, посмотреть в глаза соседей и кинуть в них золотом, чтоб хватали, как куры – пшеничные зёрна, дрались друг с другом за одну–единственную монету ему же на потеху. Тернистым был путь к этой цели, но Лыцку казалось, будто ничего труднее уже не будет. Самое страшное осталось далеко за спиной, впереди – люд, самый обычный, со своими тайнами и ножами за пазухами. Простой смертный не мог навредить чародейскому ученику.

– Перестань, – шикнула на него Зулейка. – Не ухмыляйся самодовольно, когда не знаешь, что впереди.

Как колко и точно! На Лыцка будто вылили ведро колодезной воды. Он встряхнул головой и понял, что забрался слишком далеко в мыслях. Если мечтаешь, то мечтай с умом, а не хвались самому себе.

– Спасибо, – ему до жути захотелось поцеловать сестру в щёку. – Я рад, что рядом!

Он погнал коня ещё быстрее и не забыл подмигнуть полуденнице, которая чуть ли не выскочила из–за ближайших кустов. Поняв, что её узнали, дева с шипением спрятала острый серп и исчезла в глубине степи.

8.

Зулейка никогда бы не увидела в этом человека старшего княжича. Пока его люди пировали и делились последними слухами, Ягрэн сидел в стороне и стучал пальцами по столу. В янтарных глазах плескалась усталость, море погасших огоньков. Он напоминал ей старого человека, который жаждет покоя. Зулейка взглянула на Лыцка – тот и вовсе не смотрел на княжича и витал в своих мыслях.

– Ну здравствуйте, гости дорогие, – Ягрэн жестом пригласил их к столу. – Присоединяйтесь и рассказывайте.

Они хотели сесть подальше, но сзади вдруг появились стражники, указывающие, что лучше бы Зулейке и Лыцку находиться рядом с княжичем. В нос ударил резкий запах хмеля и мёда. Да, пировали тут не первый день. Среди разношёрстной компании были воины, купцы, кто–то играл на лютне и иногда выпивал – скоморох, не иначе. Хотя сам терем едва ли отличался от господарского дома.

– Путешественники мы, – ответил Лыцко. – Ходим по белому свету, смотрим на люд, иногда защищаем слабых. Больше и рассказывать–то нечего.

– А вот в этом ты ошибаешься, чародейский сын, – произнёс Ягрэн. – Простому люду можете головы дурачить, только мне врать не смейте. Чародей вас послал, так?

– Нет, – продолжил Лыцко. – И не вру я тебе, княжич. Мы сами ушли из чащи, чтобы с чёрным ремеслом дел не иметь. Если позволишь, останемся при тебе.

Ягрэн свёл брови и хмуро посмотрел на Лыцка. Княжич, как и всякий другой человек, не любил ворожбы и старался держаться от неё подальше. Именно она, лихая, довела его брата до безумия, как рассказывал Яремче. Помешался младший княжич и почти сошёл с ума. Не зря ходили кривотолки и не зря старый князь не торопился передавать своё наследие сыну.

– Оставайтесь, – он махнул рукой. – Но учтите если будете моим людям головы дурить и скотину травить, то обоих вздёрну.

Зулейка отпила хмельного варева и поморщилась. До чего же горько! И за что только любят его? Дурман в голове – лихое дело, особенно для тех, кто пытается сбежать от себя. Она не стала пить – взяла хлебную лепёшку, затем вторую, третью… Вкусно готовили для княжича, лучше, чем мясная похлёбка в деревне и стряпня из господарского дома. Неуютно ей было рядом с Ягрэном, но что–то подсказывало: так должно быть. Он их принял и – больше того – сразу понял, откуда они сбежали, но не стал гнать.

Лыцко уже пил хмельного вместе со скоморохом и рассказывал, что может заставить русалок пустить в пляс. Хвалился и мёл языком столько всего, что Зулейка невольно поморщилась и отвернулась.

– Недурно, а, – усмехнулся Яремче. – Хороший у тебя братец, девка, да и ты сама хороша.

Она ничего не ответила, но инстинктивно взглянула на разрисованную дверь.

