Воспоминания о России

Национальный вопрос

В раннем детстве национальный вопрос меня не интересовал. Я знал, что мама русская, а папа еврей. Но это меня никак не затрагивало. В семье это не обсуждалось, Домашним языком был русский, так как папа, хоть и учился в хедере, но идиш не знал. Вернее, помнил пару выражений. Типа «Киш мих ин тухес» или «А зухен вей», если я правильно помню то, что он иногда говорил, когда речь заходила об его знаниях идиш. С бабушкой я практически не разговаривал, а все остальные говорили на более или менее правильном русском языке.

Отец никогда не говорил со мной о национальности, но я помню, что после того, как у нас появился коротковолновый радиоприемник, и особенно, когда появилась возможность слушать «Голос Израиля» по одному из каналов телевизора, он практически каждый день находил время послушать его. Слышно было всегда плохо из-за глушилок, но смысл можно было разобрать. Однажды кто-то из его знакомых побывал в Израиле, это долго обсуждалось. Я думаю, он был бы счастлив узнать, что его сын, внуки [и правнуки] живут в Израиле.

Многие знакомые родителей были евреи. Обычно это были смешанные семьи, где мужчина еврей, а супруга русская. Из фамилий я помню только Коиных и Добрушиных. Часть знакомых была еще довоенными друзьями родителей. Я помню Марию Исааковну, работавшую на сельскохозяйственной опытной станции и до, и после войны. Мы пару раз ездили к ней в гости куда-то в степь, когда жили на Клинской улице. Возможно, мои родители были знакомы с ней через дядю Колю, который до войны работал на этой станции. На одной из фотографий молодая мама снята за Волгой с Марией Исааковной. Была еще одна пара довоенных друзей, преподавателей Сельскохозяйственного института, фамилию которых я не помню. [вспомнил – Золотаревы] Они так и не удосужились упорядочить свои отношения, расписались в загсе только по настоянию своих великовозрастных детей, которым неудобно было, что родители двадцать пять лет живут в гражданском браке. Коины бывали у нас на всех праздниках, они казались мне немного комичной парой: он – маленький, сухой, капризный как ребенок; она – высокая, дородная, постоянно ухаживающая за ним. Мы тоже заезжали к ним в их одноэтажный, очень приличный дом с садиком. О полковнике (в отставке) Добрушине я уже упоминал.

Я был белокурым ребенком, в лице не было ничего характерного для еврея. Поэтому меня практически никогда не задевали напоминаниями, что я – еврей. Но в целом, антисемитские выходки в Житомире случались. Нельзя сказать, чтобы они были очень резкими. Обычно это были грубоватые «еврейские» анекдоты на тему еврейской жадности, нечистоплотности или непонятных для украинцев или русских особенностей религии. Первый раз обратил на это внимание, когда услышал, что мама мурлычет мелодию, которую мальчишки использовали в очень неприятной песенке «Старушка, не спеша, дорожку перешла». Там, в частности речь шла о «жирном Абраме». Я чуть ли не в ужасе обратился к маме: «Мама, что ты поешь? Это ведь очень нехорошая песенка». Мне было примерно 6 лет. Мама смутилась, и начала мне объяснять, что она поет «В Кейптаунском порту…». Позднее я тоже услышал эту песню. Она была довольно известной в 1940-1950-х годах. Именно ее мелодия была использована потом в блатной «Старушка, не спеша…».

Кстати, год назад в Интернете я прочитал, что эту популярную песню написал на спор, как шлягер, за один день еврейский школьник из Ленинграда. Песня считалась народной и автору, призванному во время войны в армию, никто не верил, когда он пытался доказать свое авторство. Я в эту версию поверил сразу, так как в СССР мелодия не могла быть услышана нигде, кроме синагоги. Эта мелодия звучит в одном из элементов вечерней службы в пятницу. Имеются отличия в завершениях строк, но в целом мелодии совпадают. Я думаю, что на мелодию автор и не претендовал, так как на эту же мелодию в США до войны были написаны многочисленные шлягеры, исполнявшиеся знаменитыми, в основном еврейскими, исполнителями, в том числе всемирно известный «Бай мир бисту шейн».

Я уже писал, что однажды пришел в ярость, когда меня в начальной школе в глаза обозвали «жидом».

Когда я занимался в шахматном кружке, то обратил внимание на фамилии великих шахматистов. Там через одного встречаются именно еврейские фамилии, и это было почему-то приятно.

В неполные 14 лет, когда меня принимали в комсомол, я записался в анкете и, соответственно, в комсомольском билете, евреем. Папа долго расспрашивал меня, почему я так сделал. Ничего конкретного я ему сказать не мог, просто считал, что так правильно, раз папа у меня еврей. Но при получении паспорта он уговорил меня написать национальность «русский». Так будет удобнее в жизни. Конечно, никого это при таком отчестве и фамилии обмануть не могло. Но кадровикам так было всегда удобнее. Не помню, как был записан мой брат, но вариант: «Натан Абрамович Койфман, русский», кадровикам тоже был, вероятно, достаточно удобным.

С национальным вопросом я серьезно столкнулся несколько раз в жизни, и всегда в ответственный момент. Первый раз при поступлении в Московский государственный университет. Я уверен, что «завалили» меня на устном экзамене по любимой мной математике именно из-за моей фамилии.

Второй раз это случилось, когда я должен был защищать кандидатскую диссертацию в Таганрогском радиотехническом институте, и ректор честно предупредил моего руководителя о том, что ученый совет настроен антисемитски, и он не может гарантировать нормальную защиту. Грубо говоря, «черных шаров» накидают в любом случае.

Третий раз неявно этот вопрос возник, когда я по многократно повторенному требованию отца попытался начать процедуру вступления в партию. Были разговоры и с моим непосредственным начальником, и с секретарем парторганизации института, весьма уважаемым мной алгебраистом. Он долго объяснял мне нецелесообразность вступления в партию – трудности, большие потери времени, так необходимого, вроде, для меня из-за предстоящей защиты диссертации. В общем – уломал. И я потом, через много лет, был ему за это благодарен. Но, конечно, главной проблемой, о которой он умолчал, была моя фамилия. Самое смешное, что я был знаком с первым секретарем райкома партии, с которым мы, в бытность его аспирантом, лазили через окно в общежитие, когда входная дверь ночью была закрыта. А наш бывший секретарь парторганизации института в девяностые годы стал ходить в кипе. Уже не скрывал свою национальность.

Четвертый раз это было не со мной, а с моей женой Риной. После переезда в Москву она поступала на работу в вычислительный центр Министерства финансов СССР. Встретили очень хорошо, сильные программисты нужны везде. Но в последний момент Рина узнала, что отдел кадров министерства отказал в приеме. Рина указала в личном деле настоящее имя матери Рехума Михелевна, а делать это было нельзя, нужно было, как обычно, писать Раиса Михайловна. В министерстве знали, что, хотя мать умерла, Октябрина имеет право на репатриацию. Мы об этом даже не подозревали. Сроки поступления на работу поджимали, так как можно было потерять непрерывность рабочего стажа. Пришлось срочно идти по знакомству в заштатный проектный институт Министерства автомобильной промышленности. Оформили поступление на работу за два часа, и она потом проработала в нем много лет.

Но самый смешной случай был, когда мы оформляли в консульстве Израиля документы на репатриацию в Израиль. Впрочем, об этом в своем месте.

Я не затрагиваю здесь вопрос о религии, это отдельная тема – на мой взгляд, не всегда коррелирующая с национальным вопросом.

Московский университет

Прошел выпускной вечер, отдохнули большой оравой за Волгой, успокоились, нужно окончательно решать, что делать дальше. В городе 5 вузов: Городского хозяйства, Медицинский, Педагогический, Сельскохозяйственный и Политех. Наиболее престижный – Политехнический, но он дает кадры для тяжелой промышленности, находится далеко, в Тракторном районе. Из остальных более или менее привлекательный – Медицинский институт. Мои мечты быть археологом – только детские мечты, на них жизнь не построишь, мизерные зарплаты. Престижно быть физиком, но это не для Волгограда. Папа позвал меня на встречу с известным у нас в Волгограде хирургом, профессором Медицинского института. Профессор посмотрел на меня внимательно, мы немного поговорили, и он сказал папе, что берется сделать из меня человека. Я, правда, был в сомнении, действительно ли я хочу быть хирургом, иметь дело с кровью и страданиями. Но документы в Мединститут сдал. И стало скучно: все готовятся к экзаменам, друзья в запарке, а мне ведь не нужно ничего сдавать – автоматическое зачисление медалистов.

Разговаривали с мамой, она спрашивает, действительно ли я хочу в Мед? Я кручу головой, ёжусь и отвечаю, что сам не знаю. Мама, обычно решительная и безапелляционная, с сомнением помолчала и неуверенно сказала: «Ведь ты хотел быть историком… или физиком. Нельзя сдаваться, не попробовав себя». Я посмотрел на нее и тоже неуверенно ответил, что тогда нужно уезжать, а это большие затраты. Мама более решительно ответила, что это ее и отца проблемы, я должен думать только о том, чего я хочу в жизни. Мол, и так с Натаном, возможно, неправильно решали. Вечером мы уже говорили с отцом. И на следующий день я забрал документы из приемной комиссии Мединститута.

Где жить в Москве первое время, ведь общежитие дают не сразу даже приезжим. И куда поступать? Конечно, в Московский университет, на физический факультет. Мы тогда еще не знали, что в Москве живут папины родственники, не имели с ними контактов. Но у жены дяди Гаврюши под Москвой в Бескудниково жила сестра. С ней списались, и она пригласила меня пожить несколько дней. Собрал учебники, задачники, получил последние наставления от мамы, и я – в поезде. Общий вагон, жара, благоухающие портянки на соседней полке, но я в приподнятом настроении. Вспоминаются книги западных авторов о привольной студенческой жизни. Впереди ЖИЗНЬ. Вечером в тамбуре познакомился с какой-то девчонкой моего возраста, простояли вместе до полуночи, что-то обсуждали, жестикулировали, целовались. [Впервые лапал девчонку, такое не забудется.] В Рязани она сошла с поезда.

Замызганный Павелецкий вокзал, площадь перед ним формирует ощущение запущенной окраины: лавочки, ремонтные мастерские, бредущие алкаши. Непривычная поездка в метро, Савеловский вокзал, и вот я, действительно, на окраине Москвы. Тогда это была не Москва, а подмосковный заштатный поселок Бескудниково. Это теперь там громады многоэтажных домов, поливаемый асфальт, витрины магазинов. Тогда это были одноэтажные деревянные домишки, окруженные серыми щербатыми заборами. Кое-где фруктовые деревья и кусты. В одном из таких домишек, прямо рядом со станцией, жили наши дальние родственники. Хозяин когда-то работал на железной дороге и получил этот дом в качестве служебного жилья, да так и остался в нем после выхода на пенсию. Дом постарел вместе с хозяином, и ремонтировать его вроде нет смысла: говорят, что когда-нибудь снесут. Да, снесли – еще через пятнадцать лет, после смерти хозяев.

Не хочется описывать быт наших родственников, это были бы сплошные черные краски: мизерная пенсия, старенькая одежда, и венец всего – телевизор первого выпуска с круглым экраном диаметром в два c половиной дюйма. Но они что-то видели на этом экране. Правда, в саду была вкусная малина, и я лакомился ей, когда хотел кушать.

Документы в приемную комиссию сдал успешно, и мне пообещали через неделю общежитие. И экзамены начнутся через полторы недели – я слишком рано приехал. Значит, есть время побродить по Москве. Признаюсь, и тогда, и значительно позже я любил бродить по Москве не только в пределах Бульварного и Садового кольца, но и в прилегающих старых районах: Замоскворечье, Преображенская площадь, Сокольники. Однажды мне пришлось пройти вечером пешком от Савеловского вокзала до метро Академическая – там было в то время общежитие МГУ. Случайно я отдал все деньги, бывшие в кармане, приютившим меня родственникам. Деньги были, но в тумбочке, в общежитии. Обратный билет на электричку у меня был, но больше в кармане ничего. В метро без денег не пустят. Я шел от Савеловского вокзала через центр до Павелецкого и все время смотрел на землю, надеялся найти хотя бы мелочь. Нашел двадцать копеек. Этого не хватало на трамвай, который шел до общежития. В более поздние времена я поболтал бы с кондуктором трамвая и уговорил бы довезти за двадцать копеек. Но тогда я всего стеснялся. Сел около Павелецкого вокзала на автобус и проехал, сколько было можно: три-четыре остановки. А дальше снова пошел пешком. Была уже ночь. Было даже страшно идти по этим безлюдным улицам и переулкам. Еле уговорил вахтера пустить в общежитие. Такое приключение не забывается.

Было время, когда я знал практически все переулки Старой Москвы. И почти везде у меня в какие-то времена жили приятели и просто знакомые. Но это потом. А пока осваиваю центр, не официальный центр около Красной площади, а торговый и культурный, около Дзержинки, Кузнецкого моста, улицы Пушкина. На Кузнецком мосту обнаружил небольшую кучку коллекционеров и присоединился к ним. С тех пор, как только у меня выпадало свободное время, я ехал на Кузнецкий мост. По-видимому, мне не хватало общения, а здесь каждый день новые знакомые, новая для меня информация. Я что-то приобретал, что-то менял и все на копеечном уровне. Ведь денег не было. Но в разговорах узнавались цены, можно было посмотреть на то, чего никогда не увидишь в Волгограде.

Запомнился один случай. Парнишка из провинции (кажется, из Вологды) продавал очень дешево рубли Петра Первого. Причем не очень простые, так называемые «солнечники». Продавал по 25 рублей, и было их не мало. Для сравнения, сейчас такие рубли продают за восемьсот-тысячу долларов. Для справки: десять рублей тогда по официальному курсу равнялись девяноста центам. Естественно, рубли раскупили, хотя и не сразу, пытались еще и торговаться. Я не покупатель, мы просто поболтали с парнем и разошлись. Но на следующий день представительный мужчина рассказал, что по его информации старушка продает много российских монет; у него самого нет сейчас времени заняться этим, но он может указать адрес. Кончилось тем, что мы с этим парнем скинулись и дали ему пятьдесят рублей, получили адрес и поехали искать старушку. Искали дом долго, но оказалось, что по этому адресу дом сломали несколько лет назад. Вернулись на Кузнецкий мост, но мужчина исчез. Больше мы его не видели.

Когда перед отъездом в Волгоград мне потребовались деньги на билет, я распродал все, что купил раньше, и конечно, дешевле, чем покупал. Но опыт стоит денег.

В отличие от провинциальных вузов, в МГУ медалисты сдавали все экзамены. Если бы это было не так, кроме медалистов никто не смог бы поступить в МГУ. Слишком часто в провинции, особенно в небольших городах, школьников «вытягивали» на медаль, чтобы улучшить показатели. Мне пришлось сдавать пять экзаменов. Немецкий язык и письменный экзамен по математике я сдал на отлично, сочинение написал на четыре, письменный экзамен по физике кажется на четыре или пять (не помню). Я был уже почти уверен, что поступлю в МГУ, но на устном экзамене по математике мне поставили двойку.

Сначала сдавал нормально, ответы на задания в билете прошли без сучков и задоринок, на дополнительные вопросы тоже отвечал хорошо, по крайней мере, молодой экзаменатор не указывал на ошибки. Он посмотрел на мой экзаменационный лист и явно начал нервничать. Неожиданно встал и пригласил еще одного экзаменатора постарше, блондина лет тридцати пяти. Тот тоже взглянул на мой экзаменационный лист и помрачнел. После этого задал вопрос, который я просто не понял. Я не понял даже, о чем он говорит. После моего недоуменного молчания он еще раз повторил вопрос и воодушевленно заявил: «Не знаете? Двойка. Нам такие на физфаке не нужны». Вопрос я понял через полтора года уже в Новосибирском университете. Он спрашивал о поведении какого-то типа функций в особых точках. Но в школе мы не изучали ничего из теории функций, этого вообще не было в программе. Откуда мне было знать, что просто экзаменаторам не понравились моя фамилия и отчество, что существовало негласное ограничение на количество принимаемых в университет евреев. Можно было бы подать апелляцию, но, во-первых, я не знал об этом, во-вторых, содержание устных ответов не фиксировалось, это ведь не письменный экзамен, где есть задания и ответы, где почти все можно проверить.

Это была катастрофа, все в мгновение перевернулось, прощай мечты об учебе в этих прекрасных корпусах. Предстоит позорное возвращение в Волгоград и ехидные вопросы знакомых. Хорошо хоть, что родители ни словом не упрекнули меня.

Автоколонна

Разочарование разочарованием, но нужно что-то делать. Нужно идти работать. Почему-то я не стал сам оббивать пороги, предлагая себя на работу. Работу стал искать папа. Прошло два дня, и он виновато сказал: «Что-то не получается». – Он заходил к нескольким директорам и замам директоров предприятий, и все, смущенно улыбаясь, отказывали. Мне только шестнадцать, по закону работать можно, но не больше шести часов в день и еще какие-то привилегии. Кому нужен такой работник и к тому же, вероятно, маменькин сыночек? Еще через два дня он сказал, что есть курсы наладчиков торговых автоматов. Через полгода обучения в Ростове я получу свидетельство, и он устроит меня на работу в торговле. Но я хотел на рабочую специальность. Юношеская мечтательность. Еще через день папа повез меня в автоколонну № 16, представил грузному директору, и тот скептически осмотрел меня. Сингаевский (фамилия директора) заявил, что у него имеется для меня только должность ученика аккумуляторщика. Что это очень тяжелая работа, мне никаких скидок не будет, и я должен забыть о привилегиях малолеток. Было видно, что он не может отказать моему отцу, но очень хочет, чтобы я отказался от предложения. Но я был готов идти на любую работу, лишь бы не сидеть дома.

Аккумуляторный цех в автоколонне – это две маленькие комнатки и маленький склад без окон. В одной из комнат лежат на стеллажах на зарядке свинцовые аккумуляторы. Работает вытяжной вентилятор, но тяжелый кислый запах соляной кислоты не может выветриться, так как все пропитано им. Во второй комнате рабочий стол, на котором мы препарируем аккумуляторы, разрезая свинцовые перемычки и вытаскивая специальным приспособлением разрушенные секции аккумулятора. Рядом стоит перегонный аппарат, на котором получаем дистиллированную воду. Естественно, что все время гремит вытяжной вентилятор, но он не может справиться с запахом расплавленной авиационной мастики, которой залиты аккумуляторы для герметичности. Ведь перед разборкой аккумуляторов мы разогреваем мастику бензиновым резаком. Вообще, мы многое делаем при помощи этого резака: выплавляем новые свинцовые соединительные планки и контакты, свариваем разрезанные планки после ремонта секций. На полу стоят аккумуляторы, принесенные для проверки, для подзарядки и для ремонта. И все это непрерывно излучает запахи свинца, соляной кислоты и мастики. Кроме того, я ощущаю всем телом исходящее из всех углов давление электрического поля. Я почему-то чувствителен к электрическим полям: только дотронувшись, например, до электрического чайника или другого прибора, я могу сказать, есть ли контакт с сетью, даже если он не работает. А здесь все пропитано электрическими полями. В комнате только один стул, ведь работать можно только стоя. Второй стул стоит на складе. Там новые аккумуляторы, запасные пластины и деревянные сепараторы. Ну, и, конечно, всякий хлам по углам, до которого мне велено не дотрагиваться. На стуле на складе обычно сидит мой «учитель», когда отдыхает.

Мой учитель – аккумуляторщик высшего: седьмого разряда. Он немного недоумевал, зачем ему подсунули такого сосунка, но терпел, показывая мне нехитрые правила и приемы. Через неделю он мог спокойно оставаться на складе, в то время как я бегал, принимая аккумуляторы от шоферов; проверяя их остаточную емкость и наличие пробоев (замыканий пластин); проверяя качество зарядки или концентрацию кислоты в аккумуляторах; вскрывая аккумуляторы и готовя их для взгляда «мастера». И никто не мешал ему время от времени прикладываться к бутылке.

От шоферов я только принимал аккумуляторы (и выдавал готовые). Разговоры с ними вел мой шеф – Степаныч. Я не помню, как его звали, потому что все его называли именно так – Степаныч. Обычно разговор у них был короткий и только по делу. Но иногда шофер начинал просить сделать быстро, а поломка была серьезной и запасных аккумуляторов, которые мы обычно давали шоферам на время ремонта, не было. В таких случаях Степаныч уводил шофера на склад. О чем они говорили, я не знал, но, конечно, догадывался. Были и более сложные случаи. Один раз к нам пришел мотоциклист, которому за какие-то его заслуги разрешили ехать своим ходом через всю Европу в Париж. Он просил сделать ему запасной аккумулятор. Мы этим никогда раньше при мне не занимались, но Степаныч сходил куда-то и принес «банку» для мотоциклетного аккумулятора. Мы иногда по просьбе шоферов или посторонних делали аккумуляторы. Для этого у Степаныча в подсобке были припрятаны и пластины, и сепараторы, и почти новые «банки». Как он говорил: «Для хороших людей всегда найдем». – Но мотоциклетную банку я видел в первый раз. Ничего, справился под руководством Степаныча. Проблемы были только с перемычками, их пришлось подпиливать почти со всех сторон. Мотоциклист был доволен, а Степаныч получил 75 рублей, из которых двадцатку дал мне. Это был мой первый левый заработок.

Вообще-то я практически всю зарплату отдавал маме. Первый раз она чуть не расплакалась – жалко, наверное, было меня. Хорошо, что она не видела условия, в которых я работал. Отец один раз заехал посмотреть на меня, но это было значительно позже, зимой, когда я остался один после смерти Степаныча. Было очень холодно, окна открыты, и холод в цехе стоял жуткий. Обеденный перерыв, я сижу на стуле, под которым стоит вертикально шиферная труба с намотанной раскаленной спиралью. Гремят вентиляторы, в воздухе обычный коктейль наших запахов, а я сплю сидя и не услышал, как он вошел.

[Это свойство – умение спать сидя, а иногда и стоя, осталось у меня до нынешнего времени.]

Позднее, папа говорил, что ему в тот момент было очень жалко меня. Но виду не подал, поговорил со мной и ушел.

Кстати, о зарплатах. Степаныч, имеющий высший разряд, зарабатывал больше тысячи восьмисот рублей. У папы зарплата была чуть меньше. Я сдал экзамен на второй разряд через месяц после начала работы, и получал около тысячи рублей. Для сравнения, бутылка дешёвой водки стоила двадцать один рубль двадцать копеек. Так что моя зарплата была не лишней дома. Я, правда, не знал, что мама откладывала большую часть моей зарплаты для меня.

Степаныч погиб осенью случайной смертью по пьяному делу. Он бросился наперерез грузовому автомобилю, чтобы шофер отвез его домой. Он всегда говорил, что шоферюги все знают его. Но шофер не ожидал такого броска и не смог затормозить на скользкой дороге. Степаныча хоронили всей автоколонной. Я остался в цехе один. Через пару дней в цех пришел Сингаевский с парторгом, спросили, справляюсь ли с работой, не нужно ли чего-нибудь. Я ответил, что вроде все нормально. Думаю, что они спрашивали и шоферов. Через пару недель мне устроили экзамен, повысили разряд и прибавили двести рублей. Остаток осени и начало зимы проработал в цехе один, но в марте прислали помощника: Сингаевский понимал, что летом я уволюсь и буду снова поступать в институт. Правда, трудно было его назвать помощником: разряд у него был выше, и был он старше меня года на четыре-пять. Я показал ему всю нашу нехитрую технологию, и через неделю он стал хозяином в цехе.

Напарника звали Гена. Как-то в разговоре мы упомянули школы, и оказалось, что мы оба учились в 38-й школе. После дополнительных вопросов выяснилось, что один год мы даже учились в одном (пятом) классе и вспомнили друг друга. Гена в каждом классе сидел по два года и был известным в школе хулиганом. Но теперь это был почти добропорядочный отец семейства. Он мне с подробностями и матерками рассказывал, как он добивался своей невесты, как преодолевал сопротивление тестя – полковника милиции. Еще через неделю он стал более «серьезно» подходить к «левым заработкам». Реально, основную работу делал я. А он искал подработку, как у нас в автоколонне, так и в соседнем таксомоторном парке. Иногда что-то перепадало и мне. Особенно, когда приходилось делать «налево» новые аккумуляторы.

Состав шоферов у нас был удивительный. Более половины имело судимость, очень многие курили «травку», у нас она называлась «план». Ведь пить за рулем нельзя, могут надолго отобрать права. А поймать на потреблении травки очень трудно, да и кто станет ловить, кому это нужно? Ремонтники были более законопослушны, но многие, как Степаныч, злоупотребляли водкой. На это нужны деньги, и шофера привыкли, что за каждую мелочь нужно немного приплатить. Иначе долго будешь стоять в гараже и ничего не заработаешь. Ведь пока на линии, всегда есть возможность что-то подвезти и заработать десятку или четвертную.