Дон Хуан

Я встал поздно, с больной и мутной головой. Принял душ, но это не помогло.

– Внизу вас ожидает какой-то господин, – сказала мне горничная, внося завтрак.

– Испанец?

– Кажется, да.

Это мог быть любой из двух-трех встреченных в Париже знакомых, которым я дал адрес гостиницы, или священник, иногда надевавший мирское платье.

– Пусть поднимется.

Я опять лег в постель и, прежде чем приняться за кофе, выпил минеральной воды, которая по утрам помогала мне привести в норму желудок. В дверь постучали, я ответил по-испански, и в комнату быстро вошел Лепорелло. При нем был черный чемоданчик. Лепорелло посмеивался, правда, весьма добродушно. Увидев мое изумление, он развеселился еще пуще. Потом, не спрашивая позволения, уселся на краешек кровати.

– По словам Марианы, мое имя произвело на вас большое впечатление.

– Марианы?

– Да, вчерашней официантки. Она же – хозяйка кафе. Припомнили? И умоляю, никогда больше не смотрите ни на одну француженку с таким наглым упорством, а уж коль вы себе это позволили, тотчас начинайте атаку! Хотя тут у вас ничего бы не вышло! Мариана влюблена в моего хозяина, и для нее еще не пришел час разлюбить его.

Он сделал рукой игривый жест:

– Все они одинаковы. Ужасная скука! Подумайте только, триста с лишним лет наблюдать одно и то же! Женская слабость – тоскливое, удручающее зрелище. Будь моим хозяином не он, а кто-нибудь другой, я бы давно отказался от места.

– Что вы от меня хотите?

– Чтобы вы познакомились с моим хозяином.

– Не горю желанием.

Лепорелло поднялся, подошел к окну и несколько мгновений стоял молча, спиной ко мне. Не поворачиваясь, он сквозь зубы отпустил пару замечаний в адрес какого-то прохожего. Потом без всякого перехода заметил:

– Я вам не верю. Ваш ответ – результат разговора, который случился у вас вчера вечером со священником, а также дурно проведенной ночи. А еще вы опасаетесь, что мы с хозяином вздумаем вас дурачить. Ведь если испанцу кажется, что над ним насмехаются, он становится просто невыносимым, испанцы способны поднять дикий скандал из-за сущей ерунды. Мой хозяин сумел избавиться от этого недостатка, но, по правде сказать, с ним-то никто и никогда шуток не шутил. Вернее, одно лицо позволило себе сыграть с ним преотличную шутку… но лицо столь высокого ранга, что об обиде, конечно, речи идти не могло.

Он резко обернулся:

– Хотите пойти со мной? Я изложу вам причины, по коим мой хозяин и я оказываем вам честь… – И тотчас с улыбкой поправился: – Прошу прощения. Я хотел сказать: желаем пригласить вас на встречу.

– Нет.

– Вы боитесь?

Я вскочил с кровати:

– Когда вам угодно?

Лепорелло засмеялся:

– Вот последнее средство заставить испанца что-то сделать. Вы никак не хотите понять, что между трусостью и отвагой есть еще много всяких промежуточных качеств – вполне достойных и весьма полезных: расчетливость, осмотрительность, благоразумие. Какие вы, испанцы, странные и симпатичные! Знаете, мой хозяин повел бы себя точно так же! Вернее, именно так он и вел себя всю свою жизнь. Потому что страх прослыть трусом у вас сильнее любых доводов рассудка.

Он приблизился и похлопал меня по плечу:

– Ладно, собирайтесь.

– Может, вы все же соизволите сообщить, откуда вам известно, о чем именно я спорил вчера со священником? И что ночью…

Он остановил меня резким жестом:

– Профессиональный секрет.

– А если я скажу, что пойду с вами только после того, как вы мне все объясните?

– Обещаю исполнить вашу просьбу, но не сейчас. Друг мой! Если понадобилось столько подсказок, чтобы вы догадались, кто такой мой хозяин, разве я могу вот так сразу сказать, кто такой я сам?

– Проходимец, выдающий себя за Лепорелло.

– А почему не за дьявола? Если уж говорить о розыгрыше…

Я направился было в ванную комнату, чтобы побриться.

– Постойте. Боюсь, вы слишком долго провозитесь… С вашего позволения… – Он усадил меня на стул и достал из чемоданчика электробритву. – Так будет быстрее.

Бритва зажужжала рядом с моим ухом.

– Но одно вам скажу: я не бывший священник, как предположил вчера ваш друг. Не был удостоен такой чести.

5. Он затолкнул меня в маленький красный автомобиль, давно устаревшей модели, но хорошей марки.

– Вот на чем я езжу. У моего хозяина машина пороскошней, правда, такая же древняя, как и моя. «Роллс», знаете ли, двадцать пятого года. Вот это авто! Внушительное и респектабельное, как карета, салон обит бледно-голубым шелком. Женщины чувствуют себя там гораздо комфортнее, и, естественно, такая машина нравится им больше любых американских новинок – те могут произвести впечатление, но в них нет настоящего шика.

Мы мчались по левому берегу. Лепорелло оказался лихачом и, стараясь поразить меня своей удалью, то и дело нарушал не столько правила дорожного движения, сколько правила элементарного здравого смысла. Теперь автомобиль стал для него тем, чем вчера были трость и цветок, – предметом игры, а вернее сказать, инструментом игры с судьбой; он развлекался отчаянными виражами и упивался своим нелепым безрассудством. Но надо признать, в его манере управлять машиной не было ничего таинственного, ничего запредельного – как в игре с тростью и цветком, – скорее он поддался соблазну слегка припугнуть меня. Я же никакого страха не испытывал: меня внезапно захлестнула необъяснимая уверенность в его опытности. Замечу, что спокойствие мое абсолютно ни на чем не основывалось, мало того, именно оно, когда ко мне вернулась способность анализировать собственные ощущения, напугало меня больше, чем опасность, которой мы подвергались. Словно истинную угрозу таил в себе сам Лепорелло, а не его дорожные подвиги. Всякий раз, удачно справившись с очередным трюком, он смотрел на меня, точно ожидал одобрения, и я на самом деле одобрительно улыбался в ответ, пытаясь сделать улыбку по возможности спокойной, и, готов поклясться, такой она и получалась. Почему – не знаю, да только теперь это не имеет значения.

Мы оказались на острове Сен-Луи, и Лепорелло, немного покружив, затормозил у дома, который некто выстроил в XVII веке, чтобы другой некто из того же века – может, интендант, а может, и судья – там поселился. Именно этот дом и был нам нужен. Мы миновали ворота, внутренний дворик, потом по темной и роскошной лестнице – фантастически причудливому творению из резного дуба – поднялись на второй этаж. Лепорелло отпер дверь и пригласил меня войти.

– Хозяина нет дома. Но мы пришли, собственно, не для того, чтобы с ним повидаться, я хочу объяснить вам, почему…

– …вы оказываете мне честь…

– Именно так.

Он закрыл дверь. В прихожей было темно. Лепорелло распахнул деревянные ставни на одном из окон, и меня тут же накрыло ощущение, будто я оказался на сцене, среди декораций. Разумеется, не в театре, но какая-то театральность во всем этом была, и в то же время я не видел вокруг ничего ненастоящего или поддельного, все дышало чистейшей подлинностью. Допустим, потомкам господина интенданта или господина судьи удалось каким-либо немыслимым образом сохранить в неприкосновенности вестибюль дома, но ведь и в комнатах все пребывало в изначальном виде: и сама мебель, и, главное, ее расстановка были безусловно старинными. Современный дизайнер совсем иначе организует пространство.

Лепорелло пригласил меня в большую комнату, которая одновременно служила и библиотекой.

– Садитесь. – Он указал на стул. Стул выглядел совсем древним и потому ненадежным. Лепорелло понял, что я боюсь, как бы стул не развалился от первого прикосновения. – Садитесь, садитесь, – повторил он. – Это достойный и крепкий стул с богатой историей. Его обивка помнит тяжесть самых великих задов, так что и вашему не стыдно будет на нем посидеть. – Он сопроводил свои слова красноречивым жестом. – Садитесь же, стул не рухнет.

Пока я устраивался, он метнулся к книжным шкафам, которые высились за моей спиной.

– Знаете, меня вовсе не удивляет ваш ошарашенный вид, это так понятно. Скажем, идет человек по дороге, и – раз! – навстречу ему Дон Кихот…

Я на самом деле был совершенно сбит с толку, да и вел себя по-дурацки: сидел, закрыв глаза, сжав ладонями виски, и пытался по звуку угадать, чем занят там, у шкафов, Лепорелло. Я чувствовал себя идиотом – мой мозг работал как-то странно, вернее, как-то странно не работал, к тому же в голове у меня проносились бессвязные и нелепые образы, не имеющие никакого отношения к нынешней ситуации – ни к Лепорелло, ни к Дон Хуану. В ушах моих звучала песенка, которой я много лет назад выучился у одной чилийской девушки, певшей ее очень мило:

Надвинь на глаза сомбреро,взгляни на меня украдкой.Надвинь на глаза сомбреро,взгляни на меня тайком.

Потом там еще говорилось о реке Магдалене.

– Вы, конечно, помните, что однажды написали статью о Дон Хуане?

К черту песню!

– Я написал несколько статей об этом господине.

Лепорелло держал в руке большой лист бумаги с наклеенной на него вырезкой из журнала. Каждый абзац начинался с синей заглавной буквы.

– Остальные статьи получились менее удачными, а вот в этой есть одна фраза, которая пришлась нам по душе.

Фраза была подчеркнута красным карандашом.

– Дон Хуан искренне вас благодарит за комплимент, к тому же там таится верная догадка. Руки Дон Хуана и вправду хранили аромат женских тел, руки его пропитывались дивными запахами, словно побывали в корзине, наполненной розами. – Он присел на край стола.

Я пробежал глазами статью. Внизу стояла моя фамилия.

– Прочитав ее, мы решили написать вам или даже нанести визит, но хозяин побоялся, что вы оскорбитесь, получив послание за подписью Дон Хуана Тенорио и Оссорио де Москосо… – Он ударил кулаком по столу, и этот жест показался мне в данной ситуации совершенно неуместным, даже нелепым. – Оссорио де Москосо! Вы знали, что это вторая фамилия Дон Хуана? Вернетесь в Испанию, поищите запись о его крещении, найдите там фамилию его матери доньи Менсии. В севильских архивах, разумеется.

– В Севилье никогда не было никаких Оссорио де Москосо.

– Поищите, поищите – и прославитесь в научном мире. А еще вы там обнаружите запись о бракосочетании указанной дамы с доном Педро Тенорио.

– Вам прекрасно известно, что Тенорио в Севилье жили до того, как были введены приходские регистрационные книги.

– Тогда не ищите. – Он забрал протянутый мною лист. – Должен признаться, потом мы о вас позабыли, но несколько дней назад услышали ваше имя в испанском посольстве…

– Вы меня там видели?

– Да, мой хозяин. Он иногда захаживает в посольство, но всегда под чужой фамилией. К чему будоражить публику? Он меняет имя каждые десять – двенадцать лет, ведь появляются новые сотрудники…

– И как он зовется теперь?

– Точно не помню. Кажется, Хуан Перес.

Я хотел встать. Лепорелло запротестовал:

– Вы торопитесь?

– Но ведь вы мне все объяснили. Разве не так?

– В общих чертах, в общих чертах…

– Ну вот.

– Я понимаю, если бы здесь находился Дон Хуан собственной персоной, это было бы убедительнее, но, как я уже сказал, он отлучился из дома. Наверно, повез Соню в Фонтенбло или куда-нибудь еще. Соня, – объяснил он, – это вчерашняя девушка. Шведка, и очень красивая, как вы могли убедиться. Обратили внимание на ее?.. – Он описал руками круги на уровне груди. – Редкая девушка! Но она зачем-то хранит невинность. И безумно влюблена в моего хозяина. А есть люди, утверждающие, будто северные женщины холодны. Не бывает холодных женщин, друг мой! Бывают только глупые мужчины, которые держат в руках гитару и не умеют на ней играть.

– А ваш хозяин, разумеется, виртуозный гитарист.

– Кто же станет спорить! Но, прошу заметить, его интересует только техническая сторона процесса, женщина для него – лишь инструмент. Поверьте, я не жонглирую словами! Я хочу сказать, что та мелодия, которую он извлекает из каждой женщины, никогда не была для него целью – только средством… И всем известно: женщины, попадавшие в руки моему хозяину, рождали совершенно неожиданные мелодии. У Дон Хуана много достоинств, но меня в нем больше всего восхищает то, что самый грубый инструмент начинает звучать у него божественно. – Он на миг задумался. – Впрочем, нет. Есть еще одно достоинство, которым я, пожалуй, восхищаюсь больше, но сегодня упоминать о нем не стоит…

Я встал:

– До сих пор вы пичкали меня банальностями. А я рассчитывал хотя бы поразвлечься.

– Очень сожалею. – Он спрыгнул со стола и шагнул к двери. – Может, мы еще увидимся, а может, и не доведется. Хотите, выпьем по рюмочке? Не здесь, за углом есть бистро. Мой хозяин пригласил бы вас с большими церемониями и в более изысканное место, а я всегда предпочитал таверны и харчевни. У меня грубые вкусы. – Он замешкался в прихожей. – Ну, не хмурьтесь, не хмурьтесь. Все еще сердитесь? Мы с хозяином и не надеялись, что вы нам поверите, но посчитали своим нравственным долгом выразить вам благодарность, не скрывая наших имен. А вы вбили себе в голову, что вас мистифицируют… Неужели вы вот так сразу утратили чувство юмора?

6. Да. Я утратил чувство юмора. Я спустился в метро, ругая себя последними словами за то, что дал себя уговорить, за то, что мне польстило, когда Лепорелло упомянул мою статью и показал вырезку, но главным образом за то, что во мне крепла вера – совершенно нелепая, – будто это на самом деле могли быть Лепорелло и Дон Хуан Тенорио. Я готов был поверить в них, как верю, скажем, в привидения, в мертвых, которые возвращаются с того света, чтобы известить нас о чем-то, как верю во многое другое, и от этой веры мне никогда не удавалось до конца очистить самые темные закоулки своей души.

Я условился с другом-священником встретиться в ресторане. Там я его и нашел. Он держал в руках книгу П. Конгара и кипел от негодования. По его словам, вся современная французская философия – а также бельгийская, немецкая и английская теология – попахивают ересью. Он сыт по горло. Уж лучше ему воротиться домой. И вообще, он собирается написать очень смелую книгу, где разоблачит модернизм в его новейших формах…

– Вот, например, сочинение некоего П. Тейяра[4]… одного из этих. Скажи, ты можешь согласиться с мыслью, что догма совместима с эволюционной теорией?

Я пожал плечами:

– Этот вопрос никогда меня особенно не волновал, хотя я и не сомневаюсь, что до и после антропоидов глина все-таки имела какое-то отношение к нашему телу. Стоит мне прикусить губу, как я чувствую вкус земли – а вовсе не крови…

Мы распрощались. Я вернулся в гостиницу и устроил себе сиесту. Мне показалось, что я проспал очень долго, когда меня вырвал из сна телефонный звонок.

Говорил Лепорелло:

– Мне необходимо вас увидеть.

– Зачем?

– О, не спрашивайте! После случившегося нам совершенно необходимо объясниться.

Я так не считал, но Лепорелло с помощью самых убедительных и хитроумных доводов вырвал мое согласие. Мы условились встретиться в кафе у Марианы.

Когда я пришел в кафе, там было пусто. Мариана, услышав мои шаги, выглянула откуда-то из-за стойки:

– Только что звонил Лепорелло. Он очень просит, чтобы вы подождали его…

Лепорелло появился весьма скоро. Сел рядом со мной и начал говорить. Ну конечно же, он не был никаким Лепорелло, как и его хозяин – Дон Хуаном, они просто пошутили, решили таким образом позабавиться, но без всяких дурных намерений, просто дул попутный ветер и веселая эта затея полетела вперед на всех парусах. И лично он, и его хозяин просят у меня прощения и готовы загладить вину любым способом. Его раскаяние казалось искренним, он выглядел смущенным, словно хотел смирением смягчить мой гнев.

Подошла Мариана:

– Вас к телефону. Какая-то женщина.

Лепорелло взглянул на меня с невесть откуда явившимся вдруг выражением отчаяния, даже ужаса – но ужаса комического, переданного шутовской гримасой. –  Все полетело к черту! – воскликнул он и бросился к телефону.

– Кто это? С кем я говорю? Это вы, Соня?

Он повесил трубку. При имени Сони Мариана повернула голову и теперь с тревогой смотрела на Лепорелло.

– Что случилось?

Лепорелло мягко отодвинул ее.

– Без пули все-таки не обошлось, – сказал он мне. – Вы поедете со мной?

– Пуля? Стреляли в Соню?

– Нет. В Дон Хуана.

Мариана вскрикнула:

– Я еду с вами!

Она сдернула передник, накинула пальто. Лепорелло помог мне надеть мое.

– Нет, Мариана. Вам лучше остаться здесь.

Они заспорили. Мариана желала увидеть Дон Хуана, желала непременно быть рядом, желала… Лепорелло протянул ей ключи:

– Отправляйтесь к нему домой и ждите там.

– А врач?

– Врача я извещу сам. Если он явится прежде нас, встретьте его. И приготовьте чего-нибудь. Вы знаете, где там и что.

Он вышел, почти таща меня за собой. В машине объяснил:

– Мариана была нашей служанкой. Это кафе ей устроил мой хозяин, чтобы от нее отделаться.

– Куда вы меня везете?

– В pied-à-terre[5] Дон Хуана. У вас это называется холостяцкой квартирой или логовом. Да, вот у моего хозяина логово так логово! Оно все просто пропитано историей! Именно там жил один поэт, его друг. – Он помолчал, потом добавил: – Если мне не изменяет память, его звали Бодлер.

Я не успел ответить. Машина уже мчалась с безумной скоростью, пересекая незнакомые мне улицы, неведомые места, и из-за этого я чувствовал растущее раздражение. Некоторое время спустя Лепорелло обернулся, ехидно глянул на меня и бросил:

– Не бойтесь, я не собираюсь вас умыкнуть. Мне это ни к чему.

Машина остановилась на старинной улице, перед домом, который, если судить по фасаду, был построен в XVIII веке. У дома мы увидели черный «роллс» – внушительный, пустой. Лепорелло подошел к нему, открыл дверцу и стал в буквальном смысле обнюхивать все внутри. Потом зажег электрический фонарик, нагнулся, поднял что-то и протянул мне. На все – на обнюхивание, на поиски с фонариком и на то, чтобы нагнуться, – у него ушла уйма времени. Столько потребовалось бы близорукому сыщику-профессионалу, взявшемуся обшарить машину, перевернуть там все вверх дном и в результате найти в углу, между сиденьем и спинкой, клочок скомканной ткани.

– Платочек Сони. А потом жалуются, что полиция раскрывает убийства. Какие замечательные у нее духи!

Я напомнил ему, что, возможно, в этот самый миг его хозяин истекает кровью.

– Да не беспокойтесь вы, он не умрет!

Лепорелло поднес платочек к носу и глубоко вдохнул. Казалось, он от всего отрешился, и, если бы я не заметил хитрого огонька в его зеленых смеющихся глазах, я бы поверил, что в аромате духов он нашел свое счастье и хотел бы растянуть это мгновение на всю оставшуюся жизнь – а потом умереть.

– Вы только понюхайте, понюхайте. Вот она, тайна Франции – то, чему вы, испанцы, завидуете, потому что вам этого никогда не достичь. В этих духах – всё, хотя лично вы, надо думать, предпочитаете отыскивать тайну Франции в поэзии. Но ведь разницы-то нет никакой. Французская поэзия и французская парфюмерия – вот две формы, в которые вылился триумф алхимии. – Он улыбнулся, словно извиняясь за невольную оговорку. – Я имел в виду химию.

– Ваш хозяин, верно, уже умер.

– Да нет, от лишней пули ему особого вреда не будет. В него столько раз стреляли… пулей больше, пулей меньше… А ведь он встретил бы смерть с радостью!

Не дожидаясь ответа, Лепорелло шагнул в ворота, а я, все сильнее досадуя на себя, последовал за ним, словно ворота были входом в сновидение, где все элементы по отдельности оставались реальными, но связь меж ними лишалась какой бы то ни было логики. А досадовал я, вернее даже негодовал, потому, что во мне рушилось нечто очень важное, иначе говоря, теряла опору и зависала над пропастью моя привычка стараться все уразуметь, во всем отыскивать причинно-следственные связи. Осмотр машины, рассуждения по поводу найденного платочка и, разумеется, время, потраченное на гимн духам, напоминали, на мой взгляд, лирический дивертисмент или паузу, снимающую напряжение и искусно введенную в острое и стремительное драматическое действие.

– Не беспокойтесь! Мой хозяин не умрет. Уж я-то знаю, что говорю! – уверенно заявил Лепорелло и поспешно добавил: – В вашем сознании, друг мой, теперь столкнулись два уровня реальности, и даю вам совет: не пытайтесь понять тот, к которому вы пока не принадлежите. – Он тщательно выбрал из связки один ключ, вставил в замок и, чуть помедлив, отпер дверь. – А другую реальность, второй, если угодно, уровень, просто примите как данность.

7. Логово Дон Хуана состояло из небольшой прихожей, куда выходили три двери, и двух расположенных под углом друг к другу комнат, которые – когда мы попали туда – освещались маленькими старинными светильниками. Меблированы комнаты были в самом изысканном романтическом вкусе: казалось, и здесь тоже никто и никогда не отваживался изменить расстановку предметов, и здесь тоже хранили верность тому чувству пространства, каким обладали наши предки. Всюду стояли цветы – совсем свежие, дорогие. Еще я увидал пианино и картины, много картин – очень хороших, среди которых обнаружил одного средних размеров Делакруа, рисунки Домье и пару этюдов Мане. Были также книги, но на них я взглянуть не успел, потому что во второй комнате на ковре, между софой и пианино, лежал Дон Хуан – неподвижный, в залитой кровью рубашке. Я бросился к нему, встал на колени и начал проверять пульс.

– Он жив.

– Еще бы!

– Но ведь надо позвать врача! Быстрее! Поторопитесь же!

– Да, врача позвать надо, но вот торопиться нам некуда. В подобных случаях помощь моему хозяину оказывает доктор Паскали, итальянец с отвратительной репутацией, но… он согласен не ставить в известность полицию. – Лепорелло аккуратно опустился на колени и расстегнул на Дон Хуане рубашку. – Кажется, пуля задела сердце.

– Не говорите глупостей. Он умер бы на месте.

Лепорелло промолчал. Весьма небрежно перевернул тело хозяина и осмотрел спину:

– Вот выходное отверстие. Так-то лучше!

Дон Хуан остался лежать на полу лицом вниз, широко раскинув руки и ноги.

– Пистолеты – удобное изобретение, – продолжал Лепорелло. – Раньше обманутая женщина стояла перед неприятной необходимостью вонзить в обманщика кинжал, а это, согласитесь, дело не совсем женское. Или использовать яд, что неэстетично и мучительно. Или просить защиты у отца, брата, мужа, чтобы они отомстили за нее. Иными словами, все безумно усложнялось, да и выглядело чересчур театрально. Теперь задача, как вы сами видите, упростилась: маленькая дырочка в груди, еще одна в спине, и лужа крови. Короче, о том, что здесь случилось, стихов не сложишь.

– Откуда вам знать, что здесь случилось?

– Ах, откуда мне знать? Соня скупа, конечно, на откровения, болтливой ее никак не назовешь. Но уж очень рассеянна. Смотрите. – Он сунул руку под софу и достал пистолет. – Вот! Тридцать пятый калибр, бельгийского производства. Наверняка на нем остались отпечатки пальцев. Если я сейчас вызову полицию, не пройдет и часа, как Соня будет арестована.

– Почему же вы этого не делаете?

– Потому что Соня права. Да, и не смотрите на меня так! Она права. У них у всех достаточно оснований, чтобы желать смерти моему хозяину. Вот уже триста лет я наблюдаю за женщинами, которые вполне сознательно совершают одно и то же – или нечто подобное.

– Вы позволите наконец и мне сказать несколько слов?

– Ну как же, как же! Я просто жажду услышать ваше мнение. Но не стойте на коленях. Мы можем сесть и чего-нибудь выпить. Доктор Паскали вернется домой не раньше семи, а сейчас… шесть тридцать. Он живет в Нейи. Если мы с ним выедем одновременно, то я доберусь до места раньше. Моему хозяину все равно где лежать – тут на полу или у себя на постели, но пока мы здесь, мы избавлены от сцен, которые станет разыгрывать Мариана: ведь она непременно будет падать в обморок, обнимать тело любимого или попытается покончить с собой, если ей покажется, что он помер. А так она ждет и сомневается, иными словами, чувствует себя несчастной – и несказанно счастлива от смакования собственного горя. Вы не замечали, с какой ловкостью женщины превращают свои страдания в источник наслаждений?

– Я хотел бы поговорить с вами вовсе не об этом.

– Знаю-знаю. Вы не можете понять, на что же так сильно обиделась Соня. А мне-то хотелось порассуждать с вами о женском инстинкте счастья, о том, как по-разному он проявляется: с одной стороны, у воспитанной и образованной девушки, с другой – у полудикарки, то есть у Сони и Марианы. Соня – дочка стального магната, русского эмигранта, разбогатевшего в Швеции. Мариана – бедная девушка, служанка.

– Соня способна убить. Мариана – нет.

– Видимость! Одна только видимость!

– Вот вам доказательство…

Лепорелло подошел к буфету, разлил что-то по рюмкам и одну протянул мне:

– Испанский коньяк. А я предпочитаю сладкие вина.

Он перешагнул через тело хозяина, словно перед нами лежала околевшая собака, и снова пригласил меня сесть.