– Тебя проводят, если хочешь, – едва слышно прошептал Ягрэн. – Всё же девицам не место на молодецких пирах.

– Благодарю, – кивнула Зулейка и встала из–за стола. Пришлось последовать за слугой и понадеяться на благоразумие Лыцка. Хоть бы не натворил лихого и не рассердил иных.

Стоило двери закрыться, как наступила тишина. Только сейчас Зулейка заметила, что терем почти пуст и тёмен. Она шагала за слугой мимо расписанных стен и лестниц с дивными узорами. Где–то в углу стояла поломанная прялка, на какой–то лавке лежало зеркальце. А в одной из комнат другая служанка чинила монисто, нанизывая сияющие синие бусины на толстую нить.

Зулейка не бывала в богатых домах, но знала: в каждом есть ходы для господарей, и они не должны пересекаться с другими. Здесь же всё было словно вперемешку. То ли княжич не мог похвастаться большим кошелем, то ли не захотел – неизвестно. Что–то тёмное лежало на душе Ягрэна, и говорить о том с чужаками он не собирался.

9.

Тащить в лапах котомку было тяжело. Силы покидали Марену. Всё же она неважно перевоплощалась, иначе бы не рухнула посреди степи. Хорошо хоть платье успела захватить, и не придётся наколдовывать морок.

Голодная и тощая девка посреди полей – не самое благоприятное зрелище. Марена знала, что на неё будут коситься почти так же, как в княжьем тереме. Может, попроситься к поляницам? Полевые русалки могли бы помочь ей, но что–то подсказывало: откажут.

Марена присмотрелась: и впрямь казалось, будто пшеничное поле наливалось кровью. Она почти ощущала острый серп за спиной. Нет, не рады ей поляницы. Не нравилось им, что какая–то чародейка вдруг нарушила покой. Пришлось шагать дальше и не уповать на силу, которой почти не осталось.

Одно радовало – спала тяжесть с совести, не терзали её больше мысли о Юркеше. Зачем только тратила время на приворот? Хотела иметь хоть какую–то ниточку? Марена поморщилась от морозного ветра и тотчас пожалела, что так спешно покинула терем, не прихватив ни еды, ни тёплой одежды. Она даже не знала, сколько ей идти до господарского дома. Скоро ли покажутся земли Пустоши? Нет, так не годится.

Марена присела на траву и воззвала. Господарь учил её: если закончились силы, отдохни, не трать остатки, в крайнем случае – призови Жизнь и возьми чужое. К последнему способу нельзя было прибегать без особой нужды: сегодня берёшь ты, а завтра заберут у тебя и намного больше. Но Марене ничего другого не оставалось, разве что замёрзнуть тут, посреди поздней пшеницы, не дойдя до Пустоши или ближайшего перелеска.

И Жизнь отозвалась – начали слетаться птицы. Одни садились на плечи, царапая одежду когтями, другие топтались рядом, третьи кружили над головой, размахивая крыльями. Галки, вороны, голуби, был даже один сокол – все кружили возле Марены и питали её.

– Спасибо, – она слабо улыбнулась, чувствуя, как под кожу забирается нечто новое. – Спасибо вам, милые!

Голуби курлыкали, вились вокруг, вороны перескакивали, клевали колоски и пытливо смотрели, галки копались в земле, стараясь найти там пищу. И все они отдавали – Жизнь стекала с каждого и передавалась Марене. Самые слабые закрывали глаза, чувствуя усталость и желание погрузиться в глубокий сон. Те, что посильнее, взмахивали крыльями и летали, создавая вихрь, насыщающий и полный тепла. Кто вообще сказал, что жарить и согревать может только пламя? Жаркий ветер обдавал тело Марены, да так, что на щеках выступил румянец. Хорошо, жутко хорошо!

Она пообещала себе не брать много, но как приятно оно было! Хотелось ещё и ещё, чтобы познать блаженство и побыть на его вершине хоть немного. Марена вовремя одёрнула себя, напомнив, чем могут обернуться столь желанные мгновения. Пришлось с трудом отпустить птиц и вытряхнуть из котомки половину вещей, оставив лишь самое нужное.

Крылатые исчезли – большинство улетело, кто–то остался посреди поля, чтобы отдохнуть. Марена чувствовала невероятную благодарность к этим галкам, и её очень радовало, что они остались живы. Ещё немного – и выпила бы досуха вместе с душой. Случись это, она бы вовек не расплатилась с богами. К счастью, все призванные птицы остались живы.

– Спасибо вам! – тихо прошептала Марена прежде, чем снова сменить обличье.

Она взлетела ухающим филином, подхватила лапами полегчавшую котомку и понеслась вдоль всего поля. При попутном ветре до леса оставалось всего ничего, а там и господарский дом. Эх, не стоило ей уезжать с возницей, разве только для того, чтобы снять чары с Юркеша. Остальное виделось ей туманным пятном в памяти. Сладкий сбитень, хмель в голове, пуховая перина, светлица, сам терем – всё оно было каким–то… Ненастоящим, словно выткал кто–то ладный морок и заставил её окунуться в него с головой.

V. Скомороший смех сквозь птичий клёкот

1.

Крылья принесли её в далёкую деревеньку, откуда уже виднелась Пустошь. Марена спряталась в широком дубе, чтобы не пугать людей. Ухающий филин средь бела дня с котомкой в когтях привлёк бы немало народу. Меньше всего ей хотелось создавать шум. Оставалось дождаться, пока деревня покроется мраком, а после пуститься в свободный полёт. Она даже успела сладко придремать, зарывшись в перья. Запах прелых листьев сплетался с дымом, вдали звенели чьи–то голоса. Дети рвались к перелеску, кто–то торговал печёными пирожками. Жизнь текла своим чередом. Большинство обсуждало скоморохов, которые выступали у другого края. Туда же стекались остальные, чтобы увидеть чумазых шутов и посмеяться вместе с ними.

Глаза Марены загорелись любопытством. Она много слышала о бродячих скоморохах, но никогда не видела их воочию. Опасно ей было лететь туда, но как хотелось! Пришлось щёлкнуть клювом и прыгнуть, переворачиваясь в воздухе. На морозный мох Марена рухнула уже человеком. Кости жутко болели, ещё бы – не каждое тело могло перенести такое! Она пообещала себе от души отдохнуть и отоспаться, как только появится возможность. Но сейчас было не до того – Марена слилась с толпой и пошла на представление. Деревенские вряд ли сразу поймут – все взгляды были обращены на маленький подмосток, где криво двигались размазанные шуты.

Музыка неприятно резанула уши. Неритмичная, фальшивая, она пьянила крестьян сильнее браги и заставляла их глаза стекленеть. Сначала начался хаотичный танец: каждый двигался как мог, задевая остальных. Скоморохи в масках, перемазанных дёгтем, закружились вместе с толпой. Марену быстро вынесло вдаль.

Чародейка скрестила руки, зелёные глаза загорелись злобой и праведным гневом: кто–то колдовал, причём нещадно! Она сама сотворила похожее заклинание несколько часов назад, только Марена хорошо владела собой, и потому отпустила птиц, не стала выпивать их, взяв с каждого понемногу. Здесь же кто–то ворожил по–чёрному, выпивая людей без остатков, и ей это очень не нравилось.

Скоморохи виднелись в рядах деревенских, музыка продолжала нести злое и окутывать людей в зыбкий туман. Птичница принялась искать игравшего, но тот никак не попадался на глаза. Стоило пойти на звук, как он стихал и начинал раздаваться с другой стороны, словно кто–то решил сыграть с ней в мерзкую игру. Марена люто зашипела, призывая всех крылатых снова. Да, у неё оставалось мало сил, да, птицы могли не прийти, не услышать или не захотеть – она не была властна над их волей.

И всё же хриплое карканье грачей нарушило ворожбу. Иссиня–чёрная стайка запрыгала вокруг толпы, разбивая движение и соревнуясь с играющей свирелью. Марена не оставляла попыток найти музыканта, чтобы посмотреть в его глаза и самолично переломать пальцы.

– Да что же это творится, братцы? – гаркнул крестьянин совсем рядом. – Нечистая сила нагрянула!

Марена усмехнулась: люди начинали приходить в себя и одёргивать остальных. Скоморохи, учуяв неладное, попытались исчезнуть, но не тут–то было. Ей наконец–то удалось отыскать музыканта – мальчишку в медвежьей маске и грязной латаной рубахе. Чёрная свирель шипела змеёй в его руках и требовала, чтобы хозяин продолжал играть.

– Ну уж нет! – она схватила незатейливого музыканта за плечи и свалила его на землю. – Вот ты мне и попался, голубчик!

Тот принялся отбиваться, благо, подоспели крестьяне. Разъярённые и жаждущие покарать нечистых. Марена не без усилий выбила мерзкую свирель из рук ворожея, решительно приспустила деревянную маску и обомлела, замерев на месте.

Дальше всё понеслось в тумане: вот залитые невесть чем глаза Ядвиги, вот злая толпа, вот деревья и верёвки, вот сдирают маски с остальных скоморохов и с ужасом узнают в них недавно пропавших священников, затем всех пятерых вешают, а те не сопротивляются – переходят из рук в руки, словно неживые тела.

Только Марене было понятно: Ядвига уже мертва, и непонятно, что произошло с ней. Кто мог так надругаться над сестрой, заставить её плясать и высасывать Жизнь из людей? А может, она сама неудачно провела обряд и позволила влить в своё тело что–то иное?

Марена сидела на земле и смотрела на стоптанную траву, не желая поднимать глаз. Одна страшная мысль переплеталась с другой, и все они сливались в жуткий хор. Её дух забился где–то на грани. Сейчас он не хотел ничего понимать. Устав от всех злоключений, птичница рухнула на землю и закрыла глаза. Темнота подхватила и понесла её далеко–далеко.

2.

Смарагдовое монисто вилось змеёй по шее и сдавливало горло. Ольшанке мерещилось, будто оно уже кусает её и яд растекается под тонкой кожей. Не ей предназначался этот подарок, но ничего другого у Юркеша, видимо, не нашлось. Откуда ему было знать, что княжна ненавидела зелёный и улыбалась пирующим из вежливости?

Между тем Войцех, воевода князя, делился последними новостями. Купцы и бояре вторили ему, рассказывая разные сплетни, собранные отовсюду. Болтали о шелках и тонкой пряже, о злобной чаще, где якобы завелось лихо, о деревнях возле Пустоши, в которых люди сходили с ума и резали друг друга. Ольшанка слушала с интересом, хоть и упорно делала вид, будто её слишком сильно интересует мелкая жемчужная россыпь на рукавах.

– Во как, – протянул купец, – говорят, брат на брата пошёл: сперва все как запляшут под скоморошью дудку, а потом – хрясь! – и резанина.

– И какая же это собака набрехала? – буркнул кто–то из бояр. – Где это видано, чтоб крестьяне начали глотать друг друга, как голодные псы?

– В мыльне, небось, наслушался, – хохотнул другой. – Местные девки и не такого расскажут, лишь бы сидел подольше да монет покрупнее отсыпал.

– Не обращай на них внимания, княжич, – махнул рукой Войцех. – Сейчас много всяких кривотолков ходит, только правды в них мало.

– А что отец? – спросил вдруг Юркеш. – Ты один вхож к нему, остальных гонит.

– Иссякает его время, – поморщился воевода. – Но ты не беспокойся, он в ладах с собой, хоть и чувствует, как бродит костяная где–то рядом.

Они разговаривали совсем тихо. Ольшанка сидела рядом со своим женихом, потому слышала каждое слово. Правду говорили: при смерти старый князь, не зря он почти не показывался. Значит, совсем скоро Юркеш займёт место главного, а она станет княгиней. Не будет же он лесную девку под венец тащить! А может, та вообще сгинула – не зря ведь чернавка улыбалась Ольшанке и говорила медовым голосом, что в тереме стало чуть свободнее.

От Юркеша за версту несло можжевельником и еловыми ветвями. Ольшанке это нравилось едва ли не больше подаренного мониста. Княжна охотно вкушала солёное и запивала пряным вином, надеясь перебить ненавистные запахи. Но вместо мясного пирога ей виделся буйный хвойный лес, который расцвёл посреди багряной осени и стал ещё темнее и суровее.

– Не желает ли ясноокая пани земляничного чаю? – Ольашнка так посмотрела на разговорчивую чашницу, что та отскочила, потупив взгляд.

– Желает, – неожиданно для себя сказала княжна. – Заваривай, да послаще и погорячее.

Войцех продолжал говорить о том, что скоро зима, а князь чувствует себя совсем неважно, да и Ягрэн созывает воинов, не желая мириться с тем, что его оттеснили и отняли положенное по наследству. Юркеш слушал и качал головой. Ольшанка с аппетитом пила обжигающий чай, который отдавал спелой земляникой и малиной, и жадно ловила каждое слово воеводы. Есть ли у Ягрэна наречённая? Судя по всему, нет. Если так, то может ли она, Ольшанка, стать ею? В тереме её считали чужачкой и не допускали до важных дел. Ягрэн… О, он вряд ли откажется от сообщницы и завидной невесты.

Ольшанка понимала, что её прислали сюда ради одного – продать себя, да подороже. И с этим она справится так, что Холмогорский князь останется довольным и пришлёт ей щедрые дары на свадьбу.

3.

Рыжий и весёлый Лешко оборачивался то сизей птицей, то пнём посреди поля. Но последнее его обличье совсем не понравилось Зулейке – деревянная скоморошья маска отдавала злобой, а латаный костюм походил на одежды бродяги. Вряд ли этим можно было развеселить люд. Но Лешко–скоморох лишь загадочно улыбнулся и протянул к ней руки–ветви.

Зулейка кричала и пыталась вырваться, но бесполезно – её понесло сквозь Пустошь в колдовскую чащу, к самому сердцу леса, где дозревало нечто, ожидая своего пробуждения. Его сердце медленно билось и жаждало тепла, а ещё – свежей людской крови. Оно хотело расти, потому манило к себе. Того, кто не желал идти, утаскивало против воли. Зулейка попыталась заглянуть, но ветви больно резанули по коже.

Очнулась она уже в светлице, уставшая и не помнящая себя. Гостья княжича Ягрэна, как же. Зулейке не хотелось находиться рядом с такими особами – возле них вечно лилась кровь, сыпались золотые монеты, оборачиваясь грязью и мраком. Она хотела окликнуть Лыцка, но достаточно было пробежаться по коридору и увидеть его среди купцов и княжьих воинов. Его лицо сияло радостью, и Зулейка посчитала, что не вправе говорить ему о лихом. Её пугало зарождавшееся чудовище. Поэтому пришлось обратиться к иным.

Ходящая по грани, Зулейка могла в любой момент приподнять завесу и заговорить с духами нави. Она зажгла три свечи – по одной в каждом углу, сама встала в четвёртый, как было заведено, и позвала их.

Грань зашевелилась не сразу – сперва не происходило ничего. Затем откуда–то потянуло гарью и Зулейка почувствала, как что–то прошло в мир, откликаясь на зов. Один из духов пламени обратился к ней сквозь свечи.

– Ты ждёшь ответов, но ты сама есть ответ, – это была очередная загадка. Зулейка понимала, что иные говорят образами – они никогда не расскажут о происходящем точно.

– А мой учитель? – она облизала пересохшие губы. – Он тоже есть ответ?

На мгновение ей показалось, будто комната колыхнулась. Дух разъярился, но вовремя унял свой гнев и не стал жадно впиваться в древесину, сжигая по кусочку терем.

– Он тот, кто поставил вопрос, – пламя колыхнулось. – Вопрос стоит, кровь питает кроны, и никто не спешит держать ответ, становясь на скомороший путь.

Невольно Зулейке вспомнился Лешко. Во сне он казался ей причудливым, весёлым, но до жути злым и жаждущим разрушения. Именно перевёртыш поволок её обратно в чащу, выбрав самое безобразное из обличий.

Холод прошёлся по коже. Зулейка поняла, что у неё не хватит сил больше удерживать духа. Пришлось закрыть завесу и проводить навьего гостя туда, откуда он явился. Погасив свечи, она рухнула на стул и отрешенно посмотрела в окно. Зима ступала медленно, но твёрдо, заставляя землю покрываться инеем, а траву – погибать. Деревья стояли почти голые, на ветвях сидели вороны. Зулейка совершенно некстати вспомнила о Марене. Как она там, в господарском доме?

Под рёбрами заскребло. Она не знала, догадались ли остальные, поняли, что в чаще зреет лихо? Если да – хорошо, если нет… Зулейка сложила ладони и начала молить всех богов, чтобы те послали кошмарные сны не только ей. Они должны, обязаны узнать, иначе будет много горя.

И тут–то её осенило: она может пройти навьими тропами и пробраться в дом, чтобы предупредить остальных. Но что, если чародей уже вернулся? Тогда ей не избежать гнева. Зулейка схватилась за голову и свернулась в ком. Из глаз полились горькие слёзы. Как же хотелось ничего из этого не знать и быть простой крестьянской дочкой! Она билась об подушку и всхлипывала, отказываясь верить, что ей дана такая жизнь. Слишком тяжело тащить чародейское бремя, которое никак не сбрасывалось с плеч.

4.

Резкий запах хвои вдарил в нос. Лапы мрака отпускали Марену неохотно. Она с трудом открыла глаза и повернула голову. Вокруг стояли всевозможные пузырьки со снадобьями, вверху висели охапки трав, а в соседней комнате кто–то суетился. Видимо, ей повезло. Хорошо, что в деревне нашлась лекарка.

– Очнулась, болезная, – женщина хмуро посмотрела на Марену. – Ты ведь не из здешних, так откуда?

«Из чародейского дома» – хотелось буркнуть в ответ, но она сдержалась. Хлопот и без того хватало. Она ведь даже не знала, что случилось с Ядвигой. И сейчас, и до того, как ей взбрело в голову пить человеческие силы.

– Я путешествую, – туманно отозвалась Марена. – Подходила к деревне, и тут вдруг услышала, как говорят про скоморохов… Любопытство взяло.

Лекарка ничего не сказала – только бросила взгляд на лежавшую в углу котомку и сдвинула брови. По этому взгляду Марена поняла: она или уже знает, или только догадывается, но вряд ли желает ей зла, иначе бы не стала укладывать в постель.

– Скоморохи, – покачала головой лекарка, – а скоморохи ли то были? Разве это потеха – превращать честный люд в абы что?

Марену передёрнуло. Она тоже хотела бы знать правду. Не могла Ядвига перемениться за несколько ночей вот так просто. А что, если её послал господарь? Мог ли он сотворить подобное? В конце концов, чародей подарил им новую жизнь – значит, был вправе отнять её. По крайней мере, попытаться.

– Что с ними стало? – Марена боялась ответа, но понимала: он ей необходим. Она уже представляла, как разъярённая толпа разрывает тела на куски и топчет деревянные маски. Ей даже показалось, будто где–то вдали закричала Ядвига, одна из её названных сестёр.

– Повесили, – лекарка зевнула. – Развеваются на ветру у могильников, можешь сама посмотреть, как поправишься.

– Да я уже, – Марена попыталась встать и пошатнулась – ноги внезапно стали слишком тяжёлыми. Тело отказывалось слушаться.

– Конечно, – та усмехнулась. – Вот что, девочка: не видь во мне дурной. Как придёшь в себя, потолкуем, а пока лежи и не думай о лихом.

Марена хмыкнула. Лекарка растворилась в травяном тумане. Комнату окуривали не первый раз – густой дым вился, принимая причудливые формы, почти как скоморошья пляска. Тепло и хвойный запах полностью обволокли постель. Из соседней комнаты потянуло ягодами и яблоками. Видимо, лекарка пила чай. Или готовила пирог.

Чародейка взглянула на свои руки: бледные, слабые. Её тело, кажется, измоталось окончательно и просило долгого отдыха, а ещё – мыльни. Марена невесело улыбнулась, прикидывая, во сколько ей обойдётся это. Впрочем, где–то там, совсем рядом, висит мёртвая Ядвига, которая уже никогда не искупается и не вкусит яблочного пирога